Станислав МИРОШНИЧЕНКО
РОЛЬ или КАМЕРА ОДНОГО АКТЁРА
«Чужую роль играть мы не должны» — так сказал великий классик. А на деле всё иначе…только для одних чужая роль — невыносимая пытка, а для других, как запретный плод, который всегда сладок…
Экспериментальный драматический театр, в котором служил молодой артист Стёпа Иванушкин горел синим пламенем. Не хватало средств даже на содержание немногочисленной труппы. Камерный, на 200 мест, зал заполнялся лишь на четверть. Ибо то что ставил театр на своей сцене, а именно изрядно закатанную и к тому же изуродованную классику, с её вечными ценностями успеха не имело, так как простые обыватели были преисполнены иными ценностями, сиюминутными, и не знали даже, что с ними будет завтра.
И тогда режиссер театра, тридцатидвухлетний Эдик Загоруйский, дабы спасти своё детище, решил подойти к репертуару по-рыночному. И повернулся лицом к новоиспечённым, так сказать, драматургам, творчество которых сводилось лишь к модному нынче — ё-моё, то есть к тому, что, говоря топорным языком, хавается. Но и на это ё также были нужны немалые у.е.
И режиссер, естественно,обратился за помощью к муниципальным властям, гарантируя слугам народа хороший куш со сборов. На что, далёкие от идеологии чиновники, которых он, кстати, нашёл в элитном казино, не отрываясь от игры, дали понять, что муниципалитет существует исключительно на средства от доходов игорных заведений и распродаж недвижимости и попросили режиссера подождать до первого крупного выигрыша, тогда, мол, и покумекаем. А сколько ждать? Год, или… вечность, ни то, ни другое, понятно, Загоруйского не устраивало, и, собрав всю свою труппу, он по-гамлетовски воскликнул:
— Быть или не быть?! — и почесал за ухом, словно по сусеку, — и где бы нам бабла этого найти, да побольше…
Вот тут-то и проявился Стёпа Иванушкин, встал и говорит:
— Есть у меня один знакомый на примете — Председатель коммерческого банка «Приют», некий Валевич. Ещё не так давно по бедности вместе челночили. Хотя на все сто и не гарантирую, но попытка, как говорится не пытка.
И, получив благословение от режиссера, окрылённый надеждой Иванушкин уже через час сидел в комфортабельном офисе перед сияющими очами банкира Валевича, который, узнав старого кореша, как-то удивительно несказанно обрадовался, словно перед ним восседал матёрый олигарх с многомиллиардным состоянием. И, с деланным вниманием выслушав катастрофическую проблему, банкир решил непременно помочь развивающемуся театру, не преминув при этом признаться в своей безграничной преданности вечному искусству Мельпомены и даже щегольнул некоторыми познаниями из области классической драматургии.
А дальше всё было как во сне. Валевич ничуть не опасаясь лишних глаз извлёк из настенного потайного сейфа, что под портретом Президента серебристый кейс и положил на стол перед артистом и, чуть покрутив цифровой замок, открыл. Стёпа Иванушкин так и ахнул, едва не рухнув со стула. Кейс до отказа был набит пачками новеньких зелёных банкнот.
— Здесь полтора миллиона. Надеюсь,хватит? — не без бахвальства заметил Валевич, надменно глядя на поверженного Иванушкина, который, лишившись дара речи, только как глухонемой, что-то замычал, спонтанно жестикулируя руками.
— Понятно. С лихвой, значит…— осклабился банкир и, закрыв кейс подвинул Степану, — можете забирать! — сказал небрежно, словно это был дорожный чемоданчик с бельём.
— Как?! — наконец прорвало Иванушкина. — А разве не через банк?! — Он всё ещё никак не мог поверить, что так вот, запросто можно заполучить любую, даже астрономическую сумму.
