«И если мы еще здесь, на земле, то мы должны за них дожить».
А. Ким «Белка»
«Бурлаки на Волге»
Мне было двенадцать лет, когда я написала первое в жизни настоящее сочинение. Нам задали в школе домашнее задание – описать картину И. Репина «Бурлаки на Волге». Я пришла домой, раскрыла учебник на той странице, где несчастные люди тянут огромный корабль, – и что-то со мной произошло. Нет, я не очутилась совершенно банально внутри нарисованной картины, среди обездоленных стариков и нищих молодых парней. Хотя в то же время я ощущала под босыми ногами влажный мелкий песок. И словно плечи мои невыносимо болели от натянутых крепких лямок.
Одновременно с этим я усердно старалась описать картину. И, не умея этого, бегала в другую комнату, к маме, спрашивая ее, как надо писать сочинение. Мама полулежала на широкой тахте. Горел рядом с ней тихий торшер. Она читала книгу, но на вопросы мои отвечала внимательно, заинтересованно. Я убегала опять в свою комнату, записывала ее слова и чувствовала, что слышу мысли нарисованных людей. И эти мысли я тоже записывала в тетрадку. Иногда я слышала музыку, смех и разговоры, доносившиеся с парохода. И это я тоже записывала.
От всего этого я ужасно устала, сочинение переписывать не стала и заснула в крошечной комнатке, большое окно которой выходило на красивый ботанический сад с теплицей, фонтаном и веселыми кустами, под которыми распускались необыкновенные цветы.
Бурлаков я во сне не видела.
И лишь спустя много лет узнала я от своего отца, что в том школьном сочинении, за которое учительница поставила мне пять с плюсом, и к тому же прочла перед всем классом, так вот в том школьном сочинении я описала не выдуманную или подсмотренную художником картину, а своего собственного далекого предка, своего неведомого мне прапра…деда. Как его звали, этого бурлака с Волги? Никто из моих родственников уже не помнит этого. Пусть же он будет Ахмад. Или Ахмат. Или Ахмет. В любом случае арабский глагол «прославлять» вошел в его нерусское имя, а сам он – высокий, голубоглазый и белокурый татарин, в ком, наверное, текла и славянская кровь, - он первый из моих волжских предков, о котором мне известно. И не он ли разговаривал со мной, двенадцатилетней девочкой середины двадцатого столетия? Не он ли говорил негромко о том, как холодно босыми ногами утопать в сыром песке, как больно врезается в плечо натянутая бечева, как невыразимо огромно неповоротливое судно, которое тянет против течения небольшая артель – бурлаки на Волге?
Я заново всматриваюсь в картину И. Репина. И теперь, в начале новейшего двадцать первого века, - по-прежнему ощущаю жгучую боль от натянувшейся бечевы, потому что понимаю, что Ахмад – вот он, в самом центре картины, строптиво и независимо смотрит вдаль, пытаясь снять с себя лямку. Он не успел прославить свое гордое имя. Я делаю это за него. Я прославляю тебя, Ахмад, предок мой, несмирившийся волжанин, вдохновивший художников и поэтов, устоявший и продолживший свой крепкий род. Из могучих корней взрос неведомый мне Ахмад, из тех корней, что дают сильные и здоровые побеги, каждый из которых хорошо помнит вспоившие их нетленные корни.
***
Спустя двадцать пять лет после своего детского сочинения я сидела на широкой тахте и читала книгу в уютном светлом круге старого торшера, а мой двенадцатилетний сын взволнованно прибегал ко мне из другой комнаты с тетрадкой в руках. Он писал домашнее сочинение по картине И. Репина «Бурлаки на Волге». «Как его звали, как?» - показывал он на человека, изображенного в самом центре. Человек этот смотрел вдаль, словно видел что-то светлое и радостное. У него были голубые глаза и светлые волосы. «Это Ахмад», - ответила я сыну, заглянув в его голубые глаза. Я рассказала сыну о наших могучих корнях. Пусть и он унесет с собой в будущее нетленную память.
Лейла
Сочинение по картине я писала в Кишиневе, где провела несколько счастливых детских лет. Год спустя мы уехали опять в Читу, потому что родители закончили учебу в Москве. Они забрали нас с братом от бабушки и дедушки и увезли в Читу – холодную, неуютную, но все же родную. И хотя брат мой родился в Кишиневе, но прожил всю жизнь в Чите. А для меня этот маленький город стал местом рождения.
Мы писали из Читы письма в Кишинев, отправляли бабушке с дедушкой фотографии, рисунки, стихи. Бабушки скоро не стало. И я вспоминаю до сих пор, как она бежала за поездом, когда мы уезжали из Кишинева. Она бежала и повторяла: «Я больше не увижу вас! Не увижу вас!..» И я уже в поезде написала им свое первое письмо, в котором радостно и молодо говорила о будущих встречах, о частых и долгих встречах с ними.
Дедушка в Читу приезжал несколько раз. И я, уже став довольно взрослой, выспрашивала у него о наших родственниках. Я торопливо записывала все, что он говорил. И лишь благодаря этим сохранившимся старым листочкам могу хоть что-то теперь записать для своих детей и внуков.
Дедушка рассказывал однажды о русско-турецкой войне и вдруг раздумчиво проговорил: «А у твоего брата нос с горбинкой. Знаешь, откуда эта горбинка?» Дедушка рассказал мне о русско-турецкой войне и о Лейле – нашей с братом прапра…бабушке. Впрочем, как на самом деле звали нашу турецко-черкесскую бабушку, теперь уже неизвестно. Это я подарила ей молодое и звонкое имя Лейла. Благословляю тебя, юная Лейла, за то, что ты встретилась на пути моего деда и потому не прервалась протянутая в двадцать первый век невидимая нить, связующая поколения. Благодаря и тебе, славная Лейла, появилась я на свет.
В русско-турецкой войне принимали участие мои далекие предки. Павел Григорьевич Поволочко отслужил в царской армии двадцать пять лет. Дедушкиной рукой записано: «Павел Григорьевич родом из Бутурлиновки Воронежской обл. Он был взят в царскую армию, где и прослужил 25 лет. Должен был пойти в армию сын зажиточного, но так сделали, что пришлось идти на службу моему дедушке. Как мне рассказывал дедушка, он был у Скобелева. Воевал с турками. Форсировал Дунай. После войны он попал на Кубань, в станицу Лабинскую». Жена Павла Григорьевича погибла, спасая ребенка от разъяренного быка. Бык намертво прижал ее к забору.
Всегда я боялась быков.
Было у них четверо детей – Нюра, Алексей, Степан, Мария. У каждого из детей сложились свои судьбы. Степан так и не женился. У Марии родилось семеро детей – Петр (умер после фронта в 1918 году), Нюра, Иван, Михаил (погиб на войне), Мария, Дмитрий, Павел. У дочери Нюры было пятеро детей – Николай, Василий, Нюся, Шура, Леня. А внук Шуры – умный черноглазый Люсик – приезжал к нам в Кишинев из Нальчика. И мы с ним часто разговаривали о других мирах, о поездках в разные страны, а также о том, что можно было бы купить на сто рублей, если вдруг найдешь нечаянно такие огромные деньги.
Павел Григорьевич жил долго, до ста пяти лет, и умер в 1933 году от голода. Дедушка мой, уже будучи московским студентом, часто приезжал к нему. Так получилось, что и дедушка потом тоже форсировал Дунай во время Великой Отечественной войны.
