I
Ехали долго, и всю дорогу веселились напропалую, словно детишки, вырвавшиеся на волю. Пытались петь песни, но ни в одной не продвинулись дальше первого куплета. «Текст надо знать!»– каждый раз назидательно произносил ветеран редакции Шестаков, но сам не пел, стыдился наверное. Оранжевый автобус бойко катил по узкой вертлявой дороге, потом свернул на проселок и пошел медленно, как бы крадучись; ольховые ветки с тихим шуршанием сметали со стекол городскую пыль.
Впереди посветлело, лес расступился и выпустил автобус на узкую поляну, за которой оливково темнела гладь Лебяжьего озера. Скрежетнули створки дверей и стало тихо, так тихо, что не хотелось даже шевелиться, просто сидеть и слушать гулкие голоса птиц.
Послушаешь, как же… Обе машинистки, Валя и Наташа, в приступе первобытного восторга завопили, засуетились и разом выскочили из автобуса. «Городские киски на загородной травке»,– подумал Крохин, глядя на этих девчонок в одинаковых джинсиках-бананах. Подумал, ощущая неприятный привкус зависти, ибо вспомнил о своих сорока с небольшим. Лет двадцать назад – даже десять! – и он мог бы с идиотскими воплями выскочить из автобуса, расшевелить любую компанию; мог бы дурачиться, сыпать анекдотами и с милой непосредственностью охмурять девиц, особенно городских кисок… «А ну кончай думать о себе в прошедшем времени,– оборвал себя Крохин.– Тоже мне, старичок нашелся… Ты молод и шустр, и у тебя все впереди. Держи хвост морковкой, парнишка!..» Ему всегда удавалось себя уговорить, удалось и сейчас.
Редакционная братия с шумом разбежалась по лесу – искать грибы, за тем сюда и приехали. Правда, никто толком не знал, чем может одарить майский лес, но все охотно поверили слухам, будто нынче уродилось великое множество сморчков и строчков, хоть косой их коси. Что они из себя представляют, знал один лишь ветеран Шестаков, которому довелось еще до войны в ресторане «Олимпия» отведать копченую нижнюю челюсть дикого кабана с фаршированными сморчками. Он сказал, что такой деликатес может разве что присниться утонченному гурману, а передать его вкус совершенно невозможно по причине скудости языка. Шестакова назначили консультантом по грибам.
Давид Мурадян из отдела сатиры и юмора честно признался, что в отличие от остальных он полный профан в грибах, а потому займется шашлыками. Давид потребовал в помощницы обеих машинисток и стал сооружать на поляне походный мангал. Он сказал: «Для хорошего шашлыка нужно две вещи: сочное мясо и вдохновение. Сочное мясо подарил молодой барашек, а вдохновение должны подарить юные и милые, исключительно обаятельные девушки Валя и Наташа». Исключительно обаятельные, наповал сраженные комплиментом, с удовольствием остались на поляне, предпочтя бородатого красавца Давида уродливым, хотя и деликатесным сморчкам.
Крохину тоже захотелось остаться у мангала, чтобы в приятной компании заниматься приятным делом: кидать в огонь сухие сучья, сгребать раскаленные угли, нанизывать куски мяса на шампуры и болтать о секретах кавказской кухни, пропитываясь вкусным дымком. Но редакция уже была в лесу, и он пошел туда, где слышались дурашливые голоса развеселившихся коллег. Незачем отрываться, подумал Крохин, пытаясь в разноголосом ауканье выделить голос Теляковой. Выделил. И направился в ту сторону.
Из дневника Р.П. Крохина
Приближается юбилей нашего «толстого» журнала. В принципе, «Маяк» на хорошем счету в верхах, так что орден обеспечен. Но дело не в ордене, главное – грядут перемены. Поговаривают, будто главред Будников идет на повышение, на столичные просторы. А что, ситуация вполне реальная: Будников – большой человек. Вот только кто его кресло займет? Опять же поговаривают – Телякова, мой начальник. Причем не просто поговаривают, а утверждают с уверенностью, без тени сомнений. Мол, Телякова – депутат, в Союзе писателей свой человек. Сильно заинтересовал меня этот вариант; ведь ежели так, передо мной могут открыться кое-какие перспективы. Освобождается место завотделом прозы, почему бы именно мне его не занять? Если здраво посмотреть на вещи, мои шансы выше, чем у кого бы то ни было. Дима Колышкин – молодой редактор, сидит на «текучке», общается в основном с графоманами, куда ему… У Шестакова пенсионный возраст; хороший, мягкий человек, ему на роду написано работать рядовым редактором, но отнюдь не руководителем. Может, Хомутова? Да нет, Галина Васильевна слишком строптива, чтобы вызвать к себе благосклонность высокого начальства. Сам Будников побаивается ее колючего язычка. Шансы Хомутовой чисто теоретические. В отделе у меня конкурентов практически нет, опасаться надо человека со стороны. В том же СП хватает шустрых ребят, которые не прочь усесться на теплое местечко Теляковой.
Сходил я к одному знакомому, собкору центральной газеты. Паренек весьма подкованный по части информации, из тех, кто любой разговор начинает вопросом: «Слыхал новость?» Он-то всё и подтвердил: и про орден, и про взлет Будникова, а про Телякову сказал, что, насколько ем известно, она пока единственный кандидат на место главреда. Посоветовал воспользоваться ситуацией и поправить свои дела. Такие крутые подвижки в солидных журналах бывают редко, когда еще подвернется удобный случай…
Легко сказать, воспользоваться. Знать бы, как… Тут нужна тонкая, беспроигрышная игра, а из меня игрок ни к черту. Пятнадцать лет доводил до ума чужие рукописи, в этом деле со мной трудно тягаться, а вот в игры, полезные для карьеры, так и не научился играть. Потому и прозябаю в рядовых редакторах.
Это сейчас мне пришло в голову словечко «прозябаю». Пришло бы лет десять назад, давно бы стал классным игроком, мастером «служебного покера», для которого извлечь пользу из нынешней ситуации, что орешек разгрызть – между делом и не напрягаясь. Но я предпочитал стать классным редактором, мастером своего дела. Ну, стал. И что же? Сидим мы в одном ряду, на одной скамейке: неискушенный Дима Колышкин, скромный идеалист Шестаков, язвительная старая дева Хомутова и я, Ростислав Петрович Крохин,– рядовые редакторы отдела прозы «Маяка».
Может, еще не поздно пошевелить мозгами, а, Крохин?
2
Березовый лес был светел и наряден, ощущалась в нем удивительная чистота и свежесть, и не хотелось думать ни о каких грибах,– просто брести по невысокой еще траве, с наивным «ух, ты!» замирать у полянки, сплошь затянутой белым кружевом подснежников, узнавать цветущую мать-и-мачеху и полузабытую медуницу; а то присесть у муравейника и наблюдать за весенними хлопотами трудяг-муравьишек, краем уха прислушиваясь к лесным голосам и пытаясь угадать, что за птаха выводит мелодичные такие коленца, уж не зяблик ли?
Крохин вздохнул. Медуница, зяблики… Вся эта загородная лирика в удовольствие, когда на душе спокойно, когда не одолевают тебя проблемы, сомнения и прочая житейская суета; запутался ты в ней, словно в липкой паутине, и нет сил, чтобы стряхнуть ее с себя, оставить на обочине городского асфальта.
Он шел по прозрачному березняку, топча подснежники и поглядывая на Телякову, затянутую в синий тренировочный костюм; она мелькала меж стволов чуть впереди. Телякова прямо-таки излучала благодушие и непосредственность, она шла едва ли не вприприжку и бодро выкрикивала какие-то прибаутки. Ей бы на голову венок из одуванчиков, в руки гитару – и к туристскому костру, петь песни про туманы и голубые глаза озер. Крохин усмехнулся, представив себе столь задушевную картинку.
Телякова неожиданно остановилась и посмотрела на Крохина, будто поймала его на крамольных мыслях. Он смутился, прошел по инерции несколько шагов и тоже остановился, внимательно разглядывая белые звездочки подснежников.
– Ростислав Петрович, чем это вы так озабочены? – с веселой участливостью спросила она.
– Что вы, Анна Сергеевна,– пробормотал Крохин и вдруг совсем уж по-идиотски хихикнул.– Я это… наоборот…
– Что – наоборот?
– Ну… наслаждаюсь природой и вообще…
– Да, природа тут дивная, – мечтательно сказала Телякова.– Озеро, как темное зеркало, и этот лес… чем-то напоминает чисто вымытую деревенскую горницу.
Крохин поморщился – его корежило от банальных сравнений. Но почему-то сказал, глядя в сторону:
– Неслабо, неслабо…
Она засмеялась и медленно пошла вперед. Он поплелся следом.
– Кстати, Ростислав Петрович, вы уже прочитали рукопись этого… Сиверинова? – как бы между прочим спросила Телякова.
– Повесть «Третий семестр»! – с язвительной торжественностью произнес Крохин.– Как же, как же… Я думал, автор задумал пародию, а потом гляжу – нет, всё всерьез. По-моему, бредовая вещица, хотя и с претензией на оригинальность.
– Ну-ну, зачем же так… наотмашь,– дружелюбно сказала она.– Это начинающий редактор может себе позволить бурные эмоции, но вы-то профессионал.
– Да какие эмоции…– отмахнулся он.– Просто я хорошо изучил таких ребят, нюх у меня на них прямо-таки собачий. Знают ремесло, умеют грамотно построить фразу, поднахватались всякого разного – кто от Сэлинджера, кто от Шукшина, вот и кропают со страшной скоростью свои повестушки-романчики, а наш брат с телячьим восторгом заглатывает эту литературную синтетику и благословляет на публикацию. Как же не благословить?! Ведь в центре повествования не пустячок какой-нибудь, а проблемы рельсо-балочного производства, которые давно волнуют нашего читателя, к тому же у героя активная жизненная позиция, помогающая ему сокрушать недоумков и консерваторов на пути к великой цели, а страсти-мордасти, сотрясающие сюжет, придают произведению острую занимательность… И наплевать на то, что у автора нет ни своих мыслей, ни стиля, что он просто-напросто просвещенный графоман, а никакой не писатель.
– Боже, какая яркая речь! – насмешливо сказала Телякова.– Сколько страсти, сарказма… Не Крохин, а «неистовый Виссарион»!
– Из меня такой же Белинский, как из Сиверинова – Гоголь,– буркнул он, испытывая досаду за свой дурацкий монолог. «В следующий раз, ежели потянет на треп, закройся в комнате и выступи перед зеркалом»,– сказал он себе.
– Ростислав Петрович, давайте не будем тревожить тени великих,– сказала она деловым тоном.– Мы с вами работаем в «Маяке», а не в «Отечественных записках». И хотим мы того или нет, а публиковать произведения на современную тематику придется – в этом специфика нашего журнала. Придется также открывать молодых перспективных авторов и активно сотрудничать с ними. А как же иначе? Вы считаете, что молодой писатель уже в первой публикации обязан выступить на уровне Гоголя и никак не слабее. Заблуждаетесь, дорогой мой. Чтобы создать по-настоящему талантливую вещь, нужен литературный опыт, а он приходит по мере публикаций. Другого способа нет, и вы это прекрасно знаете. Не велик риск опубликовать повесть начинающего автора – даже если она и не очень совершенна; в худшем случае, ее просто не заметят, но если челювек действительно талантлив, это будет ему мощным стимулом. Вы согласны?
– А я что, спорю? Но на то я и редактор, чтобы отличать способных неумех от очень умелых графоманов.
– Значит, по-вашему, Сиверинов – графоман?
– И не простой – просвещенный. Из тех, кто в литературных и окололитературных делах ориентируется не хуже нас с вами. А может, и лучше. Да только не был он на Сахалине, где его герои прокладывали железнодорожную ветку, ловили браконьеров и предавались любви на склонах сопок. Не был, голову даю на отрез!
– Считайте, что вы уже без головы. Сиверинов не только бывал на Сахалине, но и строил ту самую ветку. Кстати, браконьеров тоже ловил.
– Это он вам рассказал?
– Разумеется.
– Ну да, что ему еще оставалось…
– Ростислав Петрович, – ровным голосом сказала Телякова,– прочитайте рукопись еще раз, внимательно и без предубеждения. Главное, без предубеждения.
– Можно подумать, что я с Сивериновым личные счеты свожу,– фыркнул Крохин.– Да я его знать не знаю! Написал бы что-то стоящее, первым руку бы пожал. Я бы месяц именинником ходил, можете мне поверить… Но ведь не тот случай, Анна Сергеевна! «Третий семестр» – безнадежная пустышка, набор давным-давно отработанных схем.
– И вы собираетесь выложить это автору?
– А зачем ходить вокруг да около и морочить парню голову?
Телякова дружески положила руку на плечо Крохину.
– Давайте сделаем следующим образом… Отдадим повесть на рецензию Булышкину, а через недельку встретимся с автором. Надо соблюсти реноме солидного журнала. Идет?
– Можно и так,– согласился Крохин.
– Да что мы с вами все о работе да о работе! – деланно возмутилась Анна Сергеевна.– У нас уик-энд или редакционная планерка?!
Впереди сквозь редкий березняк показалась знакомая поляна, и потянуло оттуда аппетитным дымком. Телякова бодрой походочкой направилась к мангалу, где в голубом шашлычном мареве колдовал над шампурами душа компании и ее кормилец Давид Мурадян.
«Но ведь Булышкин пишет только положительные рецензии,– запоздало подумал Крохин.– Он знает, чего от него хотят, и правил игры никогда не нарушит".
Из дневника Р.П. Крохина
Кажется, сегодня я свалял порядочного дурака. Спрашивается, зачем надо было катить бочку на этого Сиверинова? Ничем он не лучше и не хуже тех бесталанных парней, с которыми ты в основном и имеешь дело и которым Дима Колышкин пишет изощренно вежливые отказы, возвращая рукописи. Он что, на мозоль тебе наступил? И понес, и понес… Может, он и неплохой парень, Сиверинов этот. Ну, взялся не за свое дело, бывает. Или не справился с материалом, не сумел его осмыслить, подошел не с той стороны, мало ли? А ты на него попер танком, обвинил во всех смертных грехах, прямо-таки в дерьмо втоптал подкованными сапожищами. Правильно тебя Телякова подколола, обозвав «неистовым Виссарионом». Тоже мне, литературный прокурор нашелся… Приехал в лес, ну и слоняйся средь берез, наслаждайся птичками-цветочками, хотя бы на уик-энде оставь графоманов в покое.
Ладно, хватит заниматься самоедством. Сглупил – и сглупил. Лучше прикинь, чем это для тебя может обернуться.
Ты сегодня с великолепным простодушием раздолбал повесть Сиверинова, более того, дал понять Теляковой, что на «Третьем семестре» с полным на то убеждением собираешься поставить крест. Ты настолько был увлечен своими гневными речами, что упустил из виду существенную деталь: Телякова не разделяет твоего пафоса. Она даже в поддавки сыграла, откровенно давая понять, что не прочь увидеть в опубликованном виде бессмертное творение Сиверинова. А ты не среагировал, с тупым упрямством продолжая крушить просвещенных графоманов. Как тот глухарь: уж коли запел, ни черта вокруг не слышит – подходи и бери его, тепленького…
У тебя была отличная возможность поправить дело, когда Телякова назвала имя Булышкина, автора сугубо положительных рецензий. Она открыла карты и сунула их тебе под нос: давай же, играй на выигрыш, если ты не последний идиот! Не заметил… А когда все-таки сообразил, что к чему, вовсе выключился из игры – замкнулся, досадуя на свое тупоумие.
Господи, сколько возможностей было отыграться! Обстановка-то какая: проголодавшаяся редакционная братия собирается у мангала, от которого разливается ровное тепло и возбуждающий шашлычный дух, Давид вручает каждому длинный шампур, унизанный сочными кусками умело прожаренного мяса; на полиэтиленовой скатерке самое необходимое: щедрыми ломтями нарезанный хлеб, горка крупной соли, охапка зеленого лука, сыр сулугуни и поллитровая банка домашней аджики; Дима Колышкин с изящной небрежностью профессионального бармена откупоривает бутылки красного сухого вина… Да, обстановочка создалась исключительная по своей задушевности: неимоверно вкусный шашлык с терпким вином, это симпатичное озеро, остекленевшее в вечернем безветрии,– и раскованность, незаметно и совершенно естественно овладевшая всеми, когда каждый каждому – лучший друг, которому хочется открыть душу. Сумерки подступали медленно и неохотно, и вечер казался бесконечным, и так было хорошо, что словами не передать.
Я вдруг ощутил какой-то странный покой, бездумную легкость сродни эйфории. Суетные мысли отодвинулись в сторону и растаяли. Хотелось просто сидеть, потягивая приятно бодрящее винцо, смотреть на озеро, отороченное ярко-зеленой бахромой леса, и ни о чем, решительно ни о чем не думать. Вот такое оцепенение накатило на меня.
Помню, Ира Каратаева из отдела поэзии читала стихи Высоцкого, Дима Колышкин пел свои песни под гитару, потом Людочка, секретарша, включила стереофонический «панасоник» и все стали с удовольствием танцевать под страстные вздохи Донны Саммер, а я сидел и пялился на озеро, блаженненький такой, с прозрачными мозгами. А ведь ничего не стоило подсесть к Анне Сергеевне, рассказать пару анекдотов посвежее и как бы между прочим посетовать на судьбу – ох, какую горькую!– начинающих авторов, вынужденных завоевывать место под солнцем в неравной борьбе с циниками редакторами. Тут разговор естественным образом перешел бы на Сиверинова, на его повесть «Третий семестр». Кто знает, сказал бы я, может, и в самом деле стоит поработать с автором, довести вещь до кондиции, ведь материал, безусловно, интересный. Телякова, разумеется, оценила бы мой ход и благословила на благородный труд, тем самым принимая меня в свою команду.