— А зачем? — удивился банкир, как-то с прохладцей. — Я думаю нам ни к чему эта официальность, бюрократическое бумаготворчество и уж тем более грабительские для вас проценты, — и, склонившись над артистом, обнял за плечи, — ведь мы с вами старые друзья, Стёпа, не правда ли? Ведь я ещё по сей день ощущаю во рту, тот, горьковатый вкус Бородинского, последней горбушкой которого мы делились в наш самый голодный период, — и, похлопав Степана по плечу, положил перед ним чистый лист.
— Считайте, что я вам одолжил из собственных сбережений под расписку, что ваш театр обязуется погашать энную сумму с кассовых сборов, без ограничения срока. Лады?
— А если пожар… Театр сгорит…— засомневался Степан.
— А если завтра война?! — срикошетил банкир и, спрятав расписку в карман, просил его о том не беспокоится и, поднявшись из-за стола, самолично проводил артиста до выхода.
Иванушкин, зажав кейс подмышкой, чтоб не слишком бросался в глаза, лёгкой, пружинистой походкой направился к метро. Только бы скорее, обрадовать Загоруйского. Но охваченному эйфорией Степану и в голову не могло придти, что за столь необоснованно-вызывающей добротой может скрываться роковой подвох. Что так оно и вышло. У самого входа на станцию его обступили двое неизвестных в штатском и, не предъявив никаких документов, резво подхватили под руки и, затащив упирающегося Иванушкина в чёрный Мерседес, доставили в Особый отдел по борьбе с организованной преступностью, где ему предъявили обвинение в совершении разбойного нападения с целью ограбления на господина Б. — генерального директора Спиртзавода «Янтарь». Хотя он был ограблен ещё неделей раньше, как раз возле банка «Приют», крупным акционером которого являлся и, будучи не в ладах с Валевичем, готовил на него убийственный компромат. И когда Б., выйдя из банка садился в своё «Вольво», двое неизвестных в масках оглушили его дубинкой по голове и, забрав кейс с валютой и компрометирующими документами, бандиты бросились во двор, примыкающий именно к банку, что и успел заметить пострадавший, теряя сознание.
Так, непростительная оплошность преступников, бросивших тень на свою же плетень, стоила Валевичу огромных неприятностей. В «Приют» зачастили правоохранительные органы, придирчиво допрашивали каждого сотрудника и особенно Валевича, зная их с Б. далеко не радужные отношения. Поговаривали даже о расформировании «Приюта». И Валевич, дабы спасти честь банка, решил отвести огонь в сторону и стал лихорадочно соображать, кому из недругов подбросить злосчастный кейс, так же, как добросовестные силовики подбрасывают наркотики неугодным. Но его величество случай сам представился, только в образе друга — простодушного Иванушкина. И Валевичу, с помощью своих людей не представило труда подставить артиста, якобы пошедшего на дерзкое ограбление ради спасения театра от неминуемого краха. А дальше, как по накатанной — физические выбивания фактов, зомбирующий гипноз, отупляющие инъекции и, как результат — признание в содеянном. Скорый суд, потому как — неправый, и 5 лет строгого режима.
— И главное, ни за что! — бесился Загоруйский, пребывающий вне себя.
Так, по глупости потерять ведущего актёра в разгар сезона…. И матерно ругал себя, что не поехал тогда со Степаном. Ведь Иванушкин только на сцене гигант духа, а в жизни — одинокий, беспомощный двадцативосьмилетний ребёнок. Вляпаться по самое некуда. И Эдик, теперь мучительно думал о возможностях реабилитации артиста.