История каждой страны, история каждой семьи и каждого человека – это странный круг, на котором расставлены заранее рукой судьбы все встречи, все события. И круги эти странным же образом пересекаются друг с другом, отчего события словно повторяются. Но невозможно войти дважды в одну и ту же реку. И лишь кажется, что похожи между собой те или иные истории. Дед и внук форсировали Дунай. Течет во мне их героическая кровь.
Отец моего деда – Алексей Павлович – родился в то время, когда Павел Григорьевич служил свои долгие двадцать пять лет. Так что отца своего он и не видел почти. Погиб он в 1942 году, в Петергофе. Был он простым сапожником. Выдали его фашистам за буханку хлеба.
Вместе с Павлом Григорьевичем воевал с турками у генерала Скобелева будущий его родственник, который потом тоже станет для моего деда дедушкой, - казак Григорий Субботин. С ним ушел на войну и брат его – Игнат Субботин. Их отец, имя которого – увы! затерялось, тоже был казак и тоже воевал с турками, потому что русско-турецкие войны, как известно из истории, велись несколько веков, с XVII по XIX. Царь Александр II отметил подвиг казаков Субботиных. И, наверное, хранится где-нибудь в архивах подписанная царской рукой бумага с водяными знаками, на которой выведены имена и фамилии доблестных моих предков.
И вот этот безвестный казак Субботин (отец Григория и Игната) в одном из боев взял в плен красивую молодую черкешенку. Жила она себе в Турции (черкесы живут в том числе и там, и на Черноморском побережье, и в Центральной Анатолии), говорила по-турецки, а потом оказалась вдруг в России, научилась русскому языку, стала женой бравого казака и родила ему детей.
Это и была Лейла. Ее внучка – Анна Григорьевна Субботина – вышла замуж за Алексея Павловича. В 1906 году у них родился сын Николай – мой будущий дедушка.
Анна Григорьевна и Алексей Павлович смотрят на меня со старой фотографии. Эту фотографию я без разрешения забрала у своего деда, когда была московской аспиранткой. Я забрала ее, потому что уже тогда понимала, что только я сумею написать о нашей семье. Только я сохраню для потомков историю, уже ускользающую, уже уходящую в никуда. И вот я ловлю обрывки воспоминаний, перелистываю сохранившиеся документы и письма – и история оживает, и Лейла – красивая нерусская девушка – смотрит на меня издалека блестящими темными глазами и говорит что-то на незнакомом языке. А может быть, Лейла не всегда жила в Турции. Может быть, родилась она в одном из кавказских племен, а уже потом переселилась в Турцию.
…«Смотри, не уплыви в Турцию!» - смеется мой дедушка. Мы сидим с ним и с бабушкой на берегу Черного моря. Я вглядываюсь в противоположный берег и пытаюсь разглядеть там Турцию. Ведь где-то там загадочные реки Тигр и Евфрат, там поэтами воспет пролив Босфор, там странное Мраморное море. Там Османская империя, не успевшая раствориться в исторических веках. И – неужели я слышу и понимаю слова чужого языка? – простые и ясные слова: хасыр , килим , миндер … Завороженно смотрю я на другой берег Черного моря. Скрытой от глаз картой мира струится горячий воздух.
У Анны Григорьевны и Алексея Павловича родилось пятеро детей – Василий, Петр, Николай, Екатерина, Клавдия. Петр еще до войны защитил кандидатскую диссертацию по биологии. Работал он и в Буйнакске. Но жена его с ним не поехала, они разошлись. Во время войны попал он в концлагерь, но остался жив. Я помню его. Он приезжал в Кишинев, был очень неразговорчивым, уставшим и одиноким.
Но как непрочны нити жизни! Не было бы на свете этих пятерых детей (а уж меня – и подавно!), если бы гордая Анна Григорьевна, оставшись без матери, поддалась бы уговорам мачехи. Опять даю слово своему деду: «Под давлением мачехи Анну Григорьевну пытались отдать замуж за казака, но она отказала, собрала свои вещи в узелок и ушла к Алексею Павловичу (моему отцу). Нас, детей, долго не признавали. Не выдержал дедушка Субботин – стал навещать нас и приглашать к себе».
В 1916 году Анна Григорьевна умерла. Шестой ребенок не успел родиться. Не суждено ему было родиться? Или насильно прервалась целая жизненная полоса, осталась пустой, незасеянной…
Но я не верю в нечаянность. Давно и крепко записаны наши судьбы в неведомой книге.
…У меня тоже, мне кажется, чуточку выступает вверх переносица на моем в общем-то широковатом рязанском носу. И мой голубоглазый сын унаследовал турецко-черкесскую отметину нашей прекрасной Лейлы – едва заметную горбинку, которая была усеяна в детстве российскими веснушками.
Когда я окончила четвертый класс, мне подарили за хорошую учебу роман турецкого писателя. Книга была явно не по возрасту, но почему-то прочла я ее взахлеб и до сих пор ощущаю обаяние нездешнего воздуха. Только гораздо позднее я поняла, почему роман ДОЛЖЕН был попасть мне в руки и навсегда остаться в памяти. Это моя юная прабабушка Лейла окликала меня из далеких миров, касаясь горячими тонкими пальцами рук моих.
Две прабабушки, или Мыши академика Павлова
Вот так получилось, что у меня было две прабабушки по фамилии Поволочко. Моя родная – Анна Григорьевна, и – вторая – Пелагея Григорьевна, на которой женился после смерти жены Алексей Павлович. У них родилось еще пять детей – Валентин, Василий, Антонина, Зинаида, Лидия. В семье оказалось два Василия. И я теперь не знаю, который из них жил в Москве на Кутузовском проспекте и работал в Министерстве нефтяной и газовой промышленности. Его самого я уже не застала – он умер рано. Но хорошо помню огромную коммунальную квартиру, в которой две большие комнаты принадлежали семье Поволочко. Мы с бабушкой часто приезжали к ним в гости. И потом, когда я училась в Москве, я любила бывать в гостях у тети Оли, жены Василия Алексеевича. Была она уже очень немолодая, прихрамывала, но встречала меня всегда радостно, с улыбкой. В молодости она работала кассиром на Киевском вокзале. Мне кажется, это интересная деталь ее биографии. Именно с Киевского вокзала ездила я в Кишинев, к бабушке и дедушке.
Пелагею Григорьевну я застала. Мы ездили с дедом к ней в гости в Петродворец, где она и жила до самой смерти. И у меня даже сохранилась ее фотография. Прабабушка была уже немолодой, и необыкновенно доброй и мягкой. И лишь гораздо позднее узнала я о ее судьбе.
Бабушка Пелагея прожила огромную жизнь. Я уже училась в аспирантуре, когда познакомилась с ней. Учиться ей не пришлось, поэтому читать и писать она не умела. Совсем молодой девушкой работала она у академика И.П. Павлова, кормила его подопытных мышей. Наверное, она любила свое бессловесное хозяйство. Наверное, разговаривала с питомцами, давая им корм и воду. Может быть, были у мышек даже собственные имена – разные там Пеструшки, Толстушки, Резвушки… А когда мыши исчезали, молодая кормилица горько плакала. И ей долго чудилось, как тычутся в руки теплые зверьки, обреченные на смерть ради развития науки.
Молодость ее и сострадательность привлекали, конечно, внимание молодых людей. Почему же она выбрала взрослого мужчину с пятью детьми и согласилась стать его женой? Старшим детям было по пятнадцать-шестнадцать лет, они оказались ненамного моложе мачехи. И бедная девушка вновь проливала слезы, но теперь от обиды и боли. Боль моральную и физическую доставляли ей приемные дети. И тем не менее первенца своего назвала она тоже Василием, - именно так звали пятнадцатилетнего пасынка, от которого страдала она больше всего. И уже гораздо позже, став почти взрослыми, приемные дети стали называть Пелагею Григорьевну мамой.