Но я с места не сдвинулся. Не то что суетиться вокруг Теляковой, мизинцем пошевелить не хотелось.
Ну ничего, постараемся впредь не хлопать ушами, когда надо действовать. На ошибках учимся, на элементарных тактических ошибках…
3
По понедельникам была редакционная планерка.Сегодня предполагался склочный день, потому что обсуждался план очередного номера «Маяка». И хотя каждый отдел с точностью до страницы знал, какой объем отведен ему в журнале, все начинали роптать и клянчить прибавку – за счет других, конечно. Критики вступали в перестрелку с публицистами, потом объединялись в коалицию и накидывались на прозу; прозаики солидно отстреливались из орудий главного калибра, начисто игнорируя дамские пистолетики поэтесс и штыковые выпады сатириков и юмористов в лице Давида Мурадяна. В общем, кипели страсти, в принципе, совершенно бесполезные, поскольку никто еще не уносил с планерки трофея в виде выклянченных лишних страниц. В этих сражениях мечи были картонные, а патроны холостые. То была лишь игра, и все это знали, но играли с удовольствием и неподдельным азартом.
Сегодняшняя потасовка закончилась необычно рано – уже к полудню план определился и споры поутихли. В самом деле, о чем спорить, если прозаики застолбили свой объем последней подачей романа местного классика, а поэзию представляла давно утвержденная юбилейная подборка стихов поэта-декабриста с обширным послесловием, которое написал маститый потомок юбиляра, известный не столько своими поэмами, сколько безудержной болтовней в прессе решительно по любому поводу. На долю остальных отделов остался такой мизер, что ломать копья, качать права и вообще разводить полемику просто не имело смысла. Правда, в конце обсуждения все-таки взорвалась петарда, когда именинница номера, Ирочка Каратаева, представлявшая юбилейный блок, неосторожно засомневалась в том, что после столь серьезных публикаций серия карикатур, пародии и прочие легкомысленные штучки будут уместны. Она еще и договорить-то не успела, как вскочил разгневанный Мурадян и закричал страшным голосом: «Почему говоришь такие слова? Почему не думаешь, а?! Как человек может прожить без юмора? Он заболеет и умрет скучной смертью!» Тут все развеселились и стали наперебой успокаивать Давида. Он малость поостыл, но все же проворчал: «Наш раздел идет под девизом «Мир уцелел, потому что смеялся». Соображать надо немножко!»
Главный утвердил план, мимоходом похвалив Мурадяна за его мужественные усилия спасти мир смехом.
Самое время было закрывать планерку, но тут встала Телякова и сказала:
– Николай Николаевич, в редакции стихийно возникла одна любопытная идея, и, по-моему, она имеет право на жизнь.
– Если редакция предлагает любопытные идеи, она действительно имеет право на жизнь,– с серьезным видом сострил Будников. У него было хорошее настроение.
– С некоторых пор мы стали уделять мало внимания молодым прозаикам,– продолжала Телякова.– Да и не только прозаикам. Мы делаем ставку в основном на старых литераторов. Разумеется, в этом нет ничего дурного, но…
– …наши авторы недостаточно талантливы, да? – весело перебил Будников.– И они вас не устраивают.
– Они всех устраивают. Речь не о том. Боюсь, нас упрекнут в там, что мы с предубеждением относимся к молодежи. И оправдываться будет нечем.
– «Маяк» – не молодежный журнал. С какой стати нам оправдываться?
– Напишут в центральной прессе, поневоле придется.
Будников с интересом посмотрел на Анну Сергеевну и снял очки.
– Что же вы предлагаете? – спросил он.– В чем суть любопытной идеи… гм… стихийно возникшей в редакции?
– Отдать молодым авторам весь августовский номер, от прозы до юмора,– выпалила Телякова.
Редакция зашумела, ошарашенная новостью. Будников осознал ситуацию и едва заметно усмехнулся.
– Что и говорить, идея смелая,– проговорил он после некоторой паузы.– Эффектный жест накануне юбилея журнала…
– В том-то и дело, что накануне юбилея! – подхватила Телякова.– Молодежный выпуск сослужит нам добрую службу. Пусть видят, что мы не замыкаемся в кругу маститых, а ищем свежие, молодые силы. Поверьте, это будет и замечено, и оценено по достоинству.
«Вот как надо работать»,– с завистью подумал Крохин, прикинув, сколько премиальных очков заработает Анна Сергеевна одним-единственным ходом.
Будников задумался, придав себе озабоченный вид. Конечно, он мгновенно понял, что идея молодежного номера безусловно хороша, она как раз ко времени и потому сулит немалые блага. Но тотчас одобрить ее мешала легкая досада: Николай Николаевич привык к тому, что глобальные замыслы всегда исходили от него, главного редактора; он ревниво соблюдал свой приоритет в этом деле и к идеям со стороны относился настороженно, словно за ними скрывалась попытка подорвать его авторитет. Поэтому Будников не стал бурно ликовать и в восторге размахивать руками, а скорбно задумался, давая понять, что не все так просто, как может показаться сгоряча. Наконец он произнес бесцветным голосом:
– В принципе, такой номер можно сотворить. Ничего экстравагантного я в этом не вижу. Проблема в другом, сумеем ли мы сделать его по-настоящему интересным и значительным? Нашим читателям, извините, до лампочки, молод автор или умудрен опытам, ему подавай классную литературу. Так что давайте сначала заглянем в редакционный портфель, а потом уж будем решать.
– Мы можем дать подборку рассказов трех авторов,– тотчас ответила Телякова.– Очень способные ребята, со своим стилем и видением. Краснеть за них не придется.
– Передайте рукописи секретарю, я ознакомлюсь,– сказал Будников.– Но это пока закуска. Что на первое?
– Сегодня получили положительную рецензию на повесть Альберта Сиверинова «Третий семестр». Автор по профессии журналист, много ездил по стране, хорошо знает материал. Повесть актуальна по тематике, написана ярким, сочным языком.
– Анна Сергеевна, у нас не рекламное агентство. Говорите, пожалуйста, по сути. О чем повесть?
Телякова посмотрела на Крохина и сказала:
– Ростислав Петрович, это ваше хозяйство. Доложите главному редактору.
Крохин был в нокдауне. Минуту назад, зазевавшись, он, фигурально выражаясь, пропустил прямой справа и был в состоянии грогги, начисто лишенный способности разобраться в ситуации. А Телякова смотрела на него спокойно и ласково, словно это вовсе и не она пустила в ход свою правую. Она смотрела на Крохина ясными глазами, терпеливо ожидая, когда рефери закончит отсчитывать секунды. «Что же такое творится? – лихорадочно соображал Крохин.– Делается ставка на Сиверинова. А кто такой Сиверинов? Типичный графоман, это ясно, как дважды два. Но на него почему-то делается ставка. Что происходит в этом мире? Ни черта не пойму…»
Со стороны все выглядело так, будто Крохин малость вздремнул, а его возьми да и вызови дать справку. Ну, товарищ, естественно, собирается с мыслями, постепенно приходя в себя, а пауза между тем затягивается, и Будников уже начинает нетерпеливо ерзать, жонглируя очками, того и гляди, спросит: «Вы что же, милейший, не удосужились рукопись прочесть?»
Крохин встал и сжато передал содержание повести, причем, так передал, что невозможно было понять, хороша она или никуда не годится. Недавний нокдаун притупил его агрессивность, но и до восторженных эпитетов дело не дошло – душа противилась откровенному вранью. Он старательно отводил глаза от Теляклвой, уверенный, что ничего хорошего для себя не увидит, что, может, именно в эту самую минуту она с презрительной гримасой подписывает ему, Крохину, страдающему донкихотовским комплексом, окончательный приговор.
И все-таки не удержался, глянул. Анна Сергеевна смотрела на него еще ласковее, чем прежде. Крохину даже показалось, что она едва заметно ему подмигнула…
Из дневника Р.П. Крохина
Вокрут меня происходят непонятные события, а я до сих пор не разобрался, что к чему. И самое главное, почему Телякова мертвой хваткой вцепилась в этот чертов «Третий семестр»? Неужели сама повесть так ей пришлась по душе? Вряд ли. Анна Сергеевна достаточно опытна, чтобы отличить кустарную поделку от настоящей литературы. И тем не менее она старательно – слишком старательно! – доказывает мне, что «Третий семестр» отличается бог весть какими достоинствами. Смех да и только – я ведь не зеленый пацан, который позволит заморочить себе голову. Не то, не то…
Хорошо, допустим, она делает серьезную ставку на молодежный номер, а в нашем редакционном портфеле на сегодняшний день более достойного в жанре повести не найти (честно говоря, так оно и есть). Тут одно из двух: отказываться от идеи молодежного выпуска или героическими усилиями редакции вытянуть на более-менее приличный уровень «Третий семестр» – если уж славы не стяжать, то хотя бы от позора застраховаться. Что и говорить, второй вариант намного соблазнительнее, да и риска в нем никакого; я ничуть не удивлюсь, если спустя какое-то время появится хвалебная рецензия на повесть, – мне ли не знать, как это делается… Тот же Булышкин такую статеечку отгрохает – прослезишься от умиления.
Ох, Булышкин… С его ястребиной внешностью – длинный, сухопарый, с крючковатым носом и вечно прищуренными глазами желчного остряка – слыть бы грозой всяких литературных дешевок, ядовитые фельетоны писать, а он, черт бы его подрал, сахарным сиропом исходит, комплименты раздает, словно пряники. Большой мастер из дерьма лепить красивые конфетки. Не представляю, как можно жить, до самых потрохов пропитавшись сладким враньем. Однако ничего, живет – не жалуется, только видом своим хищным вводит в заблуждение начинающих авторов.
Ну так что, годится версия? Или суть вовсе не в этом? Да нет, похоже, причину я нащупал. Меня смущает лишь одна деталь, которая не вписывается в версию. Сегодня я набрался наглости и напрямую спросил у Теляковой, почему она хочет опубликовать именно «Третий семестр»? Видать, я ее застал врасплох, потому что Анна Сергеевна слегка смутилась, выдержала паузу, а потом сказала, что я позволил себе бестактный вопрос, ибо есть вещи, которые опытный редактор должен сам понимать, не требуя разъяснений.
Если мое предположение верно, Телякова не должна была уходить от бесхитростного в общем-то вопроса; почему бы не ответить: знаешь, друг дорогой, молодежный выпуск нам нужен позарез, а «Третий семестр» – самая перспективная вещь из того, что мы имеем, постарайся это понять и принимайся за работу. По крайней мере, всем все ясно.
Да плюнь ты на эти нюансы! Тоже мне, комиссар Мегрэ… Ты всего-навсего начинающий игрок, а начинающие игроки видят сложности там, где их нет. Лучше порадуйся удаче на редакционной планерке, где ты, не целясь, попал в «яблочко». Совершенно случайная удача. Что ж, впредь на случай не рассчитывай, а постарайся получше прицеливаться, Крохин!
4
Дима Колышкин стучал на пишущей машинке, сокрушенно покачивая головой и сочувственно вздыхая. Он всегда вздыхал, вколачивая в редакционный бланк огорчительные слова отказа: ему было жаль автора, который потратил уйму времени и усилий, неделями недосыпал, не знал выходных, избегал соблазнов дружеских вечеринок, и все ради увесистой кипы совершенно бесполезного, мертвого текста. Он еще не успел очерстветь до такой степени, чтобы видеть в пишущем человеке некое абстрактное существо, лишенное плоти и эмоций.
Дима выдернул из машинки отпечатанную страницу и предложил:
– Хотите, прочту? Интересно, что вы на это скажете… Милостивый государь! Мы с глубоким волнением ознакомились с вашим произведением, отмеченным печатью несомненного таланта. Мы с удовлетворением убедились в том, что сии трепетные строки написаны человеком, обладающим незаурядным умом и ранимой поэтической душой, охваченной жарким пламенем страстей. В полной мере насладившись чтением вашего романа, мы вынуждены возвратить его уважаемому автору, ибо лишены всяческой возможности опубликовать столь обширное сочинение в нашем скромной журнале. Увы, публикация заняла бы не менее трех лет, что было бы встречено читающей публикой негодующим ропотом и отказом от подписки… Ну как, звучит?
– Когда придешь домой, выпей горячего чаю с малиновым вареньем,– посоветовала Хомутова, не отрываясь от рукописи романа, присланного двумя известными фантастами.
– Зачем? – не понял Дима.
– У тебя жар. Видать, где-то просквозило.
– Да какой жар! Эшот элегантный отказ был написан сто лет назад, я его выкопал в «публичке».
– Словоблудие,– равнодушно отозвалась Хомутова. Она с головой ушла в рукопись и начисто забыла об остро отточенном карандашике, которым принято ставить «галочки» и вопросительные знаки на полях, если что-то царапает глаз.
– Стиль, конечно, витиеватый,– согласился Дима,– но зато автор не терял оптимизма и не бежал в аптеку за мышьяком… А мы чуть что – хрясъ по зубам! Огрубели, никакого трепета перед автором.
– Это точно, старик, огрубели,– отозвался Крохин.– Жизнь такая… Но только не советую тебе трепетать перед автором и реверансы выписывать,– почувствует слабинку и враз доконает. Сам в аптеку побежишь, не за мышьяком, так за валидолом.
Он только что заново перечитал «Третий семестр». Начинал с традиционным карандашикам, но скоро понял: надо смотреть на повесть как на черновик в самом первом приближении и не больно-то деликатничать с рукописью – не тот случай. Крохин вооружился красным фломастером и пошел кромсать… Какого черта! Бревно – оно и есть бревно; тут нужно хорошенько поработать топором, а потом уж браться за стамесочки, штихели и прочие тонкие инструменты. И он славно поработал: выбросил десяток явно лишних эпизодов, а с ними и проходных действующих лиц-статистов, решительно вымарал авторские отступления, в которых преподносились истины, известные человечеству еще до первого издания библии. А когда удалось избавиться от мусора, Крохин вдруг понял, что повесть может получиться. А что? Глядишь, и не придется краснеть за публикацию. Хоть и не в моде нынче исповедальная проза, но кто знает, что будет завтра? Надоедает модерн. Музыка в стиле ретро, мебель, светильники, одежда… Люди ощущают потребность оглянуться и заново ощутить прелесть прошлого, его наивную простоту. Исповедальная проза – то же ретро. Придется она по сердцу и нынешнему читателю. Может, не сейчас, а чуть позже. Еще один виток спирали и…
Открылась дверь, на пороге возникла Телякова. Огляделась и сказала:
– Ростислав Петрович, прошу в мой кабинет.
– Надолго? – поинтересовался Крохин.
– Думаю, да.
– Я жду Сиверинова. Он должен придти с минуты на минуту.
– Он уже пришел,– сказала Телякова.– Ждем вас.
«Как вам это нравится: он уже пришел! – молча вознегодовал Крохин.– Ждем вас… Видали – цаца! Кто он такой, черт побери? Сам никто и звать никак, а туда же – сначала к начальству, засвидетельствовать почтение, ручку облобызать… А редактор тем временем корячится над его худосочной рукописью, на ушах стоит, чтобы…»
– Ростислав Петрович! – поторопила его Телякова.
С демонстративной аккуратностью он сложил рукопись в папку, собрал свои бумажки (он любил работать на четвертушках стандартного листа, заполняя их бисерным почерком и раскладывая на столе, словно карты в пасьянсе).
– У вас много народу,– пояснила Телякова, когда они подходили к ее кабинету.– В моей резиденции вам никто не помешает.
«В моей резиденции и под моим присмотром», – уточнил про себя Крохин.
– Альберт,– скромно сказал Сиверинов, протягивая руку.
– Крохин,– сказал Крохин.
– Слава, когда будете уходить, захлопните дверь,– сказала Телякова.– А я вас покидаю – дела, знаете ли…
«Видал, Альберт? – подумал он с ехидцей.– Отношения у нас дружеские, можно сказать, задушевные. У нас полное взаимопонимание. Так что не тушуйся, Альберт, все будет о'кей!»
Сиверинов поудобнее устроился в кресле и принялся набивать трубку табаком «кэпстен» из красивой плоской жестяночки.
– Не балуетесь? – поинтересовался он, небрежно взмахнув шикарным «бриаром» с длинным прямым мундштуком.
– Не балуюсь,– сказал Крохин, раскладывая карточки.– Хлопотное дело… Скажите, Альберт Константинович, вы в самом деле бывали на Сахалине?
– Сомневаетесь?
– Есть немного.
– Где ж это я дал промашку?
– У вас там герой пробирается в бамбуковых зароелях – заблудился, бедолага. Ну и мается среди «твердых суставчатых стволов толщиной в руку».
– Не верите, что на Сахалине растет бамбук? Но он там действительно растет.
– Не толще карандаша и не выше человеческого роста. Мудрено в нем заблудиться… А как насчет гроз, порядком надоевших строителям?
Сиверинов пожал плечами.
– Не каждому нравятся грозы. Тем более, если они гремят каждый день и мешают работать.