Режиссер добился аудиенции к прокурору области Трофимову. Он слыл заядлым театралом и нередко отсыпался на его антрепризных спектаклях. Но и прокурор, седеющий, одутловатый мужчина, дал понять Загоруйскому, что, слишком влиятельные особы, — и вознёс над собой палец, — являются ярыми сторонниками банкира. И что единственно в его силах — поговорить с кем надо, чтобы те оставили осуждённого под боком. В одиночной камере. А там. Скосить срок до двух с половиной лет. Как за хорошее поведение. На том и расстались…
И время пошло, для кого-то незаметно, как летняя белая ночь, а кому-то и один день казался невыносимой пыткой, вечностью…
Так, у Загоруйского всё складывалось как нельзя лучше. Правительством было принято постановление об увеличении денежных дотаций на развитие науки и культуры. И муниципалитет, скрипя душой, всё же взял на баланс уже было загнувшийся театр. Да и режиссер, уже давно плюнув на этикет, всё больше обращался к злополучной теме жестокости и секса — как отражению действительности, которая снова со сцены неслась в жизнь, ещё больше усугубляя трагизм той самой действительности. И публика, в основном извращённая ломилась на спектакли, скорее не из-за банальных постельных драм, а исключительно, чтобы пресытится несущейся со сцены ненормативной лексикой, за которую в иных общественных местах карали крупным штрафом.
Так же, раз в месяц, Загоруйский наведывался к Иванушкину на деловое свидание и делился с ним последними новостями, в первую очередь театральными. И Стёпа жадно вникал в каждый живой нюанс с воли, ностальгически вздыхал и при расставании навзрыд плакал, уткнувшись обветренным лбом в квадратное плечо Эдика.
И вот, наконец, долгожданный момент. Ровно через два с половиной года, по постановлению Суда, Иванушкин, за примерное поведение, получает желанную досрочку. Но ещё за месяц до столь знакового дня режиссер передаёт Степану текст его новой роли из премьерского спектакля, в котором он будет играть сразу же по освобождению. И примерно в это же время неожиданно отправляют в отставку прокурора Трофимова, а на его место назначают Хайфмана, человека с довольно крутым характером и нервозного. А неделей позже Служебная комиссия из восьми человек во главе со Всетюремным генералом Бромбергом приступает к плановой проверке мест не столь отдалённых. И надо же, впервые в этой акции решил принять участие сам областной прокурор, как будто из его прихвостней не было кого послать. А может сей орган решил малость попиариться накануне региональных выборов, дабы заявить о себе во весь голос.
Короче, всё было относительно хорошо, до того момента, пока комиссия не посетила пресловутую тюрьму, где содержался Иванушкин, как раз за сутки до его освобождения. Придирчиво проверив ряд камер и, выслушав (для приличия) жалобы и пожелания заключённых, члены комиссии подошли, наконец, к камере нашего героя. И тут произошло нечто такое, что заставило их на некоторое время буквально остолбенеть.
— Ты, нелюдь в человеческом обличье, — вдруг раскатисто прорвалось сквозь железный занавес Камеры одного актёра. — Ты оборотень — не прокурор, ты мракобес, продажная скотина! За взятки ты готов страну и в хвост и в гриву поиметь. Как нацию — всех русских уничтожить! Ты и меня распял, христопродавец, на скалах где господствует уран, за то, что помешал твоим антихристовым слугам приХватизировать под Моисея землю, что почитаемая русскими ещё с языческих времён, когда мы поклонялись Солнцу! И то, что нам теперь принадлежит по праву… Но я воскрес! И я от имени Святой Руси Великой пришёл вершить свой правый суд! Твой скорбный час настал подонок иудейский. Ты! Мерзкий ставленник жидо-Масонской Чёрной ложи, порхатый гнусный изувер — УМРИ!!!
И окаменелые члены, словно языческие болванчики, с округлившимися от ужаса глазами, в скорбном молчании уставились на смертельно побледневшего и вконец шокированного Хайфмана.
— Что всё это значит? — наконец сдавленным утробным голосом произнёс прокурор и с лютой ненавистью посмотрел на побагровевшего начальника тюрьмы.
