Это было время крепдешиновых платьев и рукавчиков «фонарик».
Именно в таком платье с аккордеоном на плечах шагала моя совсем молодая золотоволосая мама в центре праздничной толпы. Люди на демонстрации смеялись и пели звонкую: «Нас утро встречает прохладой…» или «Дан приказ: ему - на запад, ей – в другую сторону…», или задушевную: «Услышь меня, хорошая, услышь меня, красивая, заря моя вечерняя, любовь неугасимая…».
Из остатков крепдешина, на котором переглядывались разноцветные анютины глазки, мне тоже сшили маленькое платьице; ткань приятно, как-то «по-дорогому», холодила тело и шелестела при моем движении, как листва на ветру. Я спустилась в новом нарядном платье во двор, держа большой кусок хлеба, намазанный толстым слоем аппетитной творожной массы с изюмом. Уселась на завалинку, и вдруг подошел огромный петух (многие наши соседи тогда держали кур в сарайчиках перед домом) и клюнул в мой кусок! От неожиданности я выронила хлеб и взвыла так, что мама в один миг сбежала со второго этажа ко мне на помощь.
«Услышь меня, хорошая, услышь меня, красивая, заря моя вечерняя, любовь неугасимая…». Женщины в крепдешиновых платьях действительно напоминали зарю вечернюю, и хотелось подарить им любовь неугасимую… Такую, как любовь моего отца к моей маме.
Отец с сотней таких же, как он, завербованных мальчишек попал на Урал в самые голодные военные годы из бессарабского села, что осталось тихо светиться белоголовой церковкой среди далеких виноградников где-то под Одессой, и угодил парнишка прямиком на тракторный завод.
Сейчас бы этих бессарабских болгар, почти не говоривших по-русски (да, да, есть бессарабские болгары, целые их села вы встретите на Украине и в Молдавии), унизительно обозвали бы гастарбайтерами, лицами чужой нам национальности или попросту «чурками», а тогда их приняли в рабочую семью, как родных, и они, к счастью, не вымерзли и не вымерли в далеком от их степей Челябинске, а постепенно превратились в квалифицированных рабочих (кстати, уже после войны, зарабатывая копейки, они как-то умудрялись посылать деньги родственникам, в ответ получая непривычные для Урала посылки с грецкими орехами, брынзой, фигурками из теста и овчинными безрукавками). Безрукавки бывали черными или белыми, и от них не по-городскому кисловато пахло шерстью и кожей живого существа, которое никогда не встречалось на улицах Челябинска, а обитало где-то далеко, там, где сухая, редкая трава пересечена пыльной дорогой, ведущей к каменному корыту рядом с колодцем, протянувшим высоко в небо свою журавлиную шею.
1
Эти бессарабцы, ставшие горожанами, собираясь вместе, пели грустные болгарские песни и плакали под них. Они прожили славные трудовые судьбы, вросли в уральскую землю и похоронены в ней.
На давней-давней фотографии рядом с моей задорной курносой мамой стоит худой, не по-уральски смуглый юноша в ярко-белых парусиновых штиблетах.
Это было время парусиновых штиблет, которые отбеливались зубным порошком (не путайте его со стиральным или с зубной пастой, всего этого тогда и в помине не было). Однажды мы с братом, вернувшись с улицы, нашли под столом целый ворох разорванных фотокарточек, на одном из лоскутков крепдешиновое платье валялось отдельно от парусиновых штиблет. Мама с папой разошлись.
Это было время уже упомянутого мною зубного порошка. Зубной порошок, мягкий и вкусно-мятный, такой, что его хотелось лизнуть, продавался в круглых картонных коробочках, туда надо было погружать мокрую зубную щетку. Одно неосторожное движение – и коробочка опрокидывалась, покрывая все вокруг белой мятной мукой.
Помню запах зубного порошка… Им был пропитан по утрам воздух коммунальных квартир, женских общежитий и пионерских лагерей, им же, кажется, пахли книга о Гуле Королевой и фильм о Тимуре с его командой.
Откуда я знаю про женские общежития и про то, как там пахло по утрам?
О, это воспоминание из разряда самых чудесных!
Задушевная мамина подруга Полина иногда забирала меня к себе в общежитие погостить. Тетя Поля была очень привлекательной, миниатюрной и веселой девушкой. О, сколько сердец она разбила своей по-детски застенчивой улыбкой! Скольких рабочих парней заставила страдать, снижая этим производительность их труда в ущерб выполнению грандиозных семилетних и пятилетних планов! А в конце концов потом вышла замуж за пьяницу, который еще и изменял ей направо-налево.