Настоящее горе выпало на долю Пелагеи Григорьевны во время войны. Ушли воевать родные и приемные дети. Фашисты расстреляли мужа. Младшая дочь Зина погибла совсем юной в партизанском отряде под Ленинградом. В партизаны ушла и Пелагея Григорьевна со старшей дочкой Антониной. А потом ее с дочерью Лидой угнали в немецкий плен.
Не помню, откуда у меня на руках оказалась справка, выданная моей прабабушке в 1945 году РК ВКП (б), а также две характеристики – на дочь Зину и на саму Пелагею Григорьевну. Цитирую дословно переписанный мною с оригинала документ. У меня помечено, что текстов было два: рукописный и печатный.
Справка
Дана настоящая РК ВКП (б)
г-ке Поволочко Пелагее Григорьевне в том, что ее дочь – Поволочко Зинаида Алексеевна находилась в партизанах в составе 12-й Приморской Партизанской Бригады с ноября 1943 г. по январь 1944 г. Погибла в борьбе с немецкими захватчиками в январе 1944 г., что и удостоверяется.
Всесоюзная ком. партия (большевиков).
Волосовский Районный комитет Ленинградской области.
23 апреля 1945 г.
с. Волосово Октябр. ж.д.
И дальше – сразу же текст характеристики:
Характеристика.
Дана настоящая Поволочко Пелагее в том, что ее дочь Поволочко Зинаида Алексеевна, находясь в партизанском отряде с ноября 1943 г. по январь 1944 г., после тяжелой болезни умерла.
Тов. Поволочко была дисциплинированна и все приказы и задания командования выполняла, была преданной патриоткой нашей родины.
Секретарь РК ВКП (б)
Быв. командир 12-й П.П.Б. (Ингинян).
Наверное, можно было бы сказать: вот и все, что осталось от человека – две пожелтевшие бумажки. Но моя двоюродная бабушка, оставшись навсегда девочкой, не зря пришла на Землю. И, может быть, со стороны покажется нелепой и ненужной ее смерть. Ведь она, только что вымыв волосы, получила срочное задание и помчалась по январскому морозу его выполнять, после чего заболела жестоким менингитом и скончалась. Но я уверена, что ее жизнь нужна была для спасения других людей. И так, образуя незримую цепочку, гибель моей бабушки оказалась тем звеном, которое не порвалось в жизни поколений. И вот я живу теперь на Земле, читаю старые документы и пишу летопись нашей огромной семьи. Той семьи, что составляет среди множества колен крошечный, но тоже очень важный виток.
Я была на Пискаревском кладбище, я поклонилась своей бесстрашной, своей мужественной юной бабушке.
Ни один из моих предков не был предателем и подлецом. Я горжусь ими, я несу в себе частицы их горячей крови.
Второй сохранившийся документ, тоже переписанный мною с заверенной печатью рукописи, - это характеристика моей прабабушки Пелагеи. Приведу и его:
Характеристика
Гражданки Поволочко Пелагеи Григорьевны.
Мы, нижеподписавшиеся граждане дер. Сумска и М. Александровки совхоза Шадырицы Волосовского р-на Ленинградской обл., хорошо знаем проживающую с нами с 1942 г. гр-ку Поволочко Пелагею Григорьевну с ея семейством, тремя дочерями: Антониной, Лидией и Зиной, о чем можем дать свои личные показания.
Гр-ка Поволочко Пелагея с вышеуказанной семьей с момента оккупации Ленинградской обл., в частности, Петергофа, с сентября месяца 1941 г. были завезены немцами в дер. Сумск, как беженцы, где проживали тяжелые дни в голоде, недостатках и холоде, добывая себе кусок хлеба, променивая последнюю с себя одежду. В 1942 г. еле живые от голода были приняты на работу в немецкое имение Шадырицы, где и работали днями и ночами за полученный кусок хлеба для существования в размере 300 гр. В 1943 году к подготовке немцами эвакуации в Эстонию и Латвию дочери Поволочко Пелагеи Антонина и Зина вместо того, чтобы готовиться отступить с немцами, ушли в лес и работали в партизанском отряде, возглавленным тов. Ингиняном, ныне секретарем Райкома партии ВКП (б) в Волосове.
В период пребывания в партизанском отряде одна из дочерей ее Зина умерла, а сама Поволочко Пелагея и дочь Лида за связь с партизанами и оказание им помощи немецкими жандармами была забрана и посажена в тюрьму в Волосове, и производили тяжелые пытки, допрашивая, где ее дочери, где партизанят и где управляющий, который подготовил диверсионный акт по захвату и убийству немецкого офицера Швисельмана.
После всех тяжелых пыток упорно отрицающую связь с партизанами Поволочко Пелагею с дочерью Лидией увезли в тыл Эстонии-Латвии. С момента освобождения Латвии доблестной Красной Армией как патриотки Советской Родины вырвались из рук немецких палачей и вернулись в настоящее время в наши деревни.
Вот все, что мы можем сказать про жизнь Поволочко Пелагеи, о чем и даем свои собственноручные подписи.
Совхоз Шадырицы.
Предс. с/с Шеребцов.
Пред. к.х. Мал. Александровка Гусаров.
Саволашнен Елена Михайловна.
Подписи рук. заверяет Курский с/совет.
Предс. с/с.
Что я могу добавить к этим документам?
Только поклониться моей прабабушке, прожившей достойную жизнь. Поклониться и всем остальным ушедшим. Если бы не они, - никогда бы не увидела я солнце и Землю нашу.
Нитки с фронта
Дедушка мой – Николай Алексеевич Поволочко – родился в станице Лабинской (ныне город Лабинск) Краснодарского края. В самом центре, на улице Тургеневской, стоял их кирпичный дом. Стоит ли он и сейчас? И кто в нем живет? Знаю, что Мария – одна из внучек Павла Григорьевича Поволочко – жила в Лабинске.
О детстве своего деда знаю немного. Он учился в церковно-приходской школе, пел в церковном хоре, где был запевалой. Свой великолепный голос (густой бас) он сохранил до самого конца.
Уехал в Москву учиться в Тимирязевской академии и работал почти всю жизнь по специальности, полученной в Москве. Там же, в Тимирязевской академии, познакомился с моей будущей бабушкой – Ниной Ивановной Ганьшиной.
Несколько лет были отобраны войной. Он ушел на фронт в сентябре 1941 года, воевал до самого конца, даже и ранен серьезно ни разу не был. Как ему удалось остаться живым? После каждого боя погибали его друзья, чуть не заново обновлялся состав бойцов. Оставшиеся в живых в следующий бой старались попасть поближе к моему деду, чтобы тоже не погибнуть, чтобы дойти с ним до Победы.
Дедушка мой знал, что идет к Победе, он неведомым образом знал о ней, потому что всю войну пронес он с собой маленький вышитый платочек, где цветными нитками написано было: «Вернись с Победой 9 мая». А затем – имена троих детей: Анна, Мария, Николай. Платочек этот вышила и дала ему в путь моя бабушка. И вот я думаю, что именно эта неземная вера в Победу помогла остаться живым моему деду. Он прошел через всю войну, через разные страны, - и в мае каждого фронтового года доставал вышитый платочек и рассматривал фотографию жены и детей. А потом заворачивал фотографию в платочек и – опять на войну.