— Да это артист. Не обращайте внимания, - и подполковник повертел пальцем у виска, мол, юродивый, что с него возьмёшь, — сидит за разбой. Завтра освобождается, досрочно, за хорошее поведение…
— И это ты называешь хорошим поведением?! — уже вне себя выкрикнул прокурор и повернулся к судье, — Генрих, сделай так, чтобы этот выродок гнил до конца срока! Да в общую камеру его, с рецидивистами! — и, резко развернувшись, крупно зашагал прочь, увлекая за собой членов комиссии.
Загоруйский узнал о случившимся на следующий день, когда утром, принарядившись, с бутылкой шампанского в руках, поехал за Иванушкиным. И режиссеру в грубой форме было отказано даже в коротком свидании с заключённым. До особого на то распоряжения.
— И как такое могло случиться, — недоумевал режиссер, — анекдот какой-то, и не иначе… Вот если бы Трофимов, — он бы уж точно поинтересовался причиной столь неадекватного поведения зека, а выяснив — от души посмеялся бы… Но Хайфман — не Трофимов, либо он параноик, мнительный до болезненности, либо — тот ещё гусь! И суровая правда, похоже ему сильно кольнула глаза и вывернула наизнанку его порочную душонку.
И Эдик тут же всеми правдами и неправдами попытался связаться с прокурором — новым для него человеком. Но ему ответили, что Хайфман на совещании в Мэрии и будет к вечеру, но навряд ли примет, потому как тут же уедет. И это «навряд ли» никак не устраивало Загоруйского. Он представлял, каково сейчас Иванушкину на зоне и уж никак себе не мог представить срыв, предстоящей на днях громкой премьеры, и не секунды немедля поспешил в Областную прокуратуру.
Хайфман действительно прибыл только к концу дня, заодно с Бромбергом, подписать кое-какие документы и сразу же на уикэнд с отборными тёлками, которые вот-вот должны были подъехать на своих «Ягуарах». И, заметив режиссера, прокурор наотрез отказал ему в аудиенции, мотивируя тем, что дело уже решённое и обжалованию не подлежит. Но Загоруйский не был бы режиссером, если бы не умел стоять на своём, и буквально рухнул перед прокурором на колени, умоляя хотя бы уделить ему пять минут и выслушать, мол, то что произошло всего лишь досадное недоразумение, роковое совпадение. Ибо, во время вашего променада актёр, будучи в образе несправедливой жертвы правосудия, этакого современного графа Монте-Кристо, именно в этот день усиленно репетировал свой заключительный монолог из нового спектакля «Оргия масонов», премьера которого должна состояться буквально на днях… И в доказательство достал из дипломата увесистую брошюру с пьесой и, раскрыв на нужной странице, указал Органам на каверзный отрывок, пытаясь так же убедить их, что кроме Иванушкина никто так правдиво не изобразит русский характер, ибо в его театре, среди прочих актёров, Иванушкин единственно — русский, которого впору вносить в Красную книгу, как, впрочем, скоро и всё русское население страны. На что Бромберг лишь кисло осклабился, а Хайфман, недобро взглянув на режиссера, лишь пренебрежительно заметил, что ваш спектакль имеет нездоровую тенденцию, прямо скажем, с антисемитским душком и в определённых общественных кругах, несомненно вызовет бурю протеста. На что Загоруйский резонно заметил, что данная провокация делается сознательно, исключительно ради рейтинга, поднятия престижа театра и его статуса, и что представители СМИ и оных кругов специально разыграют хорошую драчку вокруг спектакля и моего имени. А там посмотрим… Ведь в нашем деградированном обществе всё негативное, отрицательное, моментально становится положительным и привычным.
— Да уж, посмотрим… — не без иронии поддакнул прокурор, — но учтите, если на вас поступит хоть одно судебное заявление, будьте уверены, уж под сукно не запрячу.
— Что ж, — вздохнул кокетливо режиссер — тогда и этот спектакль с моей публичной казнью также придётся разыграть.
— Ну, ну… — язвительно подтрунил Хайфман и оценивающим взглядом смерил Загоруйского как будущего соперника-игрока и нетерпеливо покосился на настенные часы.