А в то незамужнее время, Полина, работая на ЧТЗ, еще и заочно училась на медсестру (белоснежный халатик, несомненно, больше, чем грубая спецовка, шел к ее точеной фигурке, маленьким ручкам и каштановым кудрям).
Так вот тетя Поля иногда брала меня к себе в женское общежитие, при входе в которое вас пристально разглядывала и допрашивала вахтерша, за спиной у которой, как бы в подкрепление ее властных полномочий, во всю стену высилась Кремлевская стена со Спасской башней, сделанная из множества разноцветных переливающихся стеклышек. Я еще в те времена не бывала в Москве и Красную площадь видела только на открытках, и поэтому от всего окружающего зародилось в моей душе какое-то тревожное предощущение чего-то небудничного и нереального, даже сказочного, что должно произойти здесь, в незнакомых стенах. Да и само трехэтажное здание общежития с круглой башенкой-беседкой на крыше чем-то напоминало
2
старинный терем, в котором царевна ждет своего суженого. «Иваны-царевичи», правда, не подъезжали на лихих конях, но резвились на площадке под окнами общежития в волейбол, а по воскресным вечерам прорывались в женскую общагу на танцы; строгие дружинники пропускали далеко не всех, вот тогда-то беспроигрышными и оказывались белые, свежеокрашенные мятным порошком парусиновые штиблеты, они становились чуть ли не пропуском в заветные двери.
Танцы, танцы для взрослых!..
В какой-то момент тетя Поля оставила меня без присмотра в просторной, чистой комнате, где проживали кроме нее еще четыре девушки; и вдруг я оказалась совершенно одна в этом царстве одинаковых аккуратных кроваток и тумбочек, на которых голубоватым стеклом переливались одинаковые, очень модные тогда, высокие, как узкие граненые колонны, вазы, в них пылились одинаковые бумажные розы.
Я вышла в длинный, полутемный коридор, одинаковые двери по сторонам. Бордовые плюшевые портьеры отделяли холлы, небольшие комнатки отдыха на 2-3 кресла, где можно было пошептаться с подругой или почитать в тишине книгу. Телевизоров у нас в то время еще не было, только радио, его тоже можно было послушать в холле, например, самую популярную тогда передачу «Театр у микрофона» (из репродуктора нежно ворковала Бабанова, или завораживала своими страданиями Тарасова, или прожигал душу болью и страстью Симонов). Эта черная настенная радиоточка порождала в воображении слушателей куда более богатые картины, чем любые навороченные спецэффектами современные кинофильмы.
Двигаясь по безлюдному коридору, я неожиданно вышла в большое круглое помещение, такая форма здания уже сама по себе была удивительной
для меня, привыкшей к строго прямоугольным, без каких-либо затей комнатам в коммуналках. А тут я оказалась на широкой внутренней галерее, которая тянулась, повторяя окружность стены, а посередине, где должен бы быть пол, – пустота, провал куда-то вниз!
Я осторожно заглянула за перила, ограждающие этот своеобразный балкон, и увидела глубоко внизу под собой круглый зал с пальмами у высоких окон и стеклянных дверей! Именно так, по моему детскому представлению, должны были бы выглядеть бальные залы во дворцах, где гордо вышагивают кавалеры, сопровождая своих дам, разодетых в длинные платья и бриллианты (как раз накануне мама пересказывала мне «Графа Монте-Кристо», сама-то я еще читать не умела).
И тут действительно снизу раздалась музыка, я разглядела радиолу в углу под пальмой. И девушки в крепдешиновых платьях стояли вдоль стен, переглядываясь, перешептываясь и волнуясь; и кавалеры (все как один в «бобочках»-тонких рубашках с короткими рукавами, и в светлых холщовых брюках, и, конечно, в белоснежных парусиновых штиблетах) группкой толпились у дверей. Самые смелые из парней уже вальсировали с подругами в середине зала на блестящем паркете (да, здесь еще вместо обычного
3
дощатого пола был паркет!). Ну, не чудо ли все, увиденное мною в простом рабочем общежитии?!.. И где-то среди этой веселой молодежи мелькала фигурка моей тети Поли, и жизнь еще только начиналась, обещая счастье.
Через много лет я в первый и, как оказалось, последний раз побывала в гостях у тети Поли на Украине, куда она перебралась, надеясь после войны разыскать там своих родных. На перроне в Виннице меня встретила маленькая, сухонькая женщина в платке, которую я поначалу приняла за старушку. Она что-то быстро-быстро лопотала по-украински, улыбаясь и плача одновременно. От прежней Полины только и осталось, что эта милая, застенчивая улыбка.