Я помню, как любила разглядывать цветные открытки, посланные дедом из далеких освобожденных стран. Обратные адреса были причудливыми, словно списанные с географической карты: Румыния, Болгария, Югославия (г. Белград), Венгрия, Австрия (г. Вена), Чехословакия (г. Брно), Монголия, Китай. И до сих пор хранится у меня засушенный подснежник с Карпатских гор – фронтовая реликвия.
Медали за каждый освобожденный город – это итоги войны.
Он не был в Берлине. Он продолжал воевать и после Победы, пока не освободил от фашистов все захваченные земли.
Самой страшной, самой памятной была битва под Сталинградом. Еще и потому запомнилась она, что совсем недалеко, в маленьком селе Успенка, остались ждать мужа и отца жена и трое детей.
В составе 333 дивизии в 1942 году дед попал в окружение. В результате жестокого боя мой дед – политрук заградроты, исполняющей приказ Сталина 227, - вывел свою роту. Они влились в 304 стрелковую дивизию, которая входила в состав Донского фронта под командованием генерала-лейтенанта К.К. Рокоссовского.
Дед много писал и рассказывал о Сталинградской битве. К счастью, у меня сохранился рукописный вариант его воспоминаний от 17 февраля 1957 года, где описан лишь один из страшных эпизодов: «Наши войска с боями шли в направлении Сталинграда. 7 декабря нашей роте дано было задание под прикрытием наших танков в соединении с другими частями разгромить врага в направлении госплодопитомника, находящегося около Сталинграда. На рассвете пошли наши танки. Поднялась пехота. Взрывы мин, орудийных снарядов, разрывая на клочья землю, высоко поднимали ее над головами пехоты. Пулеметный и автоматный огонь противника мешал продвигаться им вперед. Командный состав роты постепенно выходил из строя. Наступили решающие минуты, нужно было броском сбить гитлеровцев. Из офицеров роты остался я один. Подняв роту, мы пошли вперед. Шли на штыковой бой. Сделав несколько пробежек, я упал. Хотел подняться, но не мог. Почувствовал теплоту в ногах от собственной крови. Приказываю поднимать роту своему парторгу т. Игнатенко. Но тов. Игнатенко, пробежав шагов 5, упал, вздрагивая всем телом. Пуля, попав в его грудь, вышла в спинной части. В этот решающий момент рядовой солдат Быстров выпрямился во весь рост, сжав винтовку в руках, крикнул: «Рота, слушай меня! Вперед за Родину!» Рота поднялась, крики «ура» тонули в грохоте разрывов мин. Засверкали штыки. Врага смяли. Я и Игнатенко с трудом ползли в тыл. Мы обессилели. Лежа стал перевязывать рану у Игнатенко, но… в это время на нас быстро двигался танк. Вот уже оставалось 50-25-15-5 метров от нас. Мы, обнявшись, прижались к земле среди убитых. В эти секунды у меня, как на кинопленке, пробежала вся жизнь, семья, дети… Я ждал смерть. Танк был над нами, но однако, к нашему счастью, мы попали не под гусеница, а под дно танка. Мы остались живы. Пот выступил, хотя был морозный день. Вскоре нас подобрали санитары. Игнатенко сошел с ума. Я отделался только поседением головы. Был доставлен в госпиталь, но 23/II 43 г. я вновь был направлен защищать советский народ, свою Родину от гитлеровский банд».
В 1982 году в Кишиневе вышла книга «В боях за Молдавию», одним из авторов которой был и мой дедушка. Под его фамилией написано: «Заместитель командира батальона 439-го стрелкового полка по политчасти». «Каждый бой остался своеобразной зарубкой на памяти, - пишет дед. – Таких зарубок было предостаточно. … Когда мы осмотрели поле боя, то насчитали более сотни трупов вражеских солдат и офицеров, а в подбитой машине обнаружили убитого генерала с ценными документами. Батальон взял в плен более пятидесяти человек, захватил многочисленные трофеи. Тем же солдатам и офицерам врага, которым все же пришлось встретиться с другими нашими подразделениями, и до Прута они не дошли. Приказ командования, таким образом, был успешно выполнен: враг не прорвался».
Я запомнила дедушку своего с белоснежной головой. Он был очень веселый, весь какой-то громкий, даже озорной, словно не стояла за его спиной война.
Его майорские погоны до сих пор хранятся у меня дома, а все остальное – фуражки, бинокль, портупея – разлетелось. Мы играли в детстве в «войну». Не дай Бог, не дай Бог войны настоящей!
…Когда мы уезжали из Кишинева в Читу, дедушка отдал нам широкий и низкий моток белых ниток, который он привез с фронта. Моток этот до сих пор у нас, только теперь он стал узким и высоким. И немного пожелтел.
После всех войн дедушке не удалось сразу заняться мирными садоводческими делами. До 1953 года он оставался кадровым военным и жил в Чите, работая замполитом в военном госпитале. К нему в Читу переехала и семья. Так моя мама оказалась в Забайкалье.
Они жили в доме, где расположился теперь институт сына. Небольшой балкончик их бывшей квартиры выходит на тополиную аллею. У нас дома есть фотография: стоит на балконе молодая веселая девушка в майорском кителе и фуражке. Это Анна – старшая дочь моего дедушки. Молодые тополя в то время были совсем невысокими.
Дедушка и бабушка уехали в Кишинев, не дождавшись моего рождения. Дедушку демобилизовали, наконец (бабушка даже писала Сталину, чтобы дедушку скорее отпустили из армии), и они уехали. А я родилась вскоре в том самом госпитале, где работал замполитом дедушка.
И разве можно считать простыми совпадениями все то, что происходит в жизни человека, семьи, всего человечества? Нет, кто-то разумно и мудро распределил наши роли, встречи, события. Кто-то расставил по своим местам города, явления и людей. Кто-то зорко и чутко следит за своими творениями.
Настурция
В Кишиневе бабушка и дедушка приступили к работе в училище виноделия и виноградарства. Это старейшее учебное заведение основано в 1842 году. В 1900 году училище окончил Н.К. Могилянский – профессор, доктор технических наук. Учились здесь и другие будущие видные ученые. В этом училище до сих пор работает младший сын дедушки – Николай.
Дедушка работал завучем, бабушка преподавала микробилогию. Дом, где жили они, а также еще три преподавательские семьи, стоял через дорогу от учебного корпуса. В этом доме они жили до самого конца. Сначала умерла бабушка – в 1971 году, много лет спустя – дедушка (в 1988 году). По преданию, через окно этого дома убегал от преследователей Г. Котовский и прятался в фонтане с водой, дыша через соломинку. Окна смотрели на ботанический сад. В этом доме и писала я свое сочинение «Бурлаки на Волге».
Меня привезли в Кишинев через шесть месяцев после моего рождения. И самые счастливые детские годы я провела в этом доме, вокруг которого раскинулся парк, а сразу у крыльца начинался сад, где росли грецкие орехи, черешня, вишня, слива и множество цветов. Я любила тюльпаны, нарциссы и розы. А бабушка – настурцию. Она говорила мне: «Ты посадишь потом настурцию и будешь помнить обо мне». Словно бабушка моя тогда уже знала, что мне предстоит жить в далекой и холодной Чите, где не растут мои любимые тюльпаны. А настурцию я всегда выращиваю на даче.
Моя бабушка – Нина Ивановна Ганьшина – родилась в Туле. Ее мама, Иконникова Мария Васильевна, родилась 8 февраля 1855 года и скончалась в возрасте восьмидесяти лет в 1935 году. У нее был брат и две сестры. Одна из сестер – Рыжкова Нилаша – родила двенадцать детей.