– Когда в тех местах случается гроза, о ней пишут в газетах, называя редким атмосферным явлением.
– Что вы говорите! Надо же…
– А зачем вы расплодили в сопках волков? – укоризненно спросил Крохин.
– Это не я,– честно признался Альберт,– это они сами расплодились, подлые.
– Кто бы мог подумать… А наивные сахалинцы в областном музее смотрят на чучело волка и с грустью читают надпись на табличке, дескать, этот уникальный зверь случайно забежал на остров по льду Татарского пролива и был убит много лет назад. Вот обрадуются-то!
Сиверинов поднял руки.
– Разоблачили! Вывели на чистую воду обманщика этакого! Каюсь, не был я на Сахалине. В Приморье бывать приходилось, а на остров попасть не удалось. Только вы уж, пожалуйста, не рассказывайте об этом Анне Сергеевне,– смущенно попросил он.
– Ладно, замнем,– великодушно пообещал Крохин.
– Не знаю, зачем я стал трепаться на сахалинскую тему. Как-то само собой получилось. То ли пыль в глаза хотел пустить, то ли… Мне ведь и в самом деле приходилось заниматься теми вещами, о которых идет речь в повести. Был спецкором одной сибирской газеты, писал о строителях железной дороги, о сборщиках женьшеня и корня аралии, об инспекторах рыбоохраны и старателях. Нанимался на работу и вкалывал наравне со всеми. Скрывал, что журналист. Я очень любил Хемингуэя, старался ему подражать. Я не стиль имею в виду, другое. Он никогда не писал о том, чего сам не испытал, вот и я… А насчет Сахалина вы правильно подметили. Соврешь по мелочи, сразу ерунда попрет, клюква развесистая… А вам, видать, приходилось бывать на оотрове.
– Два года работал в тамошней газете,– сказал Крохин.– Сахалин, конечно, знаю, от мыса Елизаветы до мыса Крильон.
– Завидую,– сказал Сиверинов, и Крохин почувствовал: действительно, завидует.– Была мечта побывать на Сахалине, Курилах и Командорских островах – не получилось.
– Ну уж проблема… Полсуток на самолете – и там. Если хочется по-настоящему.
– А и в самом деле,– согласился Альберт.– Скажите, вы не пытались литературно обработать свои впечатления?
– Был грех. Написал кучу рассказов.
– Ну и?..
– Ну и на том застопорилось. Посылал в разные журналы, пока не понял – дохлое занятие.
– Как это – посылал?
– Очень просто: запечатывал рукопись в конверт и опускал в почтовый ящик.
– Проще было бы сразу в мусорный, чтоб на марки не тратиться,– засмеялся Сиверинов.– Какой же уважающий себя автор посылает рукописи по почте? Их надо лично вручать редактору, да постараться при этом произвести на него хорошее впечатление, как-то запомниться. Совсем же другое отношение будет к вещи! А так – «текучка» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Да что я вам рассказываю, сами знаете.
– Когда касается тебя самого, забываешь об элементарных вещах,– вздохнул Крохин.
– А еще лучше иметь посредника, авторитетного для журнала человека, чтоб он встретился кое с кем из вершителей наших авторских судеб – желательно, в неофициальной обстановке, скажем, в хорошем рес-торане – и как бы между прочим попросил ознакомиться на досуге с рассказами одного скромного, но страшно талантливого человека. И всё, можно считать, рассказы пристроены. Полный верняк.
– Иметь бы такого ценного посредника,– усмехнулся Крохин.
– Это как мои острова – было бы желание,– туманно произнес Сиверинов.
«Ясно,– подумал Крохин.– Как говорится, человек человеку друг, товарищ и брат».
– Что-то мы не о том жанре заговорили,– заметил он.– Бог с ними, рассказами. Давайте лучше о повести.
– Давайте,– охотно согласился Альберт.– Тем более что я – сторона заинтересованная.
– Я тоже…
Из дневника Р.П. Крохина
Наверное, у каждого такое бывало: взъешься на кого-нибудь по причине, которую и сам толком объяснить не можешь, и с этого момента начинаешь относиться к нему с предубеждением, во всех его поступках подозревая только дурной умысел, а потом неожиданный случай заставляет тебя посмотреть на него под другим углом, и ты вдруг видишь вполне симпатичного человека, ничуть не похожего на гнусного типа, отраженного в кривом зеркале твоего воображения.
Так и с Сивериновым. Думал, жук столичный, проныра. Ничуть не бывало – нормальный парень, без пижонских закидонов. Много чего повидал в жизни. Мне понравилось, что обо всем он рассказывал просто и спокойно, не рассчитывая на эффект и не выдавая себя за этакого прожженного землепроходца-супермена, которому сам черт не брат. Терпеть не могу, когда рублевое приключение пытаются сбыть за червонец. Знавал я таких ребят. Помню, познакомился с одним в сахалинском портовом городе Корсаков; пока пили пиво, он такого нарассказал, что хоть сию минуту ставь ему памятник на высоком морском берегу, а потом, не теряя времени, вези к Юрию Сенкевичу, чтобы снять в сенсационном выпуске «Клуба путешественников». Чуть позже меня просветили: этот тип – обыкновенный бич, списанный с сейнера за беспробудное пьянство и столь же беспробудную лень, а его захватывающие рассказы – чушь собачья, фольклор местных алкашей.
Сиверинов из тех, кто имеет право писать. В этом я убедился. У него есть, о чем писать. К просвещенным графоманам он не имеет отношения, беру свои слова назад. Редко мне приходилось ошибаться в подобном диагнозе, но тут явный прокол. Каюсь.
На чем я споткнулся? Обычно эти пираты пера неплохо владеют ремеслом, но не более. На первый взгляд, все у них благополучно, однако не трогает, не греет почему-то; начинаешь докапываться до сути и понимаешь: в искусно исполненных декорациях действуют роботы, очень похожие на людей. Не прожито, не пережито, все вторично – понаслышке. Как-то пришлось мне побывать на съемках фильма о событиях гражданской войны, снимался эпизод пожара в деревне, устроенного какой-то бандой; меня поразила живописная красота украинских мазанок с расписными ставнями и симпатичными соломенными крышами, радовали глаз плетеные из хвороста ограды с кувшинами на кольях, и я подивился щедрости, с какой киностудия шла на колоссальные расходы – ведь надо было спалить целую деревню! А потом случайно заглянул с тыльной стороны и увидел фанерные щиты на подпорках…
В «Третьем семестре» фальшь проступила по другой причине. Сиверинов хорошо знает и людей, о которых пишет, и дело, которым они занимаются. Но ему взбрело в голову перенести действие из знакомой Сибири на весьма специфичный Сахалин, что и породило массу нелепостей. Да и ремесло его кое-где подвело.
Надо признаться, Телякова оказалась прозорливее. То-то она советовала перечитать повесть, отбросив всякую предвзятость. Один – ноль в ее пользу.
И тем не менее… Почему все-таки Анну Сергеевну смутил мой вопрос? Вопреки элементарной логике ушла от ответа и стала лепетать о бестактности. Или мне показалось? Да нет, такие вещи я схватываю четко.
В общем, я доволен, что ситуация прояснилась. По-моему, Сиверинов понял, в каком направлении надо работать: подтянуть композицию, выбросить к чертям собачьим отработанные сюжетные повороты и прочую литературщину, усилить психологические мотивировки и, наконец, постараться сохранить свою своеобразную манеру письма: грубовато-образную, какую-то непричесанную, и не портить ее книжными оборотами, пытаясь «говорить красиво».
Расстались мы не то чтобы друзьями, но вполне по-доброму. Во всяком случае, и сами не заметили, как перешли на «ты». Уходя, Сиверинов снова заговорил о моих рассказах. Дескать, не стоит вешать носа, ибо ничего еще не потеряно, возможны варианты.
Хотел бы я знать, какие такие варианты имел он в виду…
5
Сиверинов позвонил в середине дня.
– Ростислав, тебе очень хочется сидеть в прокуренном кабинете и глядеть с тоской на гору нечитанных рукописей?
– Что ж тут веселого? – ответил Крохин.– Я и в самом деле одурел от них, но делать нечего.
– Делать есть чего! – возразил Альберт. Он был в явно приподнятом настроении.– Поэтому сунь подальше эту пыльную макулатуру и выходи на свежий воздух – минут через десять я подкачу.
– Рад бы в рай… У нас как раз кампания: активно блюдем трудовую дисциплину, отсиживаем законную «восьмерку» от звонка до звонка, как японские клерки.
– Телякова в курсе. Она отпускает тебя работать с автором. Подробности – по дороге.
«Ничего себе заявочки,– подумал Крохин.– И чем это он ее охмурил? Прямо-таки ни в чем отказа не знает».
Крохин вышел из редакции, и тотчас около него затормозило такси.
– Куда мы едем? – спросил он, устраиваясь на заднем сиденье.
– В «Нептун», разумеется,– невозмутимо ответил Альберт.
– За каким, интересно, дьяволом?
– Не за дьяволом, а за цыплятами. В тамошнем гриль-баре их пекут на вертеле и подают под умопомрачительным соусом! Что ты имеешь против хорошенького цыпленочка под умопомрачительным соусом?
– Если я скажу, что мне милее манная каша, ты же все равно не поверишь.
– Не поверю. Ты не похож на человека с извращенными вкусами.
Они уже подъезжали к новенькому, очень нарядному микрорайону, окрещенному газетчиками «морским фасадом» города. Слева, на самом берегу залива, показался суровый монолит гостиницы "Нептун". Это интуристовское чудо, похожее на модерновую крепость, могло бы запросто конкурировать с любым фешенебельным отелем Европы. Крохин как-то подсчитал, что на свою месячную зарплату он смог бы прожить в трехкомнатном люкс-апартаменте от силы три – четыре дня.
– С какой это радости ты решил пошиковать? – спросил он.
– Шальная монета привалила,– весело пояснил Альберт.– От нечего делать купил билет «спринта» и на тебе – тыща! Старикашку-киоскера водой отливали – в обморок свалился. Наверно, от радости за меня.
– Нет, серьезно.
– На серьезные вопросы начну отвечать только после легкой закусочки. Кстати, что ты предпочитаешь: семгу или осетрину с хреном?
– Если уж речь зашла о реликтовых рыбах, я предпочитаю заливного омуля,– мрачно пошутил Крохин. Он ощущал какую-то странную скованность, неуютность в душе, словно его втягивали в сомнительное дело, а он не находил в себе сил сопротивляться.
Машина по пологому пандусу поднялась на площадку перед входом и встала среди «фольксвагенов», «фиатов» и черных «Волг».
– Турнут нас отсюда,– пробормотал Крохин.– С нашими невалютными рожами только в пивбаре время коротать.
– Авось!..
С глухим рокотом разошлись массивные стеклянные створки, и они шагнули в полумрак вестибюля, в приглушенное сияние мрамора и полированного гранита. Они благополучно миновали величественного швейцара, разряженного с опереточной роскошью, словно генерал какой-нибудь карликовой «банановой республики». Они деловито протолкались сквозь пеструю галдящую толпу то ли финнов, то ли шведов, поднялись на второй этаж и наконец очутились в гриль-баре, совершенно пустом в этот час. Скрытые светильники, мягкие серо-зеленые кресла, безукоризненно свежие скатерти, вдали – прозрачные коробки грилей с раструбами вытяжной вентиляции.
В баре было тихо и уютно, и эта уютность подействовала на Крохина умиротворяюще,– он перестал ощущать себя человеком, втянутым в сомнительное дело.
Альберт облюбовал стол у торцевой стены, занавешенной плотной синей тканью; он по-хозяйски отдернул занавес, и стена неожиданно исчезла, обретя прозрачность,– за стеклом, как бы повисшим в пустоте, открылась серо-стальная гладь залива с миниатюрным силуэтиком лесовоза где-то на линии горизонта.
У стола бесшумно возник официант, парень в элегантной форме. Крохин готов был поклясться, что секунду назад его в зале не было. Подивившись странному явлению официанта, он закурил и стал смотреть на лесовоз, пытаясь определить, идет он по курсу или стоит на рейде в ожидании захода в порт.
А тем временем Альберт обсуждал с официантом заказ; вполголоса произносились разные французские словечки: суфле, жульен, марешаль, гляссе, и Крохин вдруг вообразил себя в портовом баре Марселя; «шипка» превратилась в «голуаз», официант – в вышколенного гарсона; сейчас кто-то кинет монетку в музыкальный автомат, и Жильбер Беко споет последний шлягер.
Все было так, но Жильбер Беко почему-то запел голосом Шарля Азнавура. Крохин поглядел по сторонам и увидел в глубине бара явно российского пижона в курточке с эмблемой хоккейной команды «Филадельфия флайерс» – миниатюрный кассетный «филипс» стоял на столе и наигрывал не то чтобы очень громко, но достаточно отчетливо. К пижону подошел некто в сером костюме и что-то коротко ему сказал, после чего тот с поспешностью выключил магнитофон и спрятал его в адидасовскую сумку.
– Тут не забалуешь,– заметил Альберт, проследив за взглядом Крохина.– Фирма гарантирует клиенту душевный комфорт.
– По-моему, с перебором. Азнавур комфорту не помеха.
– Ну, не скажи… А вдруг какой-то капиталист его на дух не переносит? Возьмет да и выскажет мэтру свое заморское «фэ». Скандалище!.. А вот и наши разносолы плывут. До чего шустры, черти!
Официант подкатил никелированную фирменную тележку и с ловкостью профессионального фокусника накрыл стол. Его руки летали над столом стремительно и бесшумно, словно летучие мыши. В считанные секунды на вышитой русским узором льняной скатерти возник такой аппетитный натюрморт, что, глядя на него, впору было лишиться чувств от чересчур сильных впечатлений.
– Извини, заливного омуля у них сегодня нет, только копченый,– сказал Сиверинов серьезным тоном.– Переживешь?
Действительно, в овальном блюде, обрамленном перышками зеленого лука, петрушкой, маслинами, маринованным перцем и огурчиками, золотисто отсвечивали полупрозрачные ломтики омуля, выложенные лесенкой.
– Блюдо из «Красной кулинарной книги»,– вздохнул Крохин.– Рука не подымается порушить…
– А мы порушим,– решительно сказал Альберт.– И выпьем под этого кулинарного реликта… За что выпьем-то? Я предлагаю – за легкую руку.
– За чью легкую руку?
– Все равно. В этом мире хорошие дела творятся с чьей-то легкой руки. Вот за нее давай и пропустим. Чтоб она почаще выручала нас с тобой.
– Что ж…– согласился Крохин, а сам подумал: «Тостик-то неслучайный, с подтекстом».
– Вижу, тебе не дает покоя вопрос: чего ради Сиверинову вздумалось шиковать, какой-такой тому повод? – сказал Альберт.– «Спринт», конечно, не при чем, просто я сегодня получил аванс за «Третий семестр". Грешно не отметить. Почему именно здесь? Слышал восторженные вопли одного столичного поэта, большого любителя вкусно пожрать. Дай, думаю, погляжу, что ж это за чудо-юдо такое в вашем славном городе.
– И как, не разочаровался?
– Пока нет. А ты?
Крохин старательно извлек косточку из маслины и сказал:
– Я редко бываю в ресторанах. Терпеть не могу кабацкого духа, громкой музыки в плохом исполнении, нечистых на руку официантов, которые вроде бы делают тебе одолжение. Тут – совсем другое дело.
– Вот и славно. Давай выпьем за нашу повесть.
– Почему за нашу? За твою.
– Я знаю, что говорю,– сказал Альберт.– Именно за нашу. Без тебя она бы, как говорится, не состоялась.
– Без меня она бы состоялась, а без Теляковой – вряд ли,– возразил Крохин, и тут же понял, что ему не следовало этого говорить.
Сиверинов поставил рюмку, внимательно посмотрел на Крохина и улыбнулся.
– Бесхитростный ты человек, Ростислав. Даже не верится, что есть еще такие редакторы.
– Такие наивные?
– Не то. Ты не играешь, а честно делаешь свое дело. Впервые вижу бесхитростного профессионала. Ты такой же реликт в среде редакторов, как омуль в мире рыб.
– Реликты, как известно, вымирают,– грустно сказал Крохин.– А меня такая перспектива не вдохновляет.
– Ну так становись игроком. Научишься играть лучше других – не только выживешь, но и будешь процветать.
– Видать, придется. А то уж пальцами показывают, как на городского сумасшедшего.
– Кто его знает…– задумчиво сказал Сиверинов.– Умение играть, конечно, не повредит в жизни. Но как бы, увлекшись, не стать профессиональным игроком.
– Что же тут плохого? – удивился Крохин.– Профессиональные игроки идут по жизни широким шагом, а все прочие расшибают лоб на каждом углу и в конце концов остаются далеко позади.
– Ты имеешь в виду карьеру?
– А хотя бы и карьеру. Тоже не самое последнее дело.
– На черта она тебе сдалась, карьера-то? – спросил Альберт.– Ты ж вроде пописываешь, и, наверное, не прочь заняться литературой всерьез.
– Одно другому не помеха.
– Жизнь профи заполнена суетой. А служенье муз, как ты знаешь, суеты не терпит.