Как-то недавно, проходя мимо того самого дома с башенкой (кстати, в народе его так и прозвали – «Башня», на первом этаже теперь даже есть одноименный магазин), я рискнула зайти со двора внутрь здания, в ту дверь, которая вела когда-то в женское общежитие. В темном прокуренном коридоре меня встретил вахтер, и что самое удивительное – за его спиной тускло светилась все та же мозаичная Кремлевская стена, правда, сильно полинявшая и кое-где осыпавшаяся. Мимо меня сновали туда-сюда мужчины разных национальностей: таджики, узбеки, китайцы, теперь они населяли общагу, они же сидели на грязных подоконниках, перекидываясь в карты. После моих сбивчивых объяснений меня все-таки пропустили на второй этаж, и через закрытую пыльную стеклянную дверь я разглядела круглый танцевальный зал, где уже давным-давно никто не танцевал, а лишь громоздился сваленный хлам, как на заброшенной стройке.
Как легко жизнь расправляется с нашими детскими чудесами!.. Она не оставляет от них камня на камне. Чем же она заменяет их? Опытом, расчетом, трезвостью и иронией? А зачем все это нужно, если нет чуда?
А еще это было время культпоходов в кино! Странно теперь представить, чтобы целые школы, фабрики, заводские цеха почти в полном составе отправлялись на просмотр нового кинофильма. И это происходило не по принуждению, а по желанию, ведь телевизоров-то ни у кого не было. Просто так «дикарями» билеты на кинопремьеру, особенно в выходные дни, да еще на вечерний сеанс, достать было очень трудно, поэтому билеты приобретались заранее, за два-три дня, а то и за неделю, или с рук перед сеансом за утроенную цену, или вам приходилось париться в длиннющей очереди, к тому же вожделенных билетов, как правило, на всех не хватало. Проще оказывалось влиться в коллективное посещение кинотеатра. Интересно было наблюдать, кто с кем пришел, кто как одет: «Посмотри-ка, Люська Дундева че-то седня одна, без Мити…Люся, ты че без мужа? В ночную он седня, а-а… Без мужика притащилась, а вырядилась, как молодая, никуда без намазанных губ не выйдет, в цехе грязища, копоть, они же рядом с литейкой, дышать нечем, лица-то не разглядеть, а она все губы красит…Сын-то у нее уж больно кривоногий, потому и не приводит его с собой… Просто у него рахит, а на мордочку-то больно хорошенький
4
мальчишечка: губки бантиком, жопка крантиком…». Нас, детей, родители обязательно брали с собой, свободных мест, конечно, не было, мы сидели на коленях у взрослых, откуда даже лучше было видно. Кинозалы тогда еще не додумались строить с наклонным полом, и пол-экрана занимала голова впереди сидящего. Это мешало только первые несколько минут, пока гаснул свет, соседи переругивались, требовали снять шапку, передвинуться, поменяться местами и т. п., а потом зрелище захватывало всех целиком и без остатка. Люди-то сидели все знакомые друг с другом, поэтому параллельно с движением сюжета горячим шепотом обсуждались все перипетии, общими были и слезы, и смех в этом зале.
Часто дети, устав от неподвижного сидения, пробирались в темноте по ногам взрослых в просторный проход между рядами и здесь бродили или сидели прямо на полу, что тоже было очень интересно. Как-то вот так же, ползая по залу, я забралась на ступеньки, ведущие к экрану, и вдруг моя нога провалилась в щель между прогнившими досками и там застряла. Сначала я пыталась самостоятельно освободиться, но доски больно царапали кожу и не отпускали меня. Вокруг темень, только на светящемся полотне движутся какие-то фигуры, но они мне ничем не могут помочь. Становилось все страшнее и страшнее, мое сопение наконец переросло в откровенный рев. Прервали фильм, включили свет. Тут-то мои родители обнаружили, что это их чадо сорвало сеанс. Меня освободили из дощатого плена, а потом отшлепали на глазах у всех зрителей, но это не было обидно, потому что пережитый только что страх покинутости в темноте был, к счастью, уже позади, а вокруг - светло и все улыбаются.
Когда же и куда же они делись потом из моей жизни все эти крепдешиновые платья и парусиновые туфли, зубной порошок и пионерлагерь, Гули Королевы и Тимуры, люди, что шагали в разноцветной праздничной колонне и пели жизнерадостные песни – все и вся, что наполняло мое детство и делало меня счастливой?…
Я не скучаю по тому времени, просто оно часть меня и, кажется, лучшая.