О Марии Васильевне писала мне еще в 1979 году Анна Васильевна Гань-шина – вдова погибшего на войне бабушкиного брата – Николая. Мы ездили с дедушкой в Мытищи, где жила Анна Васильевна, а потом долгое время переписывались. Из ее письма: «А Мария Васильевна жила до 80 лет, была очень умная, душевная, веселая, остроумная. Любила пошутить. Все дети ее очень любили. … Все Ганьшины очень честны, душевны, добры, трудолюбивы, побольше бы таких людей, легко бы жилось людям». Образование у Марии Васильевны было по тем временам довольно неплохое – она окончила гимназию. Очевидно, ее родители были не такие уж бедные люди. Но, к сожалению, я ничего не знаю о ее отце – Василии Иконникове. И даже не знаю, как звали ее маму.
Отца моей бабушки звали Иван Николаевич Ганьшин. Он тоже из Тулы. Работал бухгалтером у купца – а значит, был образован. Умер он рано. И я совсем ничего не знаю о его жизни.
У Марии Васильевны и Ивана Николаевича родилось семеро детей. Дочь Ольга работала завучем в школе и отличалась большой рассеянностью. Однажды пришла в школу без юбки, ужасно смутилась и убежала домой. Но была умна, начитанна. Замуж так и не вышла, и ребенка не родила.
Дочь Серафима тоже работала сначала учительницей, а позднее – библиотекарем.
Красавица Елена, вернувшись с войны, учиться не стала, вышла замуж, родила четверых детей и работала продавщицей. Ее дочку Лину Курганову я помню – она часто приходила к нам в гости в Кишиневе.
Антонина окончила педтехникум, вышла замуж, работала учителем, а потом завучем. Муж ее погиб под Ленинградом. Она часто приезжала к нам в Кишинев – необыкновенно умная, тактичная, интеллигентная женщина. Мы как-то шли с ней в дождь через виноградник, и я наступила на бумажный рубль (для того времени – целое богатство!). Рубль прилепился к моей подошве. Тетя Тоня окликнула меня, отцепила рубль и дала мне, хотя я считала, что ее находка. «Но он же был на твоей ноге!» - ответила она. Наверное, пустяк. И история смешная. Но запомнилась.
Антонина писала стихи. Одно из них, написанное в 1928 году, мне прислала Анна Васильевна. Стихи эти о домике в Скопине (Рязанская область). В этом домике родилась моя мама:
Вот он старый любимый мой серенький дом,
С красной крышей и ветхим забором.
У меня чудом сохранились письма Антонины к моей бабушке. Они лежали в бабушкиной книге «Вязание на спицах», а эту книгу и некоторые другие памятные книги и рукописи я нашла в сарайчике во дворе, когда приезжала к дедушке из Москвы. Он разрешил все это забрать. Так и лежали эти реликвии больше двадцати лет у меня в шкафу.
Антонина, по-моему, чутко владела словом. Вот, например, чудесная метафора из ее письма: «Ждут луковицы гладиолусов, в погребе чутко спят глазки георгинов, в земле – луковицы черных и пестрых тюльпанов – новшества, что мне привезла Инна осенью из Москвы. Все это ждет меня и солнца. И мы оба готовимся к их пробуждению».
Именно из этого письма, датированного 7 февраля 1969 года, я и узнала, когда родилась прабабушка: «Нина, а завтра мамочке уже 96 лет!»
В письмах Антонины – и написанные латиницей слова, и ссылки на исторические события, и стихотворные цитаты. Ах, как умна, как умна была Антонина Ивановна! И как одинока. И вот я подхожу в своей жизни теперь к этому же рубежу: «Будем же, как солнце. Оно молодое, в этом завет красоты…» Когда вспоминаешь эти чудесные строчки Бальмонта, даже не верится, что они написаны невидным, маленьким рыженьким человечком, который когда-то, испугавшись революции, бежал из своей Родины, растеряв все пышные и красивые слова своей лирики.
Ну, Бог с ним, с этим рыженьким, а про солнце он сказал хорошо. И пусть оно будет всегда».
Не помню, говорила ли мне тетя Тоня о Бальмонте. Но был он любимым моим поэтом в юности. Я читала и перечитывала невесть как оказавшийся в на-шем доме сборник стихов издательства «Скорпион» 1912 года, и наизусть знала многие его стихи:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
И выси гор.
От писем Антонины до сих пор веет жизнью. Где-то в Москве живет, я н-деюсь, дочь ее Надя. Она работала в метро, и у меня даже сохранился ее служебный телефон – 222-78-83. У Нади двое детей, но я не знакома с ними. И, наверное, у них уже тоже есть дети, то есть они – москвичи в третьем поколении. И вряд ли помнят прабабушку Антонину Ивановну и ее маленький домик в Побединке Скопинского района Рязанской области.
Сын Ганьшиных Вячеслав вернулся с войны в генеральском звании. Я хорошо помню его. Когда мы с бабушкой приезжали из Кишинева в Москву, то обязательно ездили в гости к дяде Славе. Он был невысоким и полноватым, удивительно дружелюбным, веселым, умным. Одна из комнат его квартиры заставлена была книгами, а на книжных полках висели кресты, штандарты и другие военные реликвии. Он разрешал мне их трогать и рассматривать. В другой комнате стоял крошечный телевизор, а перед ним – емкость с водой, увеличивающая изображение.
Своих детей у Вячеслава Ивановича и Елизаветы Николаевны не было, они удочерили девочку Наташу.
Похоронили дядю Славу на Новодевичьем кладбище.
Второй сын – Николай – знаком мне только по фотографии. Говорят, что я похожа на него. Он погиб в 1942 году под Харьковом, пропал без вести. Мама моя увидела во время войны сон, как шла колонна уставших людей и среди них – дядя Коля. Она бросилась к нему, но он остановил ее: «Ко мне нельзя, нельзя!» «И закопали его живым в землю», - ответила Библия на вопрос о его судьбе. Может быть, было именно так. Мы не знаем, где его могила. В Музее на Поклонной Горе мы узнали с сыном, что погибло на войне три человека с именем Николай Ганьшин.
Николай – любимый бабушкин брат. Она тосковала по нему всю жизнь. Его вдова Анна Васильевна писала мне о нем: «Коля кончил среднюю школу, работал в стеклографии, позже уехал в Москву к Славе, работал в музее Советской Армии. Писал мне письма, что и в Москве таких девушек нет. В 1930 г. приехал в отпуск и остался совсем, в этом же году мы поженились. Он работал в садово-огородном техникуме лаборантом, позже в горном техникуме, где он вступил в партию. Началась война, его перевели литработником в местную газету, а вскоре зам. редактора, а потом редактором. На фронт его партмобилизовали. В школьные годы он сломал руку, в армию его не брали. В войну посылали в Горький учиться на пулеметчика. Проучившись месяц, пошел ополченцем в гвардейскую часть на западный фронт, а потом под Харьков, где он погиб в 1942 г.».
У них родилась дочь Нина. Я знакома с ней и с ее дочкой. А потом Анна Васильевна прислала мне фотографию своей правнучки. Наверное, она уже взрослая и переехала из Мытищ в Москву.
Вот в такой семье родилась моя бабушка. Из Ганьшиных не осталось никого. И поэтому, когда я училась в Москве, я записала в своем дневнике: «Мой псевдоним будет – Ганьшина». В то время у меня не было опубликованных рассказов, да и написанных было не очень много, но уверенность в будущем псевдониме утвердилась во мне крепко.
