Крошечные оконца заиндевели. Снежная шершавина полностью облепила треснутые стёкла, ветер находил щели, задувал холод и играл пламенем в печи. Печь полыхала. Дров хватало на ночь, а завтра надо разгребать проход от сеней к сараюшкам и к поленницами сложенным дровам. Клюев сидел у самого огня. Было жарко и голодно. Страстно хотелось впиться зубами в крепкую плоть яблока или моркови. Зубы ломило, они шатались, некоторые выпали. Как смертник перед погибелью, вспоминали они своей клеточной памятью прошлую жизнь: твёрдые сочные плоды, в которые вгрызаешься - и сок брызжет, корнеплоды, с хрустом преломляемые крепкими зубами, орехи, раскусить скорлупу которых ничего не стоило. Челюсть ныла. Дёсны опухли и кровоточили. Цинга доконала и без того убогое состояние Клюева. Он вертел в пальцах ржаной сухарь, на который желал покуситься, но не мог исполнить желание - зубы ослабли, дёсны болели. Сил не осталось во рту. Сил не осталось в душе.
Здесь, в Нарымской земле, фруктов не было и с овощами небогато. Квашеной капустки не сыщешь, мочёных ягод отродясь не водилось. Народ нехозяйственный и беззубый. Только детвора и молодежь могли похвастаться зубами. Долго ли? Ссыльный отложил в сторону бесполезный сухарь, макнул прикреплённое к лучине туго обмотанное нитками перо в неглубокую чернильницу и стал медленно выводить на бумаге: «Сообщите телеграммой, возможно ли через Вас передать лично Калинину или Ворошилову моё заявление о помиловании. Это самый верный путь к моему спасению... Прошу великую Нежданову о помощи... Умоляю о посылке Вашу маменьку и сестрицу – чаю, сахару, макарон, крупы для каши, сухарей белых, компоту яблочного от цинги... История и русская поэзия будут Вам благодарны».
Жидкая бородёнка – остатки прежней окладистой бороды, мелко затряслась. Клюев нервно провёл рукой по голове как бы заглаживая волосы назад. Заглаживать было нечего. Он беззвучно плакал. «Положение моё очень серьёзно и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт», - продолжал он.
Много дней спустя повезут его в Томск. Он будет надеяться до последнего, что вызволят, оправдают, не дадут погибнуть. Он ослаб, и более всего исстрадалась душа – вдали от всех, от литературы, от культуры, от возможности жить предназначенным. В Томске сделался он совершенно больным. Клюева парализовало. «Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне». Его, парализованного, по сфабрикованному делу обвиняют в подстрекательстве и контрреволюционной пропаганде и приговаривают к расстрелу. Приговор приведён в исполнение в заклеймённом тридцать седьмом.
…не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит
Не безгласным рабом
Проклиная житье,
А свободным орлом
Допою я ее…
Зачем убивать поэтов? Подумаешь, стихи пишет! Экое баловство! Сидит себе в уединении и бумагу марает.
Писателю необходим читатель-собеседник, конкретный и живой, желательно из того же столетия. Писатель - это учитель.
Поэту необходим собеседник далёкий, из будущего. И чем неявнее последний, тем значимее творение. Поэт – провидец.
Вот три пророчества Николая Клюева.
Так погибал Великий Сиг,
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит ко граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста!
Иная видится заставка:
В светёлке девушка-чернавка
Змею под створчатым окном
Своим питает молоком —
Горыныч с запада ползёт
По горбылям железных вод!
И третья восстает малюнка:
Меж колок золотая струнка,
В лазури солнце и луна
Внимают, как поет струна.
Меж ними костромской мужик
Дивится на звериный лик, —
Им, как усладой, манит бес
Митяя в непролазный лес!
http://www.stihi-rus.ru/1/klyuev/56.htm
Николай Клюев «Погорельщина»