— Ладно уж, забирайте своего паяца Иванушкина.
— Можно сейчас? — сорвавшись с места радостно засуетился Эдик.
— Нет! Завтра, — отрезал прокурор, — дело за судьёй, а он в данный момент на приёме у Мэра, и встал из-за стола, давая понять режиссеру, что аудиенция закончена.
— Кстати, я утром еду на зону, можем вместе, — с готовностью предложил генерал, и в ту же секунду раздались музыкальные позывные клаксонов вперемешку с бьющей по мозгам магнитофонной какофонией.
— О, никак наши золушки подрулили! — восторженно воскликнул Бромберг, подходя к окну.
И оба, как два ретивых жеребца, подхватив подмышки пакеты с дорогим вином и закуской, ринулись навстречу сладострастному кайфу жизни. А на следующий день, ранним утром, чёрный «Хаммер» резво подкатил к тюремным воротам. Генерал и принаряженный режиссер чинно прошли через проходную, мимо вытянувшихся по струнке дежурных во главе с капитаном.
— Всех офицеров и сотрудников немедленно в актовый!…— на ходу распорядился генерал.
— Есть! — чётко козырнул капитан и не успел он ретироваться, как перед ними появились запыхавшиеся начальник с заместителем.
— Беда, товарищ генерал! — выпалил раскрасневшийся подполковник, — Иванушкин повесился! Час назад… Хотели к рецидивистам перевести…
— Как повесился?! — воскликнули одновременно генерал с режиссером и ошалело уставились друг на друга…— А ну! — и все галопом рванули к камере.
Возле настежь раскрытой двери нерешительно топтались двое служивых, а в камере санитары колдовали над обезображенным трупом, освобождая вздутую, посиневшую шею от тряпичной петли. Режиссер дабы не упасть в обморок прислонился к холодной стене и, закрыв голову руками, тиха завыл.
— И чьих это рук дело?! — процедил сквозь зубы Бромберг, строго глядя на потупившихся рядовых.
— Виноват товарищ генерал, я приказал! — рьяно выпалил подполковник, — Это потом выяснилась потеха, а тогда по горячке, решили малость проучить…
— Мерзавцы, гады… Кто вас просил?!
— Но товарищ генерал, — заступился за шефа майор-заместитель, — то был вопиющий случай, оскорбить самого…
— Пошли вон отсюда, олухи! Всех повыгоняю к чёртовой матери! — изощрялся генерал, как бы теряя самообладание.
Рядовые послушно отошли, но подполковник с майором продолжали стоять на вытяжку, прекрасно понимая, что Бромберг никого не выгонит, ибо сие гадюшное место никогда не было свято.
Генерал подошёл к режиссеру и, по-отечески обняв за плечи, попытался его утешить:
— Извини старина, как-то по-скотски вышло, не уберегли, понимаешь, не предусмотрели…
— А я ведь как сердцем чувствовал, надо ещё вчера было ехать, — с горечью в голосе запричитал режиссер, размазывая по щекам скупые мужские слёзы, — да и Стёпа так радовался досрочному освобождению, последние дни отсчитывал, словно солдат до дембеля. Да что там — каждую минуту ускорял, уходя с головою в роль, с которой он уже было отлично справился, и надо же… Единственный русский актёр… Э-эх, — и, горестно махнув рукой, Загоруйский скорбно поплёлся за санитарами, поспешно уносящими тело.
— Да-а, нехорошо вышло, — вздохнул генерал, уже как-то безучастно, — жалко парня, со своей-то ролью, творческой, он похоже справился, а вот роль козла отпущения предназначенную ему судьбой, увы, он осилить не сумел, не выдюжил, сломался… — и уже по-доброму снисходительно посмотрел на надменно ухмыляющихся подчиненных:
— Ладно уж, палачи ретивые, идите, исполняйте свою непредначертанную роль!