Бабушке не пришлось углубленно и целенаправленно работать по специальности. Четверо детей (одна дочка умерла в детстве от тяжелой болезни), война, постоянные переезды…
Передо мной – оригинал свидетельства, заверенного печатями. Бабушка получила его после окончания Тимирязевской академии:
Свидетельство
Выдано настоящее свидетельство гр. Ганьшиной Нине Ивановне, родив-шейся 1901 года декабря месяца 18 числа в гор. Туле, в том, что по прослушании курса по отделению плодоводства, садово-огородного факультета Академии крупного социалистического сельского хозяйства им. К.А. Тимирязева с 1926 года по 1930 год, им были сданы все теоретические курсы, выполнены все практические занятия по дисциплинам вышеуказанного факультета.
В апреле месяце 1930 года гр. Ганьшина Н.И. окончила прохождение полного курса по отделению плодоводства, садово-огородного факультета.
На основании чего гр. Ганьшиной Нине Ивановне присваивается квалификация агронома-садовода, что и удостоверяется подписями и приложениме печати.
Выдано: Москва, января месяца 7 дня 1931 г. № 62
Директор Академии Н. Березовский
Директор по учебной части С. Зайцев
Заведующий факультетом В. Кирш.
До учебы в Москве бабушка моя тоже училась. И работала. Я не знаю, училась ли она в школе или в гимназии. Но в 1917-1918 гг. работала она в полевых хозяйствах г. Скопина работницей. Так что трудовая биография началась рано – в семнадцать лет. Потом она несколько лет работала машинисткой, а в 1923-1926 гг. училась на рабфаке в Туле. В Академию поступила сразу после рабфака. Преподавала в разные годы ботанику, микробиологию, химию, географию, русский язык, историю СССР как в школах, так и в техникумах Скопина, Путивля, Белева… Некоторое время была директором школы в Чите.
Последнее место работы – училище виноделия и виноградарства в Кишиневе. Ее курс лекций по микробиологии виноделия пользовался большим успехом у студентов. По просьбе преподавателей она дала им почитать свои конспекты, несколько тетрадок (они все теперь у меня). Результатом чтения стало издание учебника, но на обложке не было имени моей бабушки. На первой странице – дарственная надпись: «Глубокоуважаемым супругам Поволочко от автора. 23/IV – 1966 г.»
Тексты рукописный и печатный можно сравнивать почти дословно. Но у бабушки в рукописи видна работа мысли: зачеркнутые, исправленные или недописанные слова, вставки ручкой и цветными карандашами.
Отголоски этой истории я слышала в детстве, однако бабушка никогда не жаловалась и не рассказывала мне об этом прямо. И лишь гораздо позже, когда ее не стало, дедушка, отдавая мне тетрадки и учебник, рассказал эту историю.
Один из авторов жил с нами в одном доме. Ах, как долго ждал он своей очереди, чтобы реанимироваться в истории!
Он работал в те годы над докторской диссертацией и, наверное, наши игры с громкими криками отвлекали его от трудов – он так и не сумел дописать свою научную работу. Нас было четверо – я, мой брат и двоюродные брат и сестра. Этого было достаточно, чтобы перевернуть весь дом, что мы и делали, подсознательно чувствуя ложь и зло нашего соседа. Мы бегали под его окнами в белых простынях, изображая привидение. Мы крутили бабочку звонка на входной двери. Мы заталкивали в дыру, проделанную для проведения теплоцентрали, котенка в его квартиру. Наконец, однажды мы вторглись на его территорию – запретную веранду, где стояла на столике мещанская ваза с восковыми фруктами. Он вернулся неожиданно. Я ощутила ужас, увидев его – высокого, разъяренного, в белом костюме. Братья повыскакивали через перила, сестра громко закричала, а я, конечно, гордо стояла посреди террасы. Он ударил меня с такой силой, что, пожалуй, я помню этот удар до сих пор. Бежать мне было некуда: через перила прыгнуть я бы не смогла. Ударить второй раз он не решился.
У меня сохранилась его книжка. На первой странице – надпись от руки: «Сотруднице и соседке Н.И. Поволочко от автора». Фамилия автора стала для меня нарицательной.
Это – очень страшная тема. Это – очень темная страница моей жизни. Перелистну ее и закрою. Я наконец-то выплакала ее до конца.
Бабушка с дедушкой любили друг друга нежно, бережно, бескорыстно.
Сколько теплых слов сказано ими, сколько нежных писем написано. У меня сохранились пожелтевшие письма их молодости. И самая последняя их переписка, когда бабушка лежала в больнице, где и скончалась в три часа дня.
В ее маленькой комнатке в Кишиневе еще долго, наверное, висели на стене наши с братом рисунки и фотографии. У меня в руках пожелтевший листок с темными следами кнопок по углам. Листок исписан бабушкиным почерком: «Творческая энергия и творческая мысль есть неизбежное следствие труда и знаний»; «Надо жить так, чтобы ни одна минута нашей жизни не пропадала даром. Растрачивать впустую время – преступление»; «В науке нет широкой столбовой дороги, и лишь тот достоин ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам».
Добрая, умная, мудрая моя бабушка!.. Дедушка называл ее «Нинуся», «Нинок», писал ей из каждого города, куда уезжал по делам.
В 1968 году дедушка ездил в Петродворец к матери, и почти каждый день отправлял открытки в Кишинев: двадцатого мая, двадцать четвертого мая, двадцать восьмого мая. И везде: «Дорогая, любимая Нинок!»
Открытки из Москвы шли каждый день: двадцать шестого октября 1957 года, двадцать седьмого октября… И здесь – тоже: «Дорогая, любимая моя Нинуся!»
Последние письма датированы 1971-м годом. Письмо дедушки от 28 ноября 1971 г. (до бабушкиного ухода осталось меньше месяца): «Дорогая, любимая Нинок, добрый день!
Меня очень волнует твое неважное состояние. Я всю ночь не спал, думал о тебе. Взялся смотреть наши фотографии – в 2 часа ночи. Сейчас еду к Николаю за матерью. Возьму нож перочинный для тебя. Нинок, я решил пока яблоки дать тебе в протертом виде. Понравится – буду все время так делать.
Дорогая моя Нинуся, не болей, поправляйся быстрее, чтобы снова были вместе.
Крепко тебя целую, обнимаю, родная моя Нинуся. Пиши, понравился тебе платок?
Твой, только твой Н. Поволочко».
Бабушка писала из больницы, что врач Берта Яковлевна очень хорошая и внимательная, что остальные девять человек в палате тоже очень хорошие, и что она надеется на выздоровление.
Но на фоне двусторонней пневмонии произошел инфаркт.
Неземная любовь связывала их. Святые слова любви пронес дедушка через всю войну и потом каждый день, каждую минуту дарил и дарил свою любовь моей бабушке. Он никогда не расставался с тем святым вышитым платочком, он помнил слова на листочке бумаги наизусть: «И день, и ночь наши мысли с тобой, наш любимый, родной! Утром первый привет с ребятами шлем тебе, вечером последняя мысль засыпающего мозга принадлежит тебе.
Да хранит тебя девятое мая – возвращайся, любимый мой и единственный, 17/IX-1941 г.» И еще – на фотографии: «Ждем возвращения. Мы любим, помним и гордимся тобой, Дорогой папочка и муж. Аня, Муся, Нина и Николай Николаевич. ДЕВЯТОЕ МАЯ».
Что знала моя бабушка? Какое озарение осветило ее? Какие святые видения явились?
Всю войну прожила бабушка с детьми в селе Успенка. Не просто выживала, но и работала. У меня сохранились рукописные и машинописные оригинальные справки со всех мест ее работы:
Справка.
Дана справка Ганьшиной Нине Ивановне в том, что она действительно работала в Успенской СШ Владимировского р-на Астраханской обл. в качестве завуча и учителя естествознания с 10 августа 1941 г. по 1 сентября 1944 года.
