Читая современную прозу, понимаешь значение лирических отступлений в “Мёртвых душах”. Ведь понимал Гоголь, как вредно читателю постоянно смотреть на мир глазами прыща, которым и являлся его Чичиков. Ведь понимал, что следя за узким, пребывая в нём, читатель также сужается, до границ данного автором мира. В своих отступлениях Гоголь расширяет эти границы, расширяя читателя, давая ему воздуха, раздвигая ему лёгкие российскими просторами, мыслью, взглядом человека большого, вселенского.
Одной из главных черт современной прозы является отсутствие такого расширения. Главный герой сегодняшнего романа это средний человек, зачастую – просто люмпен. Его жизнь проистекает в суженном мире, который ни по его собственной воле, ни по воле рассказчика, автора, не раздвигается, этот мир неподвижен, его стены крепко вросли в землю. Между этих стен герои не знают что им делать, они не живут, а скучают, маются, их существование механистично. И при этом мало кто пытается вырваться, подавляющая масса смиренно доживает, всё глубже веря в то, что так оно и должно быть, совершенно не попирая эти стены, не чувствуя тесноты. Герой далеко не великан, ни внешне, ни внутренне.
Один из рассказов Юрия Мамлеева, пожилого представителя (род. в 1931г.) современной литературы, начинается так: “Виктор Заядлов уже почти не был человеком, даже по его собственному мнению”. Вместо имени этого мамлеевского героя можно подставить любое другое, взятое из современного романа. У Сорокина просто кладезь такого добра. Если вытащить всех его героев и поставить в ряд, то на ум приходит только одно слово – деградация. Cорокин честно сообщает о ней, а подчас ощущение деградации просто смакует, рисуя своих героев в самом жалком положении.
Отличие маленького человека в литературе ХIX века и мелкого человека в литературе конца ХХ и начала ХХI в том, что тот до конца не осознавал свою малую величину, а если осознавал, то от этой величины, кривизны страдал и через это страдание возвышался, становился трогательным. Раскольников страдал, Башмачкин не осознавал. Не осознаёт и Ларионов, помещик ХIХ века, герой известного на сегодня Михаила Шишкина. Сегодняшний мелкий человек, получивший свободу выбора, но не имеющий внутренней цельности, осознаёт своё положение, но не стыдится его, ибо зачем стыдится, если большая масса такова. Сегодняшний герой – это герой массы, это сама масса. У Астафьева, Владимова она раздавленная режимом и войной, у Сорокина, Толстой она раздавленная отсутствием нравственных ориентиров.
Масса в современном романе это тот самый “уже почти не человек”, зверь, туча, что-то ещё. И это констатация авторов, это вынесение плачевного диагноза обществу противопоставляется зачастую теми же авторами мысли о ценности отдельной человеческой жизни. И для сообщения об этой ценности авторы обращаются к тому времени, в котором очевиднее всего проявлялось к отдельному человеку равнодушие. Обращаются возможно ещё и потому, чтобы указать причину сегодняшнего разложения массы, которая с тех пор утратила нечто ведущее, оказалась предоставленная самой себе. Главный герой романа “Флагелланты” Юрия Арабова, выросший в советском прошлом, существо, как и следует, заурядное, говорит о своей привычке жить по подсказке. Подсказка. Она тогда была, теперь её нет. Теперь на её место могло бы встать сердце, нравственное чувство, мораль, но встаёт не это, встаёт инструкция по использованию того или иного продукта, вещи. Например, оздоровительного комплекса “Лёд” из одноимённого романа. Инструкция к искусственному счастью также является объединяющим началом, связью для разных социальных прослоек. Какой сильный отклик на это шарлатанство. Но почему, откуда эта вера, даже любовь к обману и эта страсть к уравнению себя с другим. Откуда это желание подсказки?
Оно оттуда, куда и смотрят нынешние авторы, констатирующие деградацию современной жизни. По этому взгляду можно узнать современный роман. Улицкая, Азольский, Астафьев – все в один голос обличают антигуманный и безбожный коммунистический режим, поставивший человека в унизительные, нечеловеческие условия. Для этого обличения авторы говорят о тех, кто пострадал; у Астафьева – обычные люди, у Улицкой, Азольского – интеллигенция. Говорят о них, пострадавших, а читателю предлагают понять поколение, воспитанное на фальши, в системе, построенной на лжи. На развалинах системы, для которой отдельный человек, а уже в тем более внутренне свободный, самодостаточный, был неинтересен, даже вреден, ходят полулюди и не знают как жить. Они и на бумаге, ведь человек любит искать своё отражение, и к этому отражающемуся человеку спешит макулатура “терапии” от донцовых. Вот это их бедное житьё, без идеи, без цели и составляет материал для современного автора. И мало кто из них хочет так писать: “Тульские мастера удивительное дело делали”. Такая оценка делу сегодняшних “тульских мастеров” никак не идёт на бумагу. Нет среди них Левши, и у Толстой, в её стилизованном под сказ детище “Кысь”, не найдёшь ни одного баснословного героя с “человечкиной душой”, всё какие-то уродцы, намекающие на что-то или на кого-то. И, возможно, не были бы они такими гадкими и забыть бы о них сразу не хотелось, если бы рассказано о них было без издёвки, без трюкачества.