– Хорошо служить музам, когда ты член Союза, и в издательствах с тобой здороваются за ручку,– сказал Крохин, распаляясь.– А для начала надо исхитриться и тиснуть пару рассказов, чтоб иметь хотя бы повод для разговора в солидном издательстве, куда ты вскоре принесешь рукопись в надежде издать книжонку; тебя, конечно, задробят, но ты проявишь чудеса изобретательности, десять раз встанешь на уши и вывернешься наизнанку, пока не добьешься-таки своего; получив сигнальный экземпляр, побежишь, не мешкая, знакомиться с каким-нибудь местным классиком, поскольку тебе кровь из носу надо добыть рекомендацию в Союз от солидного человека; наконец, героическими усилиями и совершенно беспроигрышной игрой ты сумеешь преодолеть все трудности и осложнения, по сравнению с которыми козни Кощея против Иванушки ни черта не стоят, и вот он в твоих руках – драгоценный билет. И только тогда ты можешь позволить себе роскошь думать о музах и бежать от суеты. Только тогда! Говорю тебе как профессиональный редактор, повидавший всякого на своем веку. Если ты никакой игрок, позабудь думать о заветной корочке. Да и не только о ней…
– Напрасно ты ломишься в открытую дверь,– сказал Сиверинов.– Ясное дело, никто тебя в Союз не введет, придерживая за ручку, чтоб не дай бог не оступился на крутых ступеньках… Суметь надо – где проскользнуть, где перепрыгнуть, где продраться. Одним словом, красиво сыграть свою партию. Но я ведь другое имел в виду. Одно дело просто быть хорошим игроком, а другое – войти во вкус и стать профи, для которого членский билет СП всего лишь очередной этап в карьере. Понял, о чем я?
– Слушай, давай лучше выпьем! – сказал Крохин.– Тоска зеленая от этих разговоров. Дело надо делать, а не трепаться над бутылочкой.
– Разумно,– сказал Альберт и поднял рюмку.– Вот за дело и выпьем… И снова говорю: за нашу повесть! Не подумай, пожалуйста, что меня по пьянке потянуло на дешевые комплименты, я их терпеть не могу. Просто ты сработал как нельзя лучше – вот в чем суть.
– Да ладно уж,– смутился Крохин.
На столе чудесным образом возникло блюдо с румяными цыплятами, от которых подымался аппетитно пахнущий парок. Крохин оглянулся, но официанта не углядел,– не иначе тот подрабатывал ассистентом у Игоря Кио и научился бесшумно растворяться в воздухе.
– Кстати, о Тепляковой…– Альберт поливал цыпленка соусом и говорил как бы между прочим, для поддержания беседы.– Анна Сергеевна поначалу приняла меня не больно-то радушно, когда я притащил рукопись. Я бы сказал, весьма сухо и официально… Но через некоторое время неожиданно подобрела, заулыбалась и при мне стала читать повесть. Осилила пару страниц, сказала: сразу видно – крепкая проза, оч-чень интересно!.. Как по-твоему, почему ей стало «оч-чень интересно»?
– Я давно над этим голову ломаю,– признался Крохин.
Сиверинов достал из портфеля свежий номер «Факела», кинул на стол.
– Когда разгадаешь кроссворд, полистай журнал. Может, кое-что и поймешь. Элементарная загадочка для начинающего игрока…
Из дневника Р.П. Крохина
Лихо мы вчера покутили. Правда, был момент, когда меня с непривычки малость повело, но я вышел на свежий воздух, погулял около гостиницы (к вечеру заморосил дождик, стало прохладно) и вернулся за столик этаким бодрячком – ни в одном глазу. По крайней мере, мне так казалось.
Что показалось жене, когда я вернулся домой, судить не берусь. Она не из тех, кто в такие моменты начинает выяснять отношения, кидаться тяжелыми предметами и дурным голосом орать всякие обидные слова. Она только на всякий случай поинтересовалась, нет ли у меня настроения поужинать, довольно мирно при этом заметив, что я бы вполне мог позвонить домой и предупредить, мол, так и так, приду поздно. Конечно, мог бы, но не сообразил, сказал я с покаянным видом, и к этой теме мы больше не возвращались.
Жена никогда не вмешивается в мои дела, предоставляя мне самому в них разбираться. Она не лезет с советами и не пытается навязать мне свои взгляды на жизнь. Я отвечаю ей тем же. Поэтому живем мы в полном согласии, вполне довольные друг другом. Это не равнодушие, а счастливо найденная тактика семейной жизни.
Перед сном я вспомнил о «Факеле». По привычке открыл последнею страницу и попытался разделаться с кроссвордом. Фокус не прошел – не та была головушка после кутежа. Не помню, про себя или вслух послал я ко всем чертям всех этих животных семейства кошачьих, южные созвездия и правые притоки великой реки Волги, но то, что послал – факт. Дескать, утро вечера мудренее, и нечего напрягаться на ночь глядя. Однако беспокоила какая-то настырная, ускользающая мыслишка, и я, с трудом сосредоточившись, все-таки подцепил ее. Ну да, не ради кроссворда подарил мне Альберт этот журнал. Что он сказал? Этот номер может ответить на вопрос, который меня волнует.
Я стал листать «Факел», разглядывая фотографии строителей газопровода и хоккеистов, рисунки к рассказу и детективной повести с бесконечными продолжениями, виды старинных русских городов и репродукции передвижников на развороте. Подмоченные алкоголем извилины никак не хотели ворочаться, и я сдался.
Утром, потягивая холодный клюквенный морс, предусмотрительно оставленный женой на столе, я снова принялся изучать журнал. Мне хватило двух минут, чтобы разгадать ту самую элементарную задачку для начинающего игрока. Я увидел рассказ А.Теляковой «Цена забвения» и все, решительно все понял.
А я-то думал: перспективный молодой автор, личное обаяние… Все мура. Ларчик открывался до идиотизма просто. Так просто, что даже обидно за свою несообразительность.
Да, но как сработано! Не комбинация – само совершенство, хрестоматийный шедевр. Учись, Крохин, как надо делишки обтяпывать – тонко, с интеллигентным изяществом.
Ну, посетовал я на свое дурацкое хитроумие, посмеялся над собой, поиронизировал всласть, потом успокоился и стал читать рассказ. Не знаю, насколько удалось мне избавиться от предвзятости, скорее всего, вовсе не удалось – кипела она в душе, не подчиняясь разуму.
Рассказ показался мне сентиментальной вытяжкой из Паустовского, Куприна и Бог знает, каких еще писателей, склонных к мелодраме. Он был грамотно сделан, но написан банальнейшим языком дамской прозы – так и проглядывал сквозь нее оттопыренный мизинчик. Представляю себе, как некая чувствительная особа, сидя под колпаком фена в парикмахерской, скажет соседке: ах, как трогательно, я вчера прямо вся обревелась!
А название чего стоит – «Цена забвения»! Ладно, хоть без мягкого знака… Прочтешь этакий шедеврик и покажутся собственные рассказы на уровне классиков.
Нет, не удалось тебе беспристрастным оком взглянуть на творение Теляковой. Слишком много злорадства. Увидел затертое сравнение – и ну язвить!.. Небось намного спокойнее отнесся бы к рассказу, не зная автора. Так что умерь эмоции и посмотри на него спокойно и объективно, как подобает редактору. Не сочти за труд, перечитай еще раз.
Перечитал. Отношение к рассказу не изменилось, хотя я изо всех сил старался не думать об авторе. Пытался отыскать литературные достоинства, но видел лишь голое ремесло и банальности типа «багровая заря тревожным светом окрасила взволнованное лицо Натальи». Какая уж тут литература… Пустячное трамвайное чтиво для сентиментальных девиц.
6
Подходя к редакции, Крохин воображал, какую сенсацию вызовет свежий номер «Факела», ведь наверняка его еще никто не видел. Он вытащит журнал из портфеля и, потрясая им в воздухе, скажет: «Предлагаю вопрос на засыпку: кто из современных писателей мог бы назвать свой рассказ этак простенько и со вкусом – «Цена забвения»? За правильный ответ – бутылка пива». Само собой, начнется «угадайка», но фантазия коллег скоро иссякнет, и тогда он небрежно заметит: «Со столь убогим знанием родной литературы вам не то что пива, минералки не заработать. Телякову-то забыли! Эх вы, клуб знатоков»… И – немая сцена, эффект на грани шока.
Но он опоздал со своей эффектной репризой. Когда Крохин вошел в отдел, там уже вовсю бурлили страсти. Народу собралось – не протолкнуться. Он заметил на журнальном столике несколько знакомых номеров «Факела» с жизнерадостным героем-хлопкоробом на обложке. «Как же, удивишь их, чертей!..» – с досадой подумал Крохин и подчеркнуто бережно положил свой экземпляр на столик.
– Давай, Слава, в общий котел,– засмеялся критик Сысоев.– Создадим библиотеку одного рассказа!
– Ну как, растрогался? – со змеиным добродушием полюбопытствовала Хохлова.– Уронил скупую мужскую слезу?
– Нету слез у меня.– Крохин развел руками.– Выплакал все над графоманскими рукописями.
– Черствые вы люди,– сказал Давид.– Почему смеетесь над мелодрамой? Она всегда была и будет. В жизни тоже есть любовь и предательство, и сильные страсти. А почему этого не должно быть в литературе? Достоевский писал мелодраму, Куприн писал – мы не смеемся. Сегодня кто-нибудь напишет – нам смешно, да?
– Отдел юмора обрушился на смех,– заметил Сысоев.– Кавказский парадокс!
– А я лично против новеллы ничего не имею,– сказала Каратаева.– Это, конечно, не Чехов, но вещица приятная во всех отношениях. И написана довольно мило.
– Сомнительный комплимент, – проворчала Хохлова.
– Давайте не будем слишком строги,– подал голос ветеран Шестаков.– Первая публикация… Между прочим, первый рассказ Чехова шедевром тоже не назовешь – при всем нашем уважении к Антону Павловичу.
«Почему-то при мне о рассказе никто слова дурного не сказал,– подумал Крохин.– Так, шуточки вскользь… Прекрасно же понимают, чего он стоит. Или думают, что я уже играю в команде Теляковой?»
– Как же мы оценим дебют нашего скромного автора? – громко спросил он.
– Лиха беда начало,– неопределенно ответил Сысоев и направился к выходу. И столкнулся в дверях с Теляковой.
– А вот и наш скромный автор! – воскликнул он игриво.– Легки на помине, Анна Сергеевна!
Телякова увидела на журнальном столике кипу знакомых «Факелов» и мгновенно уяснила ситуацию.
– И чем же вы поминали меня, грешную? – спросила она в тон Сысоеву.
– Незлым тихим словом,– скромно потупясь, ответил тот и выскользнул за дверь.
– Это хорошо, ежели незлым,– сказала Телякова, стараясь не глядеть на журнальный столик.– Доброта нынче в дефиците.
Хохлова тотчас уткнулась в рукопись, всем своим видом говоря: болтайте, ребята, если вам делать нечего, а у меня дел по горло.
– Анна Сергеевна, да вы, оказывается, великая мастерица по части сюрпризов! – сказала Каратаева, едва сдерживая счастливую улыбку.
– Ну что вы, Ирина Владимировна,– сконфузилась Телякова и даже ручкой замахала.– Это всего-навсего проба пера, причем не очень удачная.
– Рассказ – очень трудный жанр,– сказал Шестаков, старательно подбирая слова.– Это как бег на короткую дистанцию… Не каждый рискнет… Но вы пробежали неплохо… фигурально выражаясь…
Стараясь выражаться фигурально, он окончательно запутался и смолк. Его выручила Каратаева:
– Анна Сергеевна, я полагаю, теперь очередь за сборником рассказов отдельной книгой. Так ведь?
– Может быть, может быть…– Телякова сказала это с суховатой озабоченностью, дескать, идея-то хороша и за рассказами дело не станет, однако не сглазить бы при ужасной нынешней конкуренции…
– Уверен, будет она – первая книга,– сказал Давид,– и вторая будет, и третья… Но сегодня вышел первый рассказ, а это – как первый ребенок. Мы считаем, Анна Сергеевна, новорожденного надо хорошенько обмыть. Пусть он чистыми ножками топает в литературу. Вы не против?
– Чистыми ножками в литературу? – Телякова мило улыбнулась.– Разве могу я быть против?
– Достойный ответ достойного автора! – воскликнул Давид.– Если так, я пошел очаровывать вахтера. Я умею очаровывать суровых людей.
– Это еще зачем? – удивилась Анна Сергеевна.
– У него есть электроплитка и большая сковорода – он по ночам картошку жарит, когда не спится. Я приготовлю чудесные купаты с зеленым горошком. Они вам будут сниться в самых сладких снах!
– Вы с ума сошли, Мурадян! Пиршество в редакции закончится массовой казнью. Давайте не будем рыть себе братскую могилу, а поступим проще: после работы дружно пойдем ко мне домой, и там, в спокойной обстановке, посидим часок-другой. Устраивает?
– На все двести пятьдесят,– согласился Давид.– А большая сковорода есть в вашем доме?
– Чего доброго,– засмеялась Телякова и вышла, демонстрируя бодрую, упругую походку.
«Не пойду,– решил Крохин.– Какого черта мне там делать? Врать вместе со всеми? Пороть всякую чушь о несуществующих достоинствах слабенького рассказика? Противно. Потеряешь к себе остатки уважения».
Но когда время подошло к пяти, он понял – пойдет, никуда не денется. Ему не удалось придумать достаточно веского повода, чтобы увильнуть, а увиливать без повода было рискованно, это попахивало фрондерством.
Все пошли, и он пошел.
Из дневника Р.П. Крохина
Как-то Сиверинов, излагая основы игровой тактики, заметил, что надо научиться набирать очки в любой ситуации, по крупицам, а не ждать, когда выпадет карт-бланш. Очень толковое замечание. Игра – дело тонкое, кропотливое, тут кавалерийской атакой не многого добьешься – скорее, голову свернешь. Это своего рода шахматы: сделаешь удачный ход, за ним другой, третий, глядишь, накопилось преимущество, а там и до выигрыша рукой подать; рассчитывать на молниеносный эффект «детского» мата могут только никудышние игроки. Созидание и еще раз созидание! Там выиграл очко, здесь добыл – в итоге приличный актив. Курочка по зернышку клюет…
Вечеринка у Теляковой и стала той ситуацией, в которой просто грешно было не набрать такие необходимые очки в свой зачет. А я, балда, еще выпендривался: не пойду, противно врать…Тоже мне, нашел время грудь колесом выгибать. Хорош был бы ты, отказавшись. Остался бы с мытой шеей, вот и все. Кому нужны эти красивые жесты? Дурость да и только.
Конечно, рассказ хвалили. И я хвалил. А что? Почему бы не сделать человеку приятное? Мир перевернется от твоих добрых слов? Если на то пошло, он скорее от ругани перевернется, от яда и недоброжелательности.
Сама-то Анна Сергеевна по поводу публикации восторгов не выражала. Обозвала рассказ «типичным первым блином» («У других великолепно видишь все слабости, но стоит самой взяться, куда что и девается, делаешь ляпы, от которых впору сквозь землю провалиться»). Получилось так, что редакция вроде бы защищала рассказ от слишком суровых нападок автора, находя в нем всяческие достоинства. Телякова слушала доводы защитников, слабо сопротивляясь, но все же признавая: да, рассказ эмоциональный, да, пейзаж, кажется, получился, да, героиня запоминается своей непосредственностью и живым темпераментом… Она как бы давала себя уговорить.
Ну и ладно. Пусть пишет.Тебе-то что? Может, со временем и выйдет из нее толк, поди знай.
Кстати, ты сам можешь оказаться на ее месте, когда напечатаешься. Думаешь, твои рассказы – верх совершенства? Найдется, за что поколотить. Испытаешь ли ты душевный подъем, когда тебя начнут охаживать критической дубинкой? Вряд ли, даже если и за дело. Это ведь больно, когда с размаха да по головушке, больно и обидно, – не то что писать, жить не захочется. То-то и оно, старина…
Теперь о самом интересном. Часа через полтора после того, как мы с грехом пополам разместились на стульях, креслах, табуретках и каких-то допотопных пуфиках, извлеченных из чуланчика, заявился Сиверинов. Он вручил хозяйке очень нарядную коробку финских конфет и сказал: «Прозаику-дебютанту от кандидата в оные». Непосвященные не углядели в этом никакого подтекста и с веселым оживлением встретили Альберта. Он тотчас уловил общее настроение, отпустил к месту пару удачных шуток, сказал короткий спич, в общем, настолько вписался в компанию, что через пять минут его перестали замечать.
Как-то незаметно Альберт оказался рядом со мной. Мы болтали о том о сем, потягивая пепси-колу, потом он предложил выйти покурить на балконе. Глядя на забитый транспортом проспект, мы продолжали светский треп о всяких пустяках, словно только для того сюда и вышли. И тут, не меняя тона, Альберт спросил, могу ли я завтра отдать ему свои рассказы? Я сказал, что могу, разумеется, но не представляю, зачем они ему понадобились. Тогда Альберт заявил, что мне пора выходить в люди, то бишь начинать печататься, и сейчас весьма удобный момент, чтобы провернуть это дело, поскольку ему удалось связаться с нужным человеком, и тот обещал составить протекцию. Я пытался узнать фамилию этого человека, однако Альберт отшутился, мол, не технические подробности, но результат меня должен волновать; во всяком случае, фамилия его склоняется если не в каждом номере «Литературного вестника», то через раз, так что я могу спать спокойно, с полной уверенностью в успехе операции. Я вспомнил «Факел» с рассказом Теляковой и перестал задавать настырные вопросы.