После работы ходила в соседние села, где выменивала последнюю одежду, игрушки и книги на еду. Оставила однажды детям восемь картофелин, потому что больше ничего съедобного не оставалось, и ушла на несколько дней с мешком одежды. Вещей дома почти не осталось – всё обменяли на еду, в том числе и на обрат, который выдавала сельская красавица Лина.
Дети, оставшись одни, варили нечищенные клубни – по одному каждый день – это был суп. Старшая сестра Анна ходила с женщинами на болото и рвала там в ледяной воде какую-то траву, которую называли свинурой. Очевидно, в мирное время ею выкармливали свиней… Траву сушили, мололи и пекли из муки хрустящие лепешки. Вкусные.
Фашисты были совсем рядом. И уже позже бабушка узнала, что предателями подготовлен был список людей, которых собирались расстрелять в том случае, если бы немцы вошли в село. Бабушкина фамилия стояла первой. Предчувствуя это, бабушка закопала в огороде свой партбилет, показала потайное место детям и велела крепко молчать, а партбилет ПОТОМ обязательно выкопать и сохранить.
Действия предателя проявлялись и в том, что расположенный недалеко железнодорожный узел бомбили, едва на него прибывало новое пополнение бойцов. Остатки снарядов сбрасывали на село. Младший сын Николай собирал горячие осколки прямо в огороде и приносил их домой.
Когда умерла Мария Васильевна, у моей бабушки остановились часы. Стрелка замерла как раз на той цифре, когда ее не стало.
Бабушка моя не была верующей. Она никогда не водила меня в церковь, не учила молитвам. Напротив, она выступала в агитбригаде «Синяя блуза», вступила в партию… Но – почему? Почему, когда она разговаривала со мной, я всегда пыталась заглянуть за облака, откуда, как казалось, я ощущала чей-то добрый и любящий взгляд. Добрый, и в то же время мучительно тоскующий. Некое неземное знание излучал этот взгляд. А потом бабушка показала мне фотографию лежащего в гробу старца, вокруг стояли церковные свечи. Этот неизвестный философ и мыслитель оказал огромное влияние на юную мою бабушку. И он обещал подать ей знак, когда простится с жизнью. И она, оставаясь комсомолкой и атеисткой, но обладая в то же время таинственными способностями, тоже ощущала любящий и тревожный взгляд.
В бабушкиных бумагах лежит листок календаря – 25 января 1964 года. Мне исполнилось в этот день десять лет. Это мой день рождения. Почему бабушка сохранила этот листок? Почему он попал ко мне? На обратной стороне – рассказ Р. Тагора «Письмо»: «Я проснулась и нашла его письмо, которое принесло мне утро.
Я не знаю, что в нем написано, потому что не умею читать. Но я не стану тревожить мудреца и отрывать его от книг, потому что – кто знает? – сумеет ли он еще прочесть, что там написано.
Когда спустится ночная тишина и звезды одна за другой проглянут на небе, я разложу его на коленях и буду молчать.
Мне прочитает его шорох листьев, ручей прозвенит мне его вслух, а семь мудрых звезд пропоют мне его с небесной высоты. Это непрочитанное письмо облегчило мне жизнь, и мои мысли превратились в песни».
Мир за высокой горой
…Маленькое село на краю земли, в Забайкалье. Александровский Завод. Интересно, какой Александр строил здесь свой завод? Не тот ли, кто благодарил за доблесть братьев Субботиных?
Как бы там ни было в давней истории, - а сейчас я возвращаюсь мысленно не очень далеко – в свое детство у бабушки и дедушки в Алек-Заводе. Наш дом – самый крайний. За ним – зеленая трава, лес, цветы, ягодные полянки. Мы сидим на крыше дома с моей тетей. Тетя старше меня на несколько месяцев, и четвертый класс мы заканчивали, сидя за одной партой. Фамилии у нас одинаковые, потому что она – младшая сестра моего отца. И мы договорились не рассказывать одноклассникам об истинном нашем родстве и потому всем говорили, что мы сестры. Мы сидим на горячей от солнца крыше и мечтаем о дальних странах. Я-то уже летала в Кишинев, в городе живут мои родители. Но мне так приятно помечтать вместе с моей тетей, которая говорит мне шепотом: «А вот за той высокой горой ничего нет». Эта гора возвышается за речкой. Когда спускается солнце, склон ее темнеет, а на самом верху четко выделяются на светлом небе столбики памятников на могилах. Там кладбище. Там похоронена моя прабабушка Минсылу.
Я смотрю на ярко-зеленую сопку и думаю с беспокойством: «Если за ней ничего нет, то где же Кишинев? Где же мои родители?»
«Где же мои родители?» - спрашиваю я тетю. Она не знает. Мы спрыгиваем с невысокого края крыши прямо в прохладную рыхлую землю, хотя дедушка строго-настрого запрещает это делать, берем две лейки и бежим к речке. По камушкам переходим ее в самом мелком месте, набираем воду в лейки и карабкаемся по склону сопки.
Могилка прабабушки на самом верху. Кажется, звенит весь мир вокруг. Это от яркого солнца и гудящих пчел дрожит горячий воздух. С вершины высокой горы открывается мир, в котором много разных стран, городов и людей. Мы смотрим вдаль и вздыхаем облегченно. Как хорошо, что мир не кончается за этой горой! Как хорошо, что мир такой просторный, солнечный и звенящий!
Прабабушка Минсылу родилась далеко-далеко от этой горы, на которой мы стоим с моей тетей. Она родилась на Волге, а вот могила ее оказалась на самом краю земли. Но это же не конец земли! Мир продолжается. Мир бесконечен и прекрасен.
Мы бегом спускаемся вниз и бежим к бабушке. У нас так много дел. Мир за высокой горой манит и притягивает, и когда-нибудь мы покинем навсегда крошечную деревню на краю земли, но пока не знаем об этом.
Нам надо на маленьких коромыслах принести с реки воду, чтобы бабушка сварила суп в черном чугунке, который она длинным ухватом заталкивает глубоко в огромный рот русской печки. Зимой на этой печке тепло и уютно. И лишь сонная пугливая мысль, как бы не провалиться в жаркое нутро, иногда отвлекает ото сна.
Вода нужна и для самовара. Дядя нарезает острым ножом тонкие палочки, разжигает самовар, - и он стоит горячий, отражая на своих боках наши лица.
Света в бабушкином доме нет. Вечером зажигается керосиновая лампа. Она освещает только центр комнаты, а углы остаются темными, черными. И когда в дом пришла лампочка, - мне показалось это чудом! Но ведь я уже видела телевизор! И летала на самолете! Но как-то это забылось в тот момент, когда включили впервые маленькую лампочку, свисавшую с потолка на длинном тонком проводе.
Другим ножом – плоским и широким – мы чистим полы в комнате и на веранде, а потом моем их. Полы блестят и вкусно пахнут деревом. Потом, сидя на чистом полу, взбиваем деревянными лопаточками масло. Оно волшебно рождается в корытце, скатываясь в комочки. Бабушка разрешает есть свежее масло. Щеки у бабушки горячие от печки. Она добрая, наша бабушка. У нее в комнате сидит большая пестрая курица. Под ней, в корзине, яйца с будущими цыплятами. Курица не сходит с места и не подпускает к себе никого. Курица разрешает подходить только бабушке, которая меняет ей воду и кормит зерном. А когда появляются цыплята и гусята, я ношу их в той же корзинке на поляну рядом с домом, где они пасутся. Моя задача – спасать их от коршуна. И чуть только покажется рядом перистая тень, я ловлю птенцов, заталкиваю их в корзину и бегу к бабушке.