Благородным тоном об уродстве говорить конечно сложно, насмешливым легче. По этому насмешливому тону также можно узнать современную прозу. Читаешь какую-нибудь “Кысь” и вспоминаешь Чехова, который если и рисует персонажа неприятным типом, то где-нибудь, в каком-то малом эпизоде, даёт ему “реабилитироваться”, таким образом давая читателю взглянуть на него с другой стороны. С героем происходят метаморфозы. Например, у Гурова из “Дамы с собачкой” небольшое приключение в Ялте постепенно превращается в главное событие всей жизни, заставляя по новому взглянуть на окружающих людей. Где это “постепенно” и где это “по новому” в современной прозе? Где метаморфозы с человеком? А ведь это черта – показывание человека, неспособного к метаморфозам, неспособного, опять же, раздвинуться. Упоминая Гурова, хочется и упомянуть то чувство, которое раздвигает. У Тургенева о любви сказано так – чужое я внедрилось в твоё: ты расширен – и ты нарушен. Ничего в современного героя не внедряется, он, насквозь нарушенный, абсолютно не способен к той нарушенности, которая смогла бы вернуть ему человеческий облик. Этот герой защищён от высокого чувства, в нём бродят только инстинкты и он без особой рефлексии реализует их, и авторы с особым смаком, во всех подробностях описывают эту реализацию. Натурализм – вот ещё одна черта, и не только в современной прозе, но и в культуре в целом. На него есть спрос. Завуалированность у сегодняшних авторов считается плохим тоном, она не модна. Половая сцена, выписанная откровенно, вычурно – стала одной из составляющих современного романа. Если в нём идёт речь о любви, то любовь в данном случае выступает только как приложение, как ещё один из мотивов для совокупления. В большинстве российских романах понятие любви обесценено, а с ним и многие, вытекающие из него, например понятия страдания, боли. А ведь это всё то, что раздвигает. Что уж здесь говорит о боли за страну, которой Гоголь расширяет зрение и сердца своего читателя. Ведь оно, сердце так и устроено, то сжимается, то расширяется. Если так, то оно живо. Но что же скажешь о сердце современного романа, его героя, ведь они постоянно в сжатом состоянии. А тогда какая здесь гуровская метаморфоза, метаморфоза через любовь. Не случается её и у вышеупомянутого шишкинского Ларионова. У него та же проблема, что и у большинства героев современной прозы. У него ущербное сердце, у него душевная болезнь taedium vitae, отвращение к жизни. А значит отвращение ко всему, что в ней есть, а значит распространения вокруг себя этого отвращения, а значение заражение им других. “Не всё ли равно как жить” – говорит про себя всё тот же Виктор Заядлов, живущий осёдлым эмигрантом в Нью-Йорке. “Всё равно” – отвечает ему Ларионов из своей разваливающейся дворянской усадьбы. “Всё равно” – поддерживает их Илья Ильич Обломов, хотя, возможно, ничего и не говорит. У того же Шишкина в романе звучат такие слова; “Жертвуют собой, как любят, не для чего-то, не для достижения каких-либо целей, а просто так, из внутренней потребности”. В романе есть жертва, ради любви, ради любви к человеку и стране, но эта жертва единичный случай в том море историй, которые составляют современную русскую прозу. Яркая жизнь, жизнь на износ, принесённая в жертву человеку, искусству – её в книгах не найти. Не вдохновиться ей. В книгах лишь – “терапия” донцовых, шарады акуниных, игры, пародии, порнография. Сплошное VACUUM HORRENDUM. Наводящая ужас пустота. И мёртвые души.
А тот, кто воплощает живую душу, трепетно рассказывая на бумаге о том, как она, душа, прощалась с детством, невинностью, как она реагирует на какие-то, казалось бы незначительные вещи, рассказывая об этом и со сцен театров, и с телевизионных экранов, тот просто обманывает, хоть и не со зла, а просто от незнания. Он обманывает и этот обман людям нравится, ведь им нравится быть обманутыми, что тогда, в советском прошлом, что сейчас в капиталистическом настоящем. А правда в том, что душа не такого масштаба, что она не с кулачок, что она живёт сложной жизнью, что в ней заложено что-то странное и очень-очень многое. Из-за не интереса к сложности человеческой души, к её тайне, нет интереса и к потустороннему миру. Отсутствием мистических мотивов также отличается современная русская проза. Особняком в ней стоит всё тот же Мамлеев. Читая жгучую правду о советском времени, правду, которая так заботит сегодняшних писателей, понимаешь, что речь идёт о человеческой душе, о ценности её. о приоритете над любой идеей. Это понимаешь, умом, но сердцем о душе ничего не узнаёшь, того самого приоритета над всем не чувствуешь, а уж связи её с высшим – в тем более. Всё, или почти всё в современной прозе обращено или к уму или к низу, так мало в ней философии, но ещё меньше поэзии. В основном в ней живёт прыщ, таракан, “сложившийся обыватель”. В ней редко живёт сюжет, острый конфликт, нерв и тонкий юмор. В нём чаще живёт трюк, который, как известно, появляется там, где нечего сказать. Или есть страх быть непонятым. Страх – главная черта и современности и порождения её: литературы. Всеобщая смелость, развязанность – и слова тоже – есть результат борьбы с этим страхом. Страхом перед расширением.
12. 12. 2006