Нельзя сказать, чтобы совесть моя была безмятежно спокойна, все-таки операция намечалась под кодовым названием «ты мне, я тебе», чего уж тут самого себя обманывать. Во всем этом ощущался некий кисловатый привкус… Как ни крути, а надо было честно признать себя «химиком» и ловчилой, поскольку я четко представлял, на что иду.
Но я хорошо обмозговал ситуацию и решил: на небе не засияет радуга и не зазвучат фанфары, если я сделаю шикарный жест и откажусь от помощи. Человечество не собьет руки, аплодируя моей патологической добропорядочности. Ничего не будет – ни фанфар, ни аплодисментов, ни напечатанных рассказов. Чего я добьюсь? Ах, устоял перед искушением!.. Ах, как я нетерпим к блату!.. Ах, какие стерильно чистые у меня руки! Муть это голубая, утешение для неудачников. Не то нынче время, чтобы козырять девственной непорочностью своих принципов.
Собственно, кому я дорогу перебегаю? У кого вышибаю ложку из рук? Не я первый и уж, конечно, не последний, кому поможет протекция, а не счастливое стечение обстоятельств. Сейчас везет предприимчивым, а не идеалистам. И нечего кивать на Золушку, черт побери…
Завтра я отдам рукописи Альберту. И так уж засиделся на старте, хватит. Давно пора сыграть по-крупному.
7
Все лето город задыхался от жары. С конца мая до середины августа – изнурительный зной и ни капельки дождя. Старожилы напрягали память, пытаясь в далеком довоенном прошлом отыскать что-либо подобное, но аналогий не находилось. Радостно взволнованные синоптики, оказавшись в центре внимания общественности, охотно давали интервью. Они комментировали рекорды летних температур, вспоминали конец прошлого века и популярно объясняли, почему западные циклоны не могут преодолеть наш исключительно устойчивый антициклон. Разомлевшие на скамейках старушки объясняли феномен по-своему: виноват атом и всякие там спутники, которые издырявили небо и порушили порядок в природе.
Старушки – ладно, что с них, научно отсталых, возьмешь? Но и среди весьма образованных людей стала популярной шуточка, мол, Господь Бог, раздосадованный научно-техническим прогрессом, заделался экстремисттом: в прошлом году навалил снега на цветущие яблони, а нынче высушил дачные колодцы…
Сначала, к огорчению туристов, запретили жечь костры в лесу, но пожары все-таки начались, и доступ в леса был начисто перекрыт, о чем по пять раз на день объявляли радиодикторы с металлом в голосе. По телевидению клеймили позором двух перепуганных нарушителей с удочками, обнаруженных с патрульного вертолета на берегу лесного озера. Однако высохшие до звона леса продолжали гореть, и уже не только на окраинах, но и в центре города, среди памятников зодчества, ощущался горький запах гари.
Пытка зноем и липкой духотой закончилась на исходе лета. Однажды глухая полуночная тишина была взорвана неожиданным вихрем; он пронесся над городом, ломая створки окон и ветви застигнутых врасплох деревьев, в звоне стекла и грохоте кровельного железа. Следом обрушилась гроза, и было в ней столько слепой ярости, что оглушенные люди тревожно замерли, ощущая какую-то первобытную жуть. И – ливень! Словно в этом сплошном потоке воды соединились все непролившиеся за лето дожди.
К утру ливень стих, переродившись в обыкновенный умеренный дождик, который зарядил на добрую неделю, не прекращаясь ни на минуту, так что успел не только ублажить всех истосковавшихся по небесной влаге, но и порядком надоесть.
Крохин ехал на дачу, чтобы там, в тишине и уединении, поработать над повестью. На душе у него было муторно; он совершенно не представлял, как будет выпутываться из авантюры, в которую ринулся очертя голову, с легкомысленной готовностью неопытного игрока. Он знал только одно: через месяц – пусть в черновом варианте – повесть должна быть написана. Другого выхода нет. По сценарию Теляковой не позже середины сентября Крохин отнесет рукопись в местное издательство и отдаст редактору Н., который отправит ее на рецензию критику П., после чего повесть будет включена в резерв тематическое плана будущего года.
Вот такая стройная схема. И она обязательно сработает, потому что Н. и П. соответствующим образом подготовлены и уже заранее настроены благосклонно к автору будущего шедеврика; остановка за малым – надо уложиться в месяц, иначе схема развалится, отбросив Крохина к его разбитому корыту.
Электричка все бежала и бежала по безликим современным микрорайонам. Они были похожи друг на друга, как спичечные коробки с одинаковыми этикетками. Город расползался, поглощая поля и пригородные деревушки, которые исчезали с лица земли, отдавая свои названия новым жилмассивам. Крохин думал об этом совершенно спокойно, не испытывая никакой ностальгической грусти. Он был горожанином по сути своей, и не страдал пейзанскими комплексами. Город – тот же организм, как же ему не расти-то? А что до однообразия, так время ведь такое – некогда городить колонны, шпили и разводить лепнину на фронтонах. Метры, метры надо гнать, тьма народу прозябает еще в коммуналках.
Подумай-ка лучше о повести, одернул себя Крохин. Ты собираешься писать о сахалинских рыбаках, а вовсе не о проблемах градостроительства. Вспомни Рыбновское побережье и стылую оловянную неують Татарского пролива, и тех грубоватых парней в драных ватниках – сезонников, съехавшихся на кетовую путину. Вспомни, как ты с ними две недели жил в кое-как сколоченном бараке, как вместе со всеми материл тайфун «Элли», преградивший косякам путь к проливу, как выходил в разведку на моторном кунгасе, до слез вглядываясь в зыбкую, мерцающую поверхность моря на севере, как срывал кожу с ладоней, вытягивая капроновый стяжной трос невода, и кидал метровые рыбины на берег, стоя по пояс в холодной воде и не ощущая холода в азарте спорой работы.
Крохину стало страшно. Только теперь, в покое полупустого вагона, под мерный, убаюкивающий гул электрички, он начал понимать, во что ввязался.
Много событий произошло за последнюю неделю. Вышел, наконец, молодежный номер «Маяка» с «Третьим семестром», и Крохин лишний раз подивился магии журнальных страниц, которые одним своим видом – строгостью типографского шрифта, четкими блоками абзацев, даже номерами глав (почему-то римскими цифрами) – придавали повести некую значительность, солидность. Впрочем, и без всякой магии «Третий семестр» можно было занести в актив: – на бестселлер не больно-то тянет, сенсацию в литературном мире не вызовет, но вещь достаточно крепкая, как говорится, на уровне.
Не успели принести еще сигнальный экземпляр из типографии – шоковая новость в редакции: в «Факеле» опубликованы два рассказа Крохина. Первым его поздравил Дима Колышкин, который успел прочитать рассказы в трамвае, по пути на работу. Потом поздравили и остальные, причем у каждого прорывались нотки восхищенного удивления: а наш-то, наш, а?! какой номерок выкинул, бродяга! ну и ну… И только Хохлова не удержалась, подколола: «Факел» становится трибуной наших доморощенных дебютантов. Интересно, кто следующий?»
Крохин смотрел на текст и не узнавал своих рассказов. Что-то чужое было в знакомых словах; рассказы словно зажили собственной жизнью, отстраненной от автора. Странное это было ощущение, незнакомое и волнующее. «Да ты, я вижу, не рад?» – удивился критик Сысоев. В самом деле, не чувствовал он радости. Он вообще ничего не чувствовал, кроме растерянности. Смотрел на фамилию «Крохин», набранную жирным шрифтам в левом верхнем углу страницы, на размашистые заголовки рассказов и смущенно улыбался, будто ему показали фотографию младенца и сказали: это ты в глубоком детстве. Крохину нестерпимо захотелвсь убежать от суеты, от этих восклицаний и похлопываний по плечу, побыть в тишине, наедине с самим собой. Произошло что-то очень важное в его жизни, и он хотел это осознать.
На следующий день, уже к вечеру, его вызвала Телякова. Спросила напрямик:
– Ну что, доволен?
– Я не знаю,– ответил Крохин.– Ей-богу, не знаю.
– Да верю, верю… Сама через это прошла. По-моему, так и должно быть: легкий шок а потом – ноль эмоций.
– Эмоций-то как раз чересчур много. Будто шарахнули тебя дубиной из-за угла. Не разберешься, что к чему.
– Пройдет,– сказала Телякова.– Как детская болезнь. Главное, побыстрее сообразить, что первые рассказы – всего лишь пристрелка, и надо всерьез браться за дело.
– Это да,– согласился Крохин.– Надо… Знать бы только, с какой стороны к нему подступиться.
Он сразу понял, что Анна Сергеевна вызвала его не ради светской беседы. Он решил сыграть вторым номером, подыгрывая лидеру.
– Есть у тебя что-нибудь посолиднее, скажем, повесть? – Телякова вдруг спохватилась: – Извини, Ростислав, я как-то нечаянно перешла на «ты»…
– Ничего.– Крохин беспечно махнул рукой и записал очко на свой счет.– А что до повести, так у меня ее и в самом деле нет. Пока нет,– поспешно добавил он.
– Жаль. Самое время ковать железо… Но все поправимо. Сколько времени тебе потребуется, чтобы написать повесть листиков этак на десять-двенадцать?
– Ну-у… Думаю, месяца четыре. До Нового года написал бы.
– Слишком вольготно жить хочешь. Надо написать за месяц.
– Я же не Бальзак с его жуткой производительностью.
– Но и не Флобер, чтобы позволить себе роскошь работать так медленно.
– А почему надо успеть за месяц? – спросил Крохин.
И тогда Телякова раскрыла карты. Оказывается, она успела встретиться с редактором Н. и созвониться с критиком П., в общем, подготовила почву в издательстве.
– С понедельника можешь считать себя в очередном отпуске,– сказала она.– Возьми машинку, бумаги побольше и поезжай на дачу, в деревню, к черту на кулички, но чтобы через месяц рукопись лежала на столе редактора. И постарайся внушить себе: других вариантов не существует, их просто нет. Успеешь – через год выйдет книга, которая откроет тебе дорогу в Союз. Настройся как следует, соберись – и за дело. Не щади себя, потом отоспишься.
За окном пошли мелькать робкие пригородные рощицы, насквозь промоченные последними дождями. Крохин подумал, что дождливая погода в самый раз для работы. Дождь будет шуршать по рубероидной крыше веранды, струйками стекать по стеклам, монотонно журчать в водосточных трубах, внося в душу покой и настраивая на сосредоточенную работу, когда есть только ты, лист бумаги перед тобой и твоя фантазия. Очень кстати подвернулся этот западный циклон.
Лет десять назад, как раз в такую же предосеннюю пору, Крохин поехал в командировку на северо-запад Сахалина, чтобы собрать материал о рыбаках Рыбновского побережья. Рыборазведка. дала хороший прогноз на кетовую путину, и был шанс отличиться броским развернутым репортажем с фотографиями (редактор гарантировал «подвал» на престижной второй полосе). Эти две изнурительные недели надолго запомнились Крохину. Началось с того, что бригадир сезонников, здоровенный лысый мужчина с совершенно бандитской физиономией, решительно заявил ему: «Начитался я газетной муры про нашего брата, рыбака. Эти писаки хреновы нюхали рыбу только в тарелке, потому и пишут всякую дурь, читать стыдно. Так чтоб и ты про нас не накарябал ерунды, становись в артель и вкалывай наравне со всеми. Выделим тебе спецодежду, место у котла и пай – все честь по чести. А не хочешь – вали отсюда подальше, мне на твое удостоверение начхать. Тут зеваки не нужны, не в футбол играем». Крохину очень понравились эти грубоватые слова; он был молод, энергичен и не гнушался тяжелой работы, кроме того, обожал людей сильных и решительных, с экстремистскими задатками. Короче, они ударили по рукам. А потом было долгое ожидание косяка и пьянка с поножовщиной по причине безделья, и жестокая сахалинская бора, вызванная восточным тайфуном, и бесконечные заметы и выборки невода – днем и ночью, при свете костров, до полного изнеможения, когда едва хватает сил, чтобы доползти до барака, упасть на нары и тотчас провалиться в бездонный черный колодец, откуда его вытаскивал кто-нибудь из сменившихся рыбаков, бесцеремонно расталкивая и тряся за шиворот. Да, вряд ли Крохин забудет эту кетовую эпопею…
Она ему сразу же припомнилась, как только зашел разговор о повести. Чем не материал? Такой не высосешь из пальца, его надо поднять на собственном горбу, испытать на своей шкуре, тогда он обретет истинную цену.
Крохин издавна, чуть ли не с детства вел дневник. Первые тетрадки где-то затерялись, так что сейчас и не установишь, когда именно зародилась эта привычка, в какой такой счастливый день. Но она укоренилась и стала делом обыденным, раз и навсегда заведенным, как, скажем, утреннее бритье или гимнастика с гантелями. Он вел дневник и в школе, и в армии, и в университете. Став журналистом, полезной этой привычке не изменил, и рядом с традиционным рабочим блокнотом в его портфеле всегда лежала толстая тетрадь, куда он перед сном записывал события дня и пытался разобраться в их сущности. Как пригодились ему теперь эти клеенчатые тетрадки, где были приметы времени, характеры, география, где, в сущности, сосредоточился весь его жизненный опыт. Память – хрупкий инструмент, а тут на тебе – развернутая картина с мельчайшими подробностями! «Молодчина ты, Крохин,– сказал он себе.– Невелик был труд, а какой пользой оборачивается! Если что и сослужит тебе добрую службу, так это твой дневничок, твои бесхитростные заметки, которым нынче цены нет».
Он чуть не прозевал свою станцию. Электричка остановилась, и с шипением разошлись створки дверей. Люди толпой повалили на платформу, а он все сидел, погруженный в воспоминания. Но вдруг увидел в окне знакомый вокзальчик, подхватился и успел выскочить из вагона за секунду до того как сомкнулись двери.
Из дневника Р.П. Крохина
Целый месяц я буду на даче один-одинешенек. Никаких родственников, суеты по хозяйству, детской возни. Жена сразу поняла, что спасение ждет меня на необитаемом острове. Ей потребовалось около часа телефонных переговоров, чтобы оградить дачу от нашествий. Дольше всех сопротивлялся мой хозяйственный тесть, которому досмерти хотелось именно в это время отремонтировать баньку и заменить подгнившие столбы в заборе. Но и он в конце концов отступился, убоявшись навредить родной литературе своей плотницкой возней. Убедить жену не приезжать ко мне по субботам со всякой домашней снедью в сумках труда и вовсе не составило, – я напомнил ей о неплохом магазинчике в поселке, где можно запастись хлебом насущным. Тебе виднее, спокойно сказала она.
Ну да, мне виднее. Она уверена, что мне виднее не только в вопросах полноценного питания, но и в литературных делах. Кабы так… С магазином я как-нибудь разберусь, а вот с повестью пока полная неясность. Уравнение с дюжиной неизвестных. Есть материал, характеры, подробности быта и прочие реалии, другими словами, есть кирпич, столярка, сантехника, осталось только дом построить. Тут надо быть и архитектором, и строителем, а я всего лишь любитель, который кое-как сколотил скворечник, соорудил собачью будку, сложил примитивный шалашик и вот набрался нахальства всерьез заняться зодчеством.
Нахальство-то есть, но нет умения, если говорить начистоту. А строить надо. И не кое-как, а по всем правилам.
Я почувствовал зверский голод. Вытащил из рюкзака буханку хлеба, колбасу, пошастал по грядкам и надергал старой редиски и лука. Я включил транзисторный приемник, поискал в эфире и остановился на фортепианном концерте Грига.
Странно, проблема стала терять остроту. Подумаешь, повесть… Не боги горшки обжигают. Писал рассказы, напишу и повесть, имея материал. Чем я, черт возьми, хуже Сиверинова? Он смог, а я не смогу? Дудки! Набросаю сюжетную схему, придумаю конфликт, дам героям имена и – неси меня, соломинка, неси! Зря я, что ли, корячился на кетовой путине? Ту еще повестушечку отгрохаю, не извольте сомневаться.
Паника унялась. Хотелось тотчас засесть за машинку. Но я решил не рвать с места на третьей скорости. Минутным азартом этакую гору не своротишь. Пусть он окрепнет, войдет в нутро, переродиться в устойчивое «кулачное» настроение, тогда меня хватит надолго.
«Путина». Пусть будет рабочим названием. Потом придумаю что-нибудь поинтереснее, чтоб звучало значительно, с подтекстом.
Хорошо, что идет дождь. Так славно под него работается… Если бы не мешала одна ерундовина, мелкая и настырная, словно камешек в ботинке. Ехидный такой вопросик на засыпку: почему Телякова хлопочет о моей литературной карьере? Ладно, с Альбертом все ясно, все объяснимо, но какая цель у Анны Сергеевны? От меня-то какая выгода?
Концерт Грига звучал как бы на фоне, а потом я стал в него вслушиваться, поймав что-то сходное в настроении. Так и дослушал до финала. Григ довел меня до кондиции. Я взял да и вытряхнул тот самый камешек из ботинка. Ну их ко всем чертям, эти ехидные вопросики, некогда ломать над ними голову. Время само раскроет карты. Я достал свои сахалинские тетради, разложил их по хронологии и стал читать.
После полуночи, под журчание легкомысленных шлягеров люксембургского радио я заканчивал подробный план повести с основными сюжетными коллизиями и характеристиками действующих лиц. Тут бы и остановиться, но я, расхрабрившись, решил во что бы то ни стало написать хотя бы первую фразу, сделать почин.
Сделал. Вот эта фраза:
«К вечеру ветер набрал штормовую силу; серые клочковатые тучи, перевалив через хребет, скатывались по склонам сопок и стремительно неслись над проливом, едва не задевая за пенистые гребни волн».
Фраза как фраза, не хорошая и не плохая – обыкновенная, но теперь можно было сказать, что повесть уже пишется. Так-то…
8
Пишущая братия делится на «сов» и «жаворонков». Одни усаживаются за рабочий стол на рассвете, когда и в природе, и в мозгах первозданная свежесть; другие созревают к полуночи: город засыпает, жена уснула, детишки угомонились, самое время взбодриться крепким кофе и предаться каторжному труду сочинительства.
Так вот, о «совах». Внушит себе человек, что муза влетает к нему в форточку, когда за окном ночная темень, и хоть ты его режь на куски, днем не напишет ни строчки. Ну, это можно понять. Милый каприз. Как, скажем, курение трубки, стояние на голове по системе йогов или коллекционирование бритвенных лезвий. Каждый усложняет себе жизнь в меру душевных потребностей, находя в этом непонятное другим удовольствие. Но чаще всего люди пишут по ночам только потому, что днем они заняты делом, за которое дважды в месяц получают зарплату. Они бы и рады пополнить здоровые, жизнерадостные ряды «жаворонков», однако не рискуют выйти на вольные хлеба из боязни умереть с голоду. Их тоже можно по-человечески понять. Если тебя не рвут на части издательства, журналы, телевидение и радио, лучше усмирить гордыню и ранним утром вставать по звонку будильника. Что за радость – в тоскливом ожидании гонорара пробавляться осточертевшими макаронами, озлобляясь и теряя творческую потенцию…
Крохин стал «совой» не по капризу и не под гнетом обстоятельств. Получилось как-то само собой. Начал писать ночью, утром перепечатал первые ночные страницы, затем до позднего вечера обдумывал дальнейший ход сюжета, ночью опять пошла работа, утром – машинка… Вот так стихийно и установился распорядок. Крохин втянулся в него, не думая ни о «жаворонках», ни о «совах». Некогда ему было отвлекаться на такие пустяки.
Через неделю он почувствовал, что взял непосильный темп. Не помогало уже ни кофе, ни глоток спирта, найденного в аптечке и выпитого в отчаянной попытке взбодриться. Он просто устал с непривычки. Усталость накапливалась постепенно и перешла в постоянное ощущение сонливости. Он давал себе передышку, выходил в сад и садился на скамейку в тени черешни – покурить и развеяться (дожди прекратились и снова настала погожая пора, но уже без одуряющего зноя, в предчувствии осени). Он слушал писклявую возню воробьев в гнезде под карнизом и в какое-то неуловимое мгновение засыпал с дымящейся сигаретой в руке, и спал до тех пор, пока огонек не подбирался к пальцам, будя коротким, резким ожогом. Он мог заснуть в любую минуту, стоило только отвлечься от работы и расслабиться, допустим, заслушавшись тихой музыкой из приемника.
Крохин стал отставать от придуманного им графика, и однажды понял, что пора менять тактику, иначе к концу отпуска он или спятит, или просто провалит работу, остановившисб где-то на полпути. «Надо перебить карту»,– решил он.
Крохин слазил на чердак, разыскал видавшую виды штормовку и короткие резиновые сапожки. Переоделся, взял нож, кузовок и пошел в лес. «Осточертели мне эти лососи сахалинские, грибов хочется»,– бормотал он, шагая знакомой тропинкой к Топкому озеру, где в прибрежных моховых болотцах можно было набрать подберезовиков-черноголовиков, а если сильно повезет, то и красненьких, попадавшихся иногда на кочках в прозрачных осинниках. Он старался не думать о повести, прямо-таки демонстративно игнорировал ее, переключившись на «тихую охоту». Это было непросто, потому что к племени азартных грибников Крохин, увы, не принадлежал. У него не ёкало сердце, когда в раздвинутых палкой зарослях папоротника вдруг возникал толстоногий красавец – белый гриб с тяжелой светлокоричневой шляпкой. Другой бы речи лишился, увидя такое, а он спокойно срезал гриб и шел дальше. «Тихая охота» вызывала у Крохина не больше волнений, чем посещение универсама.
«Наберу грибов, пожарю с картошкой, лучком,– думал он, нагоняя на себя азарт.– Имею я право раз в неделю поесть по-человечески?»
Справо тускло блеснуло Топкое озеро. Крохин прошел немного вперед и свернул налево, в заветное болотце. Он опасался, что после дождей тут не пройти, но пересохшие мшаники с легкостью впитали всю влагу до последней капли, под ногами даже не чавкало. В это болотце за грибами ходили дачные лентяи, а настоящие грибники и не глядели в ту сторону – шли дальше, огибая Топкое озеро, поднимались на вершину холма, затем долго, до дрожи в коленках спускались по крутому восточному склону, петляя в зарослях дикой малины и отцветающего кипрея, пока тропинка не выводила к горкам, густо поросшим вереском, где внимательный глаз отыщет и боровичок, и крепкий подосиновик, а уж маслят – надоест нагибаться за этими желтыми блинчиками… Крохин бывал там много раз, составляя компанию тестю, грибному фанатику, но сейчас его на горки не тянуло. «Чего ради ноги бить? – думал он, оглядывая моховые кочки.– На жарёху я и тут наберу, много ли мне надо?»
Крохин был вознагражден за бескорыстие, напав на семейку отличных черноголовиков – плотных, упругих, на длинных ножках, покрытых бурыми чешуйками. «Пусть идут себе на горки,– злорадствовал он,– пусть топают еще дальше, аж за Щучье озеро, к усадьбе лесника. Можете считать меня лентяем, братцы-фанатики, но мне и здесь хорошо».
Крохин и в самом деле чувствовал себя хорошо. Чистый лесной воздух словно вытравил из него напряженность последних дней. Он возвращался домой, неся в кузовке полтора десятка грибов. На душе у него был покой и – нет, не удовлетворение, скорее, ровная умиротворенность. Он слегка устал, и это тоже было приятно.
На веранде лежала рукопись первых двух глав. Крохин с показным равнодушием глянул на нее, фыркнул и пошел чистить картошку. Потом наколол дров и растопил баньку. Пока раскалялась каменка и грелась вода в чугунном котле – дело неспешное, основательное! – нажарил грибов с картошкой и не спеша умял здоровенную сковороду этой дивной жарёхи, время от времени отвлекаясь, чтобы подбросить в топку ольховых полешек.
Напарившись вдоволь, отхлеставшись березовым веником до сладостного изнеможения, Крохин понял раз и навсегда: жизнь все-таки прекрасна… «Гори она огнем эта повесть,– подумал он в ленивой истоме.– И будь я проклят, если подойду к веранде ближе, чем на пушечный выстрел. У меня выходной. К черту рыбаков-сезонников, и Татарский пролив, и штормовой ветер над песчаным побережьем, и отчаянного бригадира с повадками мафиози».
Крохин вспомнил, каким вкусным чаем угощали его однажды на Сахалине; он накидал в чайник смородиновых листьев и через несколько минут пил душистый бледно-зеленый отвар, покряхтывая от удовольствия. Он пил смородиновый чай, напуская на себя беспечность, стараясь не думать о сахалинских приключениях журналиста Монахова, принятого в рыбацкую артель.
Не получился у него этот невинный трюк. Крохин постелил себе на чердаке и уже разделся, собираясь приятнейшим образом завершить подаренный самому себе выходной. Но Монахову, только что зачисленному в артель, было не до сна; он ходил по берегу, разглядывая выброшенных прибоем морских ежей и помогая крабам переползти через песчаный барьер, намытый волнами.
Покрутившись на сенном тюфяке, Крохин понял: выходной кончился, пора и поработать. Он сошел по лестнице вниз, в темноте добрался до веранды и, позевывая, включил приемник. Местная радиостанция передавала музыкальную композицию Жана-Мишеля Жарра «Магнитные поля». Ему нравилась эта электронная фантазия, особенно финальная ее часть, нежная и грустная, неожиданно сменяющая долбящий механический ритм ударных и синтезаторов.
Крохин дослушал до конца и засел за рукопись. Он созрел для работы, для такой работы, когда она в радость, когда не выдавливаешь из себя слова и фразы, а выплескиваешь их с небрежной щедростью, удивляясь про себя и раскрепощенности стиля, и неожиданным, на грани хулиганства, оборотам речи.
В эту ночь Крохин на одном дыхании написал две главы. Он написал бы и третью, но навалилась вдруг усталость, и он понял – пора кончать, высох родничок…
Спустя много лет он вспоминал этот день и восхищался: какая была работа! Не работа – порыв… Да, это действительно был его звездный час. Больше он никогда не повторялся.
Из дневника Р.П. Крохина
Четвертую неделю торчу я на даче. Одичать не одичал, но городских привычек поубавилось. Труднее всего было привыкнуть жить в отрыве от людей. Но привык в конце концов, и даже нашел определенную прелесть в том, что не с кем поболтать о разных разностях, поделиться исключительно глубокими мыслями по поводу вчерашнего поражения местной футбольной команды или очередной серии телефильма, растянутого по времени от Куликовской битвы до первых дискотек. Да оно и к лучшему, что не с кем тратить время на пустую болтовню – его и так кот наплакал. «Глупого ящика для идиотов» на даче, к счастью, не было. Иначе как удержаться от соблазна включить вечерком, уговорив себя малость развеяться? Пришлось бы во имя покоя пойти на диверсию – сунуть гвоздик в электронные потроха. Единственный мой источник информации – старенький транзистор, чрезвычайно примитивный, но на удивление безотказный, как дедушкин будильник. Он мне не мешал: мурлычет себе тихонько на столе, ну и пусть мурлычет; дают классику – спасибо, под нее думается хорошо, озорует «Апельсин» – и это сгодится, тоже по-своему настраивает.
С известной натяжкой можно сказать, что дача была моим необитаемым островом. Людей я видел далеко не каждый день, разве что в магазине, куда я старался ходить пореже – терпеть не могу длинных и очень медленных очередей, доводящих до тихого озверения. Мой покой нарушали только настырные синицы, которые залетали на веранду и без особой робости прыгали по столу, склевывая хлебные крошки, да еще соседский кот Константин (в просторечии Котя), каждый вечер вальяжной походкой обходящий дачный участок, оценивающе поглядывая на дом, на сруб колодца, на изрядно запущенную баньку, будто собирался всучить мне страховой полис.
Приехав сюда, я обнаружил, что забыл дома шнур от электробритвы. Плюнув в сердцах и обозвав себя раззявой, я решил отпустить бороду – не возвращаться же в город, с самого начала обрекая себя на неудачу. А потом подумал: с какой стати изо дня в день полировать физиономию? Кто меня тут видит, кроме кота Константина? Ходил с бородой на Сахалине, и здесь похожу, не окривею. Напишу повесть, тогда и обрету привычный вид, чтобы не пугать знакомых.
У меня уже не оставалось сомнений, что я ее напишу. Хорошим темпом я шел к финишу – он проглядывал сквозь сюжетные коллизии трех последних глав. Неделю назад я еще сомневался. Вплотную подошел к конфликту и остановился в растерянности: хватит ли сил и умения пройти по этому узенькому, в ладонь шириной, карнизу над пропастью? Я знал по горькому опыту многих начинающих, какое это рискованное дело: кажется, на одной лихости проскочишь козлиным скоком (зачем цепляться за выступы и, сдерживая дыхание, осторожно делать шаг за шагом?), но подворачивается под ногу предательский камешек и ты срываешься, расшибаясь в лепешку. Может, и мне бы не удалось одолеть этого карниза – незаметно для себя сделал неверный шаг и… Я ведь тоже «скалолаз» начинающий, неопытный.
Да, повесть, конечно, будет. Но какая? Перечитывая отпечатанные страницы, я отмечал гладкость письма, видел кое-где удачные сравнения, однако не мог ответить себе на простой вопрос: хорошая это литература или так, вполне грамотно сработанный «середнячок»? Впрочем, о хорошей литературе вряд ли стоит говорить, не делается она в безоглядной спешке, с надсадом. Уместнее спросить себя о другом: считаешь ли ты, что «Путина» при всех ее издержках достойна стать книгой, или честнее будет убрать рукопись с глаз долой и выйти на читателя со следующей, более удачной попытки?
Собственно, чего я дурью маюсь? Пусть другие решают, им со стороны виднее. Только в одном я твердо уверен – в повести нет вранья, ни в большом, ни даже в мелочах. В чем-чем, а в этом я не грешен. На худой конец пусть скажут: неумело, но честно, без ретуши. Для начала меня бы и это устроило.
Пора менять название. Из дюжины вариантов я, пожалуй, выберу «Кто-то должен рисковать». Не бог весть что, но в этом названии есть мысль, да и звучит оно куда привлекательнее унылой «Путины». Пусть будет так.
В поселке неприятность: вырубился свет. Наверное, где-то авария. Идти выяснять причины нет ни малейшего желания. С кем-то вступать в разговоры, узнавать подробности, сокрушенно цокать языком… Переживу. Пусть суетятся и паникуют владельцы телевизоров и холодильников, а я прекрасно обойдусь огоньком свечи, благо на, даче обнаружился изрядный запас этих романтических светильников.
Итак, я выхожу на финишную прямую. Мой герой попал в критическую ситуацию, из которой должен во что бы то ни стало выкарабкаться (еще не знаю, как), доказав, по крайней мере самому себе, что он не слабак.
Сейчас я зажгу свечу и…
9
За месяц, проведенный на «необитаемом острове», Крохин слегка одичал. Может быть поэтому он здорово устал, отвечая на традиционные вопросы, которыми донимают коллеги вчерашнего отпускника: как отдыхалось? где был? почему не загорел? Он отвык от непринужденной болтовни с ее импровизированными остротами, многозначительными подмигиваниями и дружескими тычками в живот («ишь, отъелся на дачных харчах!»)
Крохин стряхнул пыль с изрядно запаршивевшего стола, сел и с облегчением вздохнул. «Здорово выматывает светская трепотня,– подумал он.– Бог знает, на что энергию тратим…»
– А у нас новости,– с непонятной грустью сказал Дима Колышкин.
– Неужто Хомутова замуж вышла? – спросил Крохин.
– Хомутова-то в норме… Ветерана Шестакова на пенсию проводили. Как раз в пятницу.
– Не понял… Почему Шестакова?
– Я знаю? Сказали, человек славно потрудился и заслужил отдых. Так пышно всё было обтяпано – закачаешься…
– Кому это Шестаков наступил на мозоль? – недоумевал Крохин.– Смирный такой работяга… Да и не в балете же он отплясывал, чтобы с такой резвостью спроваживать его на заслуженный отдых.
– Никому он не наступал,– сказал Дима.– Шестаков не из тех. Но ему пару раз намекнули, что по причине преклонного возраста он стал плохо мышей ловить. Ну и проводили. Хомутова скандалила по-страшному, высокое начальство за грудки хватала – всё впустую.
– Чья же это идея?
– Анна Сергеевна постаралась. Четко сработала: ветеран и ахнуть не успел, как очутился в собесе.
– Жаль старика,– признался Крохин.– Не представляю, как он проживет без нашей прокуренной редакции, полуграмотных рукописей и бурных планерок. У него ведь ничего другого в жизни не было, только это. Не хотел бы я оказаться на его месте.
– Да, не позавидуешь, – согласился Дима.
– Кем заменили-то?
– Пришел довольно шустрый парнишка, из секретариата Союза писателей. Чем-то там заправлял по общественной линии. Некий Горбунов, может, слышал?
– Думаешь, я в Союзе днюю и ночую?
Словно почувствовав, что о нем идет речь, появился Горбунов. Парнишка… Крохин прикинул: вряд ли новичок намного моложе его. Но шустр, это да. В нем откровенно проглядывала раскованность человека, привыкшего быть на виду, и от которого кое-что зависело.
– Если не ошибаюсь, вы и есть тот самый знаменитый Крохин,– сказал Горбунов, протягивая руку.– Рад познакомиться.
– Когда это я успел стать знаменитым? – поинтересовался Крохин.– С Аллой Пугачевой вроде дуэтом не пел…
Горбунов коротко хохотнул, как бы отдавая дань столь тонкой остроте, и подчеркнуто значительно произнес:
– В Союзе только и разговора, что о ваших рассказах. Идут толки да пересуды: кто такой, почему не знаем?
– Так уж… – Крохин смутился, не устояв перед этим прозрачным комплиментом.
– Ей-ей не вру! – ярился Горбунов.– Народ заинтригован до предела. У нас ведь как? Начинающий годами обивает пороги редакций, пока не примелькается; его принимают в молодежную секцию, потом посылают на семинар молодых авторов, потом издается сборник, куда попадает и его немудреный рассказец, и только после этого с ним начинают разговаривать более или менее серьезно. Какой уж там столичный журнал… В местный протиснуться – предел мечтаний. Потому-то ваш дерзкий старт и поразил воображение.
За спиной Горбунова Колышкин в изнеможении закатил глаза и тяжко, с надрывом вздохнул, дескать, утомил ты нас, приятель, замордовал своей трепотней. Крохину тоже стало надоедать это словоизвержение, и он тихо обрадовался, когда зазвонил телефон и спросили Горбунова. Он воспользовался моментом и пошел навестить Анну Сергеевну.
Телякова распекала какую-то длинноногую девицу в фирменном джинсовом костюмчике. Лицо девицы изображало равнодушно-вежливое внимание. Крохин хотел было прикрыть дверь, но Телякова сказала:
– Заходи, заходи. Мы уже заканчиваем.
И пока Крохин топтался на пороге, он услышал концовку разговора:
– Надеюсь, ты все поняла, Алена?
– Конечно, мамочка.
– И выкинь из головы эту ерунду, слышишь?
– Я пойду, ладно?
– Сгинь. Глаза бы мои на тебя не глядели…
– Чао, мамуля!
Девица Алена вспорхнула с кресла и устремилась к выходу, по дороге полоснув по Крохину оценивающим и, как ему показалось, весьма критическим взглядом.
– Господи, ну и детишки растут,– вздохнула Телякова.– Повеситься мало…
– Дочь? – спросил Крохин.
– Она самая. Утеха мамкина и отрада. Не успела в десятый класс перейти, а уж дурью мается: за кого замуж выйти – за Вову или за Толю? Как тебе это нравится?
– Пусть кинет монетку.
– Разве что… Беда с этими акселератами: ростом с маму, а мозги как у воробья.
– Ничего, со временем поумнеет,– утешил Крохин.– Нас жизнь прижала пораньше, а им куда торопиться?
Теляковой, видать, пришелся по душе крохинский оптимизм, она засмеялась:
– Ладно, с акселератами разобрались… А как дела с повестью?
– Вот она, мученица.– Крохин подал толстую папку с трогательными голубыми тесемочками.– Десять с половиной листов. Что получилось, покажет вскрытие.
– Что бы ни получилось, ты молодчина,– похвалила Телякова.– Надо сделать – сделал. Умня… Как назвал?
Не дожидаясь ответа, развязала тесемки и, посмотрев на титульный лист, прочитала вслух:
– «Кто-то должен рисковать». А что, звучит! Если и содержание соответствующее, проблем не будет.
– Тут у меня два экземпляра,– сказал Крохин.– Оба отдать?
– Хватит с них и одного. Второй я сама прочитаю. Не возражаешь?
– Ради Бога. Если времени не жаль…
– Ты это брось,– строго сказала Анна Сергеевна.– Отвыкай скромничать, прибедняться и виновато шаркать ножкой. Тебе что, легко далась эта повесть? Между делом накропал, играючи?
– Да уж наигрался… Все жилы она из меня вытянула, подлая.
– Ну так и цени свой труд. Это ведь не просто кипа исписанной бумаги, а напряжение ума, нервы, бессонные ночи; это и радость от удачно придуманной фразы, и черные минуты, когда мозги костенеют и кажется, ничего уже из них не выжать. Если на то пошло, это кусок твоей жизни: и сладкий, и горький одновременно, трудный кусок. Научись подавать свою работу солидно, с достоинством, тогда и другие будут смотреть на нее с уважением. Вспомни Сиверинова – прорывались у него хоть раз жалкие нотки просителя?
– Больше не буду,– сказал Крохин.– Вы кругом правы. Это у меня с непривычки.
– То-то же. Постарайся поскорее избавиться от комплекса начинающего автора. Грудь колесом!
– … а хвост морковкой,– добавил Крохин.– Когда нужно оттащить рукопись в издательство?
– Немедленно,– сказала Телякова.– Ты иди, а я позвоню редактору. На работу сегодня можешь не возвращаться. Это тебе в награду за броское название.
– Мерси,– ответил Крохин с некоторой фривольностью.
Он хотел спросить, почему вдруг приспичило спроваживать на пенсию ветерана Шестакова, но в последнюю секунду решил, что делать этого не стоит. Что-то его остановило. Может быть, интуиция начинающего игрока.
Крохин отдал Теляковой второй экземпляр рукописи и стал аккуратно завязывать голубые тесемочки на папке.
Из дневника Р.П. Крохина
Уходя, я попросил Телякову рассекретить «редактора Н.» – хотя бы назвать его фамилию, чтобы не выглядеть в издательстве круглим идиотом. «Как, разве я не говорила, о ком идет речь? – с невинным видом слукавила она.– Извини, дорогуша. Это Нестеренко Анатолий Михайлович, ты его найдешь на третьем этаже, в конце коридора».
Там я его и нашел. Нестеренио показался мне с виду добродушным малым, с шикарной копной русых волос, при бороде и усах – косая сажень, лапиши медвежьи; ему бы вместо замшевого пиджака рубаху в горошек, а вместо «паркера» с золотым пером косу-литовку, и – раззудись плечо!.. Давненько я не видывал таких колоритных молодцев.
– Я читал ваши рассказы,– напрямик сказал он, не теряя времени на реверансы.– Прямо скажем, не ахти что. Есть проблески хорошей прозы, но и только. Вы знаете материал, да не умеете им распорядиться. Я прав?
– Думаю, что нет.
– Почему?
– Рассказы тиснула не провинциальная газета, а вполне солидный журнал, который никогда не жаловался на пустой портфель.
– А что? – весело сказал Нестеренко.– Тоже аргумент. Уж коли в самом «Факеле» им отдали предпочтение, стало быть написаны не слабо. Так ведь?
– Почему нет?
Какого черта он привязался ко мне с этими рассказами? Можно подумать, что именно их я ему пытаюсь всучить. Не нравятся – не надо, речь-то о повести. Настроение у меня стало скисать.
– И вы убеждены, что рассказы достойны внимания почтеннейшей публики?
– Именно.– Меня понесло:– Хоть это вам и кажется чем-то противоестественным… Вот вы смотрите на меня и думаете: ну и наглец! на что позарился, а?! ему бы башку о стенку расшибить в порыве раскаяния, а он тут корчит из себя мастера малой прозы…
– Да Бог с вами! – Нестеренко опешил от неожиданных моих эмоций и явно смутился.– Ничего такого я не думал… Просто хотелось узнать, как вы сами относитесь к тому, что написали. Всего-то…
– Ну и как, узнали?
– Понимаете, если автор начинает каяться, мол, то у него не получилось, это не удалось, возникает вопрос: зачем отдавал печатать? Выходит, шел на заведомую халтуру? А коли так, разговор с ним особый.
У меня хватило ума, оценить резонность этой невинной провокации. Я, правда, такими методами не пользовался, но… Ладно, будем считать, знакомство состоялось. Чертов косарь с "паркером"…
– Остыли? – совсем уж по-дружески спросил Нестеренко.– Ну и чудесно. Будем работать. Времени у нас предельно мало, так что… Договоримся следующим образом: завтра мы встречаемся часиков этак в одиннадцать, я постараюсь к этому времени прочитать вашу повесть. Если она настолько хороша, как уверяла Анна Сергеевна, – а я доверяю ее вкусу – наметим тактику на ближайшее будущее. Действовать надо энергично и продуктивно. Для начала садитесь за машинку и отпечатайте аннотацию на полстранички. Вы редактор, знаете, как это делается…
… Ровно в одиннадцать Нестеренко развязал папку, перевернул титульный лист и сказал:
– Мне нравится ваша повесть. Есть острая проблема, есть живые характеры, есть образный, весьма динамичный язык. Короче говоря, в повести достаточно достоинств, чтобы стать книгой. В этом смысле все в порядке. Не сомневаюсь, рецензия будет положительной. Но есть мелкие погрешности, над которыми надо поработать.
– Например…
– Я тут изложил свои замечания, думаю, и рецензент их подтвердит. Ну, скажем, ваш бригадир слишком уж экстремистски себя ведет, будто он не руководитель коллектива, а какой-то мафиози из фильма «Крестный отец».
– Так ведь у него не бригада слесарей-ударников, а отчаянная компания сезонников, к которым нужен особый подход.
– И тем не менее палку перегибать не стоит… Действие происходит все-таки на нашем Сахалине, а не в Клондайке, во времена «золотой лихорадки». Можно обойтись и без мордобоя.
– Ну, морду-то набили за дело…
– Вот и уберите это «дело». Сюжет не пострадает, уверяю вас.
– Допустим,– сказал я.– Дальше?
– Надо выбросить сцену дикой пьянки в бараке,– решительно сказал Нестеренко.– Ни к чему это.
– Слишком колоритно?
– Да уж, слишком. Самогонка, поножовщина… Ну что за нравы? В каком веке мы живем?
– В двадцатом. В веке контрастов. С одной стороны, космическое цветное телевидение, с другой – пьянка в бараке, потому что рыба не идет, и нервы у людей на пределе, и люди эти отнюдь не из столичной тусовки. Хотя кто знает, как бы они повели бы себя в тех обстоятельствах…
– Возможно, в жизни так оно и было… могло быть. Но литература – не слепок с натуры, и вы это прекрасно понимаете. Мало ли творится всякой дряни, так что же, впихивать ее в книги без всякого отбора?
– Зачем же без отбора? Я пытался сюжетно оправдать…
– А вы попытайтесь идейно оправдать. И поймете – не та это коллизия, за которую надо держаться обеими руками. Я уж не говорю, что сцены пьянки сейчас нигде не пройдут: ни в литературе, ни в кино, ни на телевидении. Пусть персонажи резвятся на уровне шампанского – и не крепче. Такие правила игры.
– Подчиняюсь правилам игры,– сказал я, изображая тихое послушание. Уберу крамольную сцену. Тем более что не очень-то ладно она у меня получилась. Можно сработать и потоньше.
– И последнее,– сказал Нестеренко.– Чересчур увлекаетесь жаргоном. Неужели русский язык настолько беден, что надо скрашивать его всякими вольными словечками уличного пошиба?
– В авторской речи нет жаргона, готов спорить.
– А в диалогах? Ваши рыбаки изъясняются на таком сленге, что уши вянут!
– Послушали бы вы их в натуре…
– Опять вы за свое! В жизни, в натуре… Я не настаиваю, чтобы ваши герои перешли на язык тургеневских помещиков; не можете обойтись вовсе без жаргона – оставьте самое колоритное, образное, но уберите бессмысленный словесный мусор. Это же очевидно, и спорить-то не о чем.
– Да я не спорю,– примирительно сказал я.– Мусор – он и есть мусор. Вымету.
– Вот и славно,– улыбнулся Нестеренко.– Считайте, что вы дешево отделались: замечания почти символические, на три дня спокойной работы.
На том мы и расстались.
10
Ну вот и пришел светлый денек. Светлый… Крохин вертел в руках книжицу карманного формата, на обложке которой был изображен бородатый парень в ватнике, сидящий на рюкзаке у костра в позе роденовского «Мыслителя». Его первая книга. Броским таким, размашистым шрифтом заголовок: «Кто-то должен рисковать».
Названьице… Так и слышится в нем скрип мозгов начинающего автора. В рукописи еще куди ни шло, как-то смотрелось, но на обложке книги… Уж такие потуги на многозначительность! Будто не солидная повесть озаглавлена, а газетная статейка, где описывается героический поступок пионера Васи, который вытащил из полыньи девочку Машу на глазах изумленной толпы.
Не блажи, сказал себе Крохин. Не в названии суть. Подумаешь, название… В следующий раз придумаешь более удачное. Главное, вот она, книга. Первая, черт возьми, первая! Неужто не рад?
Радости не было. Так, легкая растерянность и удивление. Словно подсунули ему книжечку, а на ней – вот чудеса-то!– его фамилия. И текст вроде знакомый: не то чтобы родной, выстраданный, а просто узнаваемый. Крохин перелистывал слипшиеся на торце, спрессованные типографским ножом страницы, остро попахивающие свежей краской; он испытывал ощущения отца, который несколько лет не видел своего ребенка, и вот снова встретился с ним, и не может на первых порах преодолеть неловкого чувства отстраненности, и делает поспешные, мучительные попытки снова обрести душевную близость с этим трудно узнаваемым, но таким родным существом, частицей самого себя.
Хватит лирики, решил Крохин. Книга вышла, и она должна работать. На тебя, между прочим, работать. Признание читателей – дело темное, стихийное, сейчас оно от тебя никак не зависит. Зато зависит другое – стать членом Союза писателей. Тут уж книга должна сработать на все сто – с твоей активной помощью, разумеется. Только не надо тратить время на сопливые эмоции. Не упускай удобный момент. Сегодня он тебе светит, а завтра – как знать. На то он и момент…
Крохин открыл титульную страницу, долго выбирал подходящий фломастер (выбрал скромный, синий) и написал наискосок: «Истинному мастеру современной прозы Андрею Ильичу Рожкову с робкой надеждой на снисходительную оценку этой первой пробы пера – от автора».
Н-да… Безграничное почитание таланта мэтра и полное самоуничижение. Ну да ладно, на то и рассчитано. Какой мэтр не проявит снисхождения к скромному почитателю его таланта?
Три часа дня. Пожалуй, пора. Если верить агентурным данным, писатель успел выдать утреннюю дюжину страниц, отобедать, прогуляться по набережной и как раз в это время резьбой по дереву успокаивает нервы, взбудораженные литературным трудом. Телякова предупреждала, что раньше трех к нему лучше не заявляться – наорет с порога и уйдешь с мытой шеей. Крохин положил дарственную книгу в «дипломат» и отправился к Рожкову.
От того, как сложится разговор, зависит многое. Да что там многое – всё. Телякова обещала устроить две рекомендации и положительную рецензию в местной прессе (Булышкин, кто ж еще!) А вот самое главное целиком зависело от Крохина.
Писатель Рожков – мужик с крутым норовом, известный своими чудачествами и выходками на всех уровнях. В Союзе он заработал прозвище «камикадзе» и, как ни странно, непререкаемый авторитет. Если Рожков скажет «добро» – проблемы отпадут сами собой. Вся беда в том, что не многие могут похвастаться его благосклонностью. И вообще, соваться к Рожкову за рекомендацией считалось безрассудным риском; стоило кому-нибудь из молодых заикнуться об этом, знающие люди молча крутили пальцем у виска.
Тем не менее Телякова посоветовала рискнуть. Она сказала: «Ты в Союзе не примелькался, в Доме писателя пороги не обивал, на секции начинающих не трепался годами, в сборник с рассказами не пытался пролезть, расталкивая себе подобных. Тебя считают чужаком и запросто могут провалить. А против Рожкова никто пикнуть не посмеет. Он – твой козырный туз».
– Скажи-ка, мил человек, кто ты есть, и по какой такой надобности пришел ко мне? – Писатель, не глядя на Крохина, ковырялся полукруглой стамесочкой в деревянном чурбачке, обретающем формы головы какого-то кошмарного чудища. Он говорил слегка нараспев, и в его голосе ощущались довольно-таки ехидные нотки.
– Работаю в «Маяке»,– начал Крохин, – в отделе прозы…
– Стало быть, на радио… – Рожков посмотрел на Крохина ясными глазами.
– Почему на радио? Журнал это. Вы же в нем печатались, года три назад.
– Ну да, ну да… Что-то с памятью моей стало. А и в самом деле печатался. Помню, обкорнали вы мой роман до полного неприличия. И сносочку сделали: извините, мол, за кастрацию – журнальный вариант…
– Это не я обкорнал, на другом уровне решалось…
– Понятно. Начальство, значит, балует, а вы при сем присутствуете – и ни гу-гу. Солидная у вас фирма, как я погляжу.
Крохин чувствовал, что писатель просто-напросто развлекается, втягивая его в дурацкий разговор. Но поделать ничего не мог, поскольку правила игры диктовал Рожков. «Черт с ним, пусть развлекается,– решил он.– Подыграю. Главное, держать ухо востро и не заиграться, не выставиться перед ним круглым идиотом».
– Я задумал было поднять восстание в редакции и свергнуть главного редактора, но потом подумал, что вы и сами с ним справитесь. Так оно и получилось: роман пошел не на две, а на три подачи, с минимальными сокращениями. Кстати, «журнальный вариант» – ваша идея.
Рожков пошарил в карманах полосатой домашней куртки, выудил пятак и припечатал его к столу перед Крохиным.
– За находчивость,– сказал он.
– Могли бы и на гривенник разориться,– нахально проворчал Крохин.
– Медь благороднее серебра. Из чего памятники отливают? То-то… Почему не из серебра?
– Чтоб целее были…
Писатель отложил стамеску и, может быть, впервые внимательно посмотрел на Крохина.
– Ну ладно, выкладывай свою книженцию, или что там у тебя… Посмотрю.
Крохин облегченно вздохнул: дебют остался за ним. Открыл «дипломат», достал книгу… «Черт бы меня побрал! – обругал он себя.– Это же надо такое посвященьице отгрохать! Истинному мастеру, с робкой надеждой… Лучше бы ничего не написал, чем этак расшаркиваться с заискивающей улыбочкой. Сейчас он тебе загнет салазки за милую душу, и выкатитшся отсюда, размазывая слезы по щетинистым мордасам».
Но делать было нечего. Крохин положил на стол книгу и суетливо заговорил, словно оправдываясь и зачем-то поглядывая на часы:
– В общем, это не к спеху… Как-нибудь на досуге… Найдется свободная минута, ну и… А я потом позвоню, если разрешите.
Писатель уставился на Крохина, пытаясь сообразить, о чем тот лопочет, а потом как заорет:
– Какого черта! Чего ты тут слюни размазываешь? Ты что, и книгу эту сработал как-нибудь на досуге, между делом?
– Нет, конечно. Да только…
– Цыц! Грош цена тому, кто не ценит свои труд. Честный труд, а не халтуру. Такое нельзя простить даже слесарю-сантехнику, не говоря уж о пишущем человеке… Знаешь, лучше сразу скажи, если схалтурил. Так, мол, и так, накарябал книжонку левой ногой, с помощью добрых друзей протолкнул по блату в издательстве. И иди себе подобру-поздорову.
Крохин поначалу опешил от такого напора, но быстренько пришел в себя и даже успел разозлиться. По «добрым друзьям» Рожков прошелся просто так, ради красного словца, но, сам того не ведая, попал в точку – и это была обидная правда, которая колет глаза и ничего, кроме раздражения, вызвать не может.
– С большим удовольствием ушел бы отсюда подобру-поздорову,– сказал он, – но вы ведь подумаете, что я и в самом деле схалтурил. Лучше уж подожду другого повода.
– Ну вот, наконец-то прорезались мужские нотки! А то бормочет что-то жалкое, слушать противно… Представь себе картинку: пришел к издателю Александр Сергеевич Пушкин и чирикает с порога: «Сочинил я тут роман – извините, в стихах… Название так себе: «Евгений Онегин». Если потребуете, придумаю новое… Прочтите как-нибудь на досуге… И не сочтите за дерзость, если я через месяц – другой снова потревожу вас в надежде услышать отзыв о моем пустячке».
Крохин представил. Идиотская картинка, ничего не скажешь. Он окончательно успокоился. Правильно сделал писатель, что отвесил тебе оплеуху, подумал Крохин. И Телякова правильно сделала, когда ты принес ей рукопись, – отчитала, как пацана. Хватит юродствовать. Научись продавать свой товар, иначе вместо оплеухи нарвешься на вежливое равнодушие и тогда – финиш. Излишняя скромность нынче наказуема.
– Ты разбираешься в кофемолках? – неожиданно спросил Рожков. И, не дождавшись ответа, предложил:– Попробуй починить. Скоротай время, пока я буду разбираться с твоей книгой.
Крохин хотел было съязвить по этому поводу, но решил промолчать, чтобы не схлопотать еще одну фирменную рожковскую оплеуху. Он взял отвертку и с видом знатока стал отвинчивать основание. Ему было все равно, что отвинчивать, поскольку электрик он был никакой, но на его счастье винты оказались только там, на донышке.
Крохин в технике ровным счетом ничего не смыслил. Однако жизнь вынуждала его иногда выступать в роли мастера. И он выработал теорию, согласно которой «логический анализ компенсирует техническое невежество» (он любил повторять эту солидно звучащую фразу).
А тем временем писатель бойко листал страницы, пробегая текст по диагонали. Его лицо не выражало решительно никаких эмоций. С таким нейтральным выражением можно просматривать логарифмические таблицы или бегло знакомиться со справочником ветеринарного фельдшера. Крохин посмотрел, посмотрел и решил, что такая реакция всё же лучше, чем скорбное покачивание головой, саркастические улыбочки, язвительное фырканье и злорадные «птички» на полях книги.
Крохин снял донышко и сразу понял причину поломки: один из концов сетевого шнура вывалился из зажима и торчал рядом с клеммой. «Раз контакт нарушен, ток не поступает на мотор,– логически мыслил Крохин.– Мотор не работает – кофемолка не мелет. Вывод: надо восстановить контакт».
Через пару минут конец шнура был надежно зажат в клемме, но Крохин не торопился сворачивать работу. Настоящий игрок должен уметь извлекать пользу даже из пустяка, и если можно ерундовый ремонт представить сложнейшей технической акцией, доступной лишь кудеснику с золотыми руками и светлой головой, то почему бы и не воспользоваться случаем? Чего ради нарушать правила игры?
Он озабоченно мычал, присвистывал, отвинчивал какие-то винтики и снова их затягивал, потом попросил паяльник и осторожно тыкал им в места паек, стараясь ничего не порушить. А сам искоса поглядывал на Рожкова: как у того движутся дела?
Крохин привинтил основание именно в тот момент, когда писатель закрыл книгу, дочитав ее до конца.
– Подгадал,– ровным голосом произнес Рожков.
– Можете молоть свой кофе – фирма гарантирует!
– Сетевой шнур надежно законтачил?
– Да…
– Значит, будет работать.
Крохин осознать ничего не успел, но почувствовал – что-то не так.
– Ответь мне на три вопроса,– сказал Рожков.– Честно предупреждаю: соврешь хотя бы по мелочи – возьму за шиворот и спущу с лестницы. Уяснил?
Крохин машинально кивнул. «На чем это я засыпался? – лихорадочно соображал он.– Ишь, каким тоном заговорил истинный мастер прозы… Где же прокол?»
– Вопрос первый: зачем тебе понадобился паяльник? Второй: как понимать эту надпись на титульном листе? И третий: чем объяснить твои финты, глупостью или трезвым расчетом? Даю минуту на размышления. Время пошло.
В последнее время Крохину стал сниться сон, который слегка варьировался, но каждый раз оставлял тягостное ощущение беспомощности и назащищенности. Будто выходил он на улицу и оказывался в самом центре города, на людном месте. И вдруг обнаруживал, что кроме белой майки на нем никакой одежды. Его охватывал панический ужас. Он садился на корточки и натягивал майку на колени. Надо было куда-то бежать, где-то скрыться, но как побежишь, если вся срамотища на виду? И он сидел, сжимаясь в комок, а люди смотрели на него и понимающе усмехались. Ужасно, ужасно… Сейчас это ощущение повторялось – наяву.
Ловушка. Попробуй выскочить из нее с голым-то задом… Но и сидеть, натянув белую майку на колени,– не спасение.
Жаль. Так хорошо все начиналось.
– Я хочу ответить на третий вопрос,– сказал Крохин.– Может, на остальные и отвечать не придется…
– Валяй,– разрешил Рожков.
– Конечно, был трезвый расчет. Но вы меня раздели, и все обернулось глупостью. Чего уж тут голову морочить… На вашем месте я бы и вопросов задавать не стал; хвать за шкирятник – и на свежий воздух.
– За шкирятник, говоришь? Возможно, ты и прав. Во всяком случае, мысль интересная.
– Я пойду, ладно?
– Сиди. Больно шустёр, бобер. Наскоро покаялся – и ходу, чтоб холку намылить не успели… Ты ведь глядишь в зеркало и видишь не какого-то там Крохина, рядового начинающего, а искусного игрока, ужасно хитрого и дальновидного, который пройдет по топкому болоту литературы, прыгая с кочки на кочку и ног не замочив. Что ж ты сейчас прижимаешь уши и норовишь ускользнуть, как нашкодивший кот?
– А что мне остается? – пробормотал Крохин.– Порку я получил, остается откланяться… Между прочим, «топкое болото литературы» – ваш образ, мне такое не приходило в голову.
– Еще бы,– согласился Рожков.– Ты до этого еще не дорос. Проще всего видеть в болоте гиблое место, где водится всякая нечисть. А там растут целебные травы, зреет клюква и морошка, живут редкие птицы; болото фильтрует воду, которую мы пьем, в нем рождаются великие реки. Так что все зависит от точки зрения.
– У вас точка зрения биолога,– сказал Крохин.
– У меня точка зрения писателя,– спокойно возразил Рожков.– И запомни простую истину: игрок никогда не станет писателем, писатель – игрокам. Тут уж или одно или другое.
«Неужели не все потеряно? – подумал Крохин.– Глядишь, и обойдется, чем черт не шутит! Вроде бы злость в нем поутихла, вот и расхожие мудрости пошли в ход… Ну-ка соберись, изобрази горестное раскаянье человека, которому открыли глаза на его беспутную жизнь».
– Что ты будешь делать, если я не дам тебе рекомендацию в Союз? – спросил Рожков.
Крохин выдержал паузу, чтобы придать своим словам вес осознанного решения.
– Что буду делать? – вслух размышлял он.– Пока не знаю. Наверное, напишу еще одну книгу и снова принесу на ваш суд. Может быть, мне повезет, и вы ее прочитаете, а не просмотрите по диагонали, а мне вместо кофемолки придется ремонтировать нечто более солидное, скажем, пылесос. Но паяльник я уже не попрошу, обойдусь отверткой.
– Не мешало бы тебе научиться попроще выражать свою мысль,– заметил Рожков.– Этим ты и в повести грешишь… Слова, слова… Кружева из слов вместо одного точного… Ладно, рекомендацию я тебе дам. Пишешь о том, что сам пережил. Пытаешься увидеть суть вещей. Не спекулируешь на экзотике. Все это славно. Ну а слабости увидишь сам, со временем. И ремесло освоишь – дело наживное… Постарайся ничего не делать наспех. Слово, написанное наспех – случайное слово. Как бракованный кирпич, из которого строится дом. Ты бы хотел жить в доме, построенном из бракованного кирпича?.. Если хочешь, займись пылесосом, пока я буду писать рекомендацию. Ты ведь мечтал заняться солидным ремонтом…
Из дневника Р.П. Крохина
Кончается очередная тетрадь, кажется, шестнадцатая. Осталось полторы страницы. Семнадцатую заводить не буду, пора кончать с этим детским увлечением. Времени и так в обрез, незачем тратить его на какие-то там тетрадочки. Да и кому нужны твои откровения?
Работать надо. Вкалывать по-черному. Время исчисляется количес-твом страниц, которые надо написать сегодня и завтра, и послезавтра. Не напишешь – выпадешь из ритма и можешь не поспеть к сроку. А у тебя на руках авторский договор, где указана дата сдачи рукописи. И никого не волнует, есть у тебя настроение или нет, пишется тебе сегодня или на душе кошки скребут, к тетушке на юбилей надо идти, зуб разболелся, в конце концов. Впрягся – тяни.
Только что позвонила Телякова, напомнила: завтра мне будут вручать красную книжечку члена Союза писателей; хорошо бы предусмотреть кое-какие детали – банкетец в узком кругу, то, се… Да уж предусмотрел: будет и банкетец, и нужные люди на нем. Жаль, Рожкова радикулит скрутил – отказался приехать. Искренне жаль. Он меня здорово выручил.
Кстати, о Рожкове. Пронюхал я, что у него роман на выходе. Предложил три подачи в «Маяке». Никаких «журнальных вариантов» – в полном объеме. Почему бы не сделать человеку приятное? Я ведь добро помню. И надо же – не прошел номер. Рожков сказал, что отдает роман в столичный журнал, еще в прошлом году пообещал. Уверен, фантазия это, никому и ничего он не обещал. Не в его это правилах. Не понимаю я таких жестов. Странный человек – писатель Рожков.
Сейчас у меня есть возможность предлагать публикацию любому, кого сочту полезным для «Маяка». С благословения Теляковой, разумеется. Она недавно села в кресло главного редактора, а меня назначила завотделом прозы. Отношения у нас великолепные, никаких противоречий не возникает. Правда, кто-то в редакции распускает слух, будто с моей легкой руки в «Маяке» стали печататься лучшие друзья Теляковой, так что другим и соваться туда не стоит. Узнаю, кто воду мутит,– башку оторву. Терпеть не могу этих подпольных правдоискателей. Добро бы для пользы дела трепались, а то просто воду мутят, тявкая из-за угла.
Ну, всё. Осталось места для излияний – на одну строку.
Завтра родится новый писатель. И фамилия его – Крохин. Так-то, черт возьми!..
11
В гостиной Дома писателя, уставленной старинной темной мебелью, даже в яркий солнечный день было слегка сумрачно. Высокие узкие окна, вечно затянутые малиновыми бархатными шторами, пропускали свет скупо и неохотно, и он просачивался в это литературное святилище как бы с робкой почтительностью, не смея проникнуть в укромные уголки, где солидно лоснились кожей массивные пухлые кресла.
В одном из них сидел Крохин и, откинувшись на прохладную спинку, разглядывал пыльную бронзовую люстру, от которой прямо-таки разило купеческой роскошью. Люстра воплощала в себе варварский вкус неожиданно разбогатевшего обывателя, и тем была любопытна. Лапоть с позументом, обозвал ее Крохин.
Он думал о люстре, чтобы отвлечься от тягостных и неприятно тревожащих мыслей о событии, которое должно было произойти через полчаса. Еще утром всё казалось ясным и праздничным, всё окрашивалось волнующим предвкушением подарка – как в детстве, когда он просыпался в день рождения. Но потом, не ведая последствий, Крохин задал себе невинный вроде бы вопрос: а что ты собираешься делать, став профессиональным писателем? Как это что,– писать, конечно, ответил он себе. О чем же? И тут радость потихоньку стала уходить, вытесняемая тоскливым предчувствием неведомой пока, но неотвратимой беды.
Ну хорошо, написал ты первую книгу, думал Крохин. Не то чтобы очень хорошую – вполне добротную повесть. Снял сливки с материала, который знаешь более или менее достоверно. Протекция поможет издать тебе и вторую книгу. Продвигается она, правда, со скрипом, но… «Кто-то должен рисковать», образно говоря,– вино из сахалинского винограда; с помощью определенных литературных приемов можно заставить бродить и выжимки из него. Кое-какими навыками ремесла ты владеешь, домучаешь и «Сезон тайфунов». А потом?.
Крохин вдруг отчетливо понял: скуден был его запас. Нечему больше бродить. Нет ни винограда для вина, ни зерна для хлеба, ни металла для ковки. Он нищ, и уж не разбогатеть ему на пятом-то десятке. И время ушло, и возможности уже не те. Попробуй, плюнь на свою карьеру и подайся в деревню, на стройку, или, скажем, в санитары «скорой помощи». Допустим, хватит у тебя на это дури. Ну и что? Свалишься с лестницы, на которую вскарабкался с превеликим трудом, а материалом для новых книг всё равно не разживешься, ибо ни черта ты не умеешь, а потому придется тебе глядеть на жизнь с самой нижней ступеньки, откуда не больно-то много чего разглядишь.
Любителю куда проще: чудом протолкнул книжонку – одну-единственную – и будь счастлив до старости. Как же – самолюбие потешил, всех родственников и знакомых одарил книжонками с автографами, даже финской «стенкой», купленной на гонорар, жену осчастливил. И можешь позволить себе роскошь не мучиться по ночам, пробираясь сквозь дебри русского языка. Делай вид, что работаешь над романом, рассказывай байки об известных литераторах, жалуйся на превратности вдохновения, и в глазах окружающих ты навсегда останешься писателем. Это не потребует особых усилий, а главное, ничегошеньки не надо писать! Незачем вторично искушать судьбу – и так всё хорошо сложилось.
То любителю… А вот тебе сегодня вручат удостоверение члена Союза. Отныне ты не просто некий редактор Крохин, а писатель Крохин Р.П., который обязан постоянно доказывать свое право на это звание.
Чем ты будешь доказывать, Крохин? Чем?..
Ты решил стать игроком. Ну, стал. Сыграл по-крупному. За полтора года достиг высокого положения в солидном журнале, опубликовал несколько рассказов в столичном «Факеле», издал книгу, получил карт-бланш на вторую, вошел в Союз писателей. Недурно, а? И все игра, игра. Тонкое знание техники, смелые ходы, азарт под жестким контролем разума. Ты любишь повторять: игра всех ставит на свои места, только сильный игрок достоин приза, неудачники должны стоять в сторонке, выражая тихую покорность. Что ж ты не радуешься призу, Сильный Игрок Крохин? Добился ведь, чего хотел…
Того ли хотел? Зачем тебе, слепому, подзорная труба?..
Так маялся Крохин до полудня, и совсем уж было раздумал идти в Дом писателя. Еще не поздно остановиться, сказал он себе. Достоевский из тебя все равно не получится. Нет козырей в твоей колоде. А раз такое дело, стоит ли вступать на тропинку бедствий?
Но тоненько запищал электронный будильник на его руке. Крохин подумал, что если тотчас выйти из дому, наверняка не опоздаешь. А опаздывать он не любил, считал это расхлябанностью и дурным тоном.
… «Лапоть с позументом» вдруг осветился жиденьким, немощным света – кто-то включил люстру. Крохин отвел от нее глаза. Не помогла ему люстра отвлечься от тягостных мыслей.
На сегодняшний день раскладка такая: «Сезон тайфунов» попадет в верные руки редактора Нестеренко, который дает ход сборнику рассказов Теляковой, а повестушка самого Нестеренко уже принята к печати в «Маяке». Комбинация предельно простая и бесхитростная, как складчина «на троих». А чего хитрить? Желания совпадают, возможности есть, почему бы не поладить в узком кругу? Взаимопонимание налажено – и всем хорошо.
Правда, при всем благолепии, если принюхаться, откуда-то потягивает тухлым яйцом. Но это если принюхаться. Да и надо ли принюхиваться? Пройдет совсем немного времени, и ты адаптируешься к запаху тухлых яиц, он перестанет раздражать твое тонкое обоняние.
… Крохин встал и вышел из гостиной. Он открыл тяжелую дверь, и она наподдала ему под зад старинной бронзовой ручкой, вытолкнув на улицу. Мимо Крохина в три ряда шли машины – сплошь легковушки. Но вот над ними вырос, невесть откуда взявшийся гигантский БелАЗ. Он надвигался слева, волоча за собою дымный шлейф плохо перегоревшей солярки. Крохин сделал шаг, другой в сторону мостовой, помедлил секунду и…
… В гостиную заглянула Телякова, пошарила глазами по углам и всплеснула руками:
– Ростислав, да ты что тут прохлаждаешься? Тебя давно уже ждут в секретариате. А ну-ка бегом на второй этаж!