После ужина отмываем на речке чугунки мелким песком. А после этого бежим встречать стадо. Где-то там наша Марта, большая добрая безрогая корова. Все коровы у бабушки всегда безрогие. Белую Марту сменяет коричневая Майка. И однажды жил у нее маленький бычок Буян.
А поздно вечером мы опять забирались на крышу, жевали сладкие соты, собирая в карманы рассыпчатый воск, чтобы вернуть его дедушке, - и мечтали, мечтали о дальних странах, глядя на высокую сопку.
Прабабушка моя, лежащая в могиле на вершине горы, родилась на Волге, около Казани. В ее метрике записано, что в 1876 году в семье Валея и Латифы Галеевых родилась дочь Минсылу Валеева. В том же селе Гулюково Мензелинского района она вышла замуж, и в 1910 году родилась Камал Гареева – моя будущая бабушка. В этом же селе в 1904 году родился мой будущий дедушка – Шаих Ахметов. Бабушка моя была из более обеспеченной семьи, чем дедушка, но рано вышла замуж, и вот 21 января 1931 года у них родился первый сын – мой будущий отец – Дуфар Ахметов.
В тридцатые годы началось плановое переселение жителей центральной России, в том числе татар и башкир, - на неосвоенные земли Сибири и Забайка-лья. В 1935 году прибыла в Алек-Завод молодая семья Ахметовых и бабушка Минсылу. Вместе с ними в Алек-Завод переселилась семья дедушкиного брата – Хази. Братья совсем не походили друг на друга. Маленький кареглазый Шаих и высокий голубоглазый Хази. Не Ахмад ли смотрел на мир голубыми глазами моего дяди?
Дядя Хази вернулся с войны на одной ноге. Но инвалидом себя не считал, хотя и пел в праздники песенку «Хорошо тому живется, у кого одна нога. Много валенок не шьется и портяночка одна». И разрешал нам трогать свою искусственную ногу.
В каждой семье родилось по десять детей. Умер в младенчестве лишь один бабушкин сын – Валера, по которому она очень горевала всю жизнь. Я видела один раз фотографию, на которой сидят около крошечного гроба мои бабушка и дедушка.
Бабушке не довелось учиться. Всю жизнь она работала в колхозе да воспитывала детей и внуков. Она осталась неграмотной, как и прабабушка моя Пелагея Григорьевна. Но это были удивительные женщины! Столько мудрости, щедрости, природного такта…
Дедушка тоже работал всю жизнь. Он окончил школу и уже в двадцать лет начал работать продавцом сельмага. После службы в армии, в двадцать пять лет, избирается секретарем сельского совета. В двадцать девять лет он – председатель колхоза. А в Алек-Заводе, до войны, работает третьим, а затем вторым секретарем РК ВКП (б), после войны продолжает работу в орготделе РК ВКП (б). В последние годы занимался пчеловодством и огородничеством в колхозе. Умер дедушка в 1971 году, почти следом за кишиневской бабушкой, и его похоронили на той же зеленой сопке, где покоится прабабушка Минсылу и с которой открывается весь мир.
Бабушка с младшей дочерью переехала позже на станцию Новая, чтобы быть ближе к городу. Умерла она в 1991 году. И до самого конца оставалась она заботливой, любящей и доброй матерью и бабушкой.
Алек-Завод опустел. Все Ахметовы разлетелись по свету, по тому широкому и просторному миру, что находился за высокой горой.
Долгое детство
Первым вылетел из гнезда мой отец. Ему хотелось покорить мир быстро и решительно. Но мореходное училище оказалось не тем местом, где суждено ему было применить молодые силы. Он поступил на филологический факультет педагогического института в Чите. Через год на этот же факультет поступила моя мама – Мария Поволочко. Они встретились, наконец. Юный папа был очарован сероглазой девушкой с волнистыми светлыми волосами. Мама поступила мудро, ответив взаимностью, несмотря на успех у противоположного пола. Что привлекло ее в деревенском мальчике в старых отцовских галифе и в военных японских сапогах, уже сильно ношенных? Что привлекло ее в мальчике, у которого не было денег на свадебный костюм, а не то что на подарок? Какое шестое чувство подсказало ей, что она делает правильный выбор?
Моему отцу пришлось быть старшим мужчиной в доме, едва ему исполнилось девять лет, потому что ушел в армию дедушка – его отец. И бабушка сшила своему старшему сыну кисет для махорки. Так он, босоногий девятилетний мужчина, - шагнул из детства во взрослую жизнь. Работал он волокушником, штурвальным, конюхом, прицепщиком. Летом они с бабушкой возделывали огород, собирали в лесу грибы и ягоды. И все-таки отец окончил среднюю школу вовремя. Окончили школы и институты все девять бабушкиных детей.
Родители мои поженились. И стали жить сначала в том самом доме, окна которого выходили на тополиную аллею, а потом, когда мамины родители уехали в Кишинев, перебрались в студенческое общежитие. Туда и принесли из родильного дома меня. Стояла зима. Январский мороз.
Через полгода начались у мамы государственные экзамены. Мама получила «четыре» по педагогике, хотя в ее зачетной книжке за все годы обучения стояли лишь «пятерки». Папа, держа меня на руках, ходил под окнами аудитории, где мама сдавала экзамен строгой комиссии, лишившей ее «красного» диплома. Она получила «хорошо» по педагогике, а потом несколько десятков лет преподавала этот предмет в том же самом институте, заведовала кафедрой педагогики и защитила докторскую диссертацию тоже по педагогике.
После окончания мамой института мы все трое поехали в Кишинев, в гости к бабушке и дедушке. Как мои бездумные родители добрались на поезде до Кишинева? Уму непостижимо. Но я этого не помню. Лишь многочисленные фотографии подтверждают этот факт. Мы сидим и стоим на крыльце большой веранды старого дома с красной черепичной крышей. До истории с этой верандой осталось несколько лет. А в то время она была еще общей, ее не отгородили жадные соседи.
Мама начала работать в школе. Отец тоже какое-то время поработал учителем. Но вскоре его избирают вторым, а затем первым секретарем Центрального райкома комсомола.
Теперь мы живем в деревянном доме. Я его тоже не помню, но знаю, где он находится. Рядом с этим домом жил Николай Савостин, ставший впослед-ствии известным поэтом и уехавший (вот ведь странно!) в Кишинев. И мне бы очень хотелось, чтобы он стоял у моей колыбели, как это обычно пишут в романах. Это же такой замечательный символ – известный поэт у колыбели ребенка. Ах, кто же вырастет из этого ребенка? Но ведь и вправду мне посчастливилось учиться в докторантуре Литературного института имени А.М. Горького!
Отец ходил за водой на колонку, колол во дворе дрова… Через некоторое время мы переехали в коммунальную квартиру. Этот дом и нашу единственную комнату я помню. К тому времени у меня родился брат. Он родился в Кишиневе. Иначе и не могло быть. Кишинев – это тоже некий символ, только индивидуальный, личный. Мы жили в комнате впятером, потому что с нами жила еще младшая папина сестра.
Наверное, эта комната – мои самые первые воспоминания в жизни. Справа от двери – комод. На комоде – я. Я лежу на пеленках, раздетая, после купания, меня смазывают кремом. Я кричу и плачу от холода, от страха и … от стыда. Ведь я безо всякой одежды, мне стыдно и хочется скорее укрыться. Но взрослые недовольны, им не нравится мой крик. По-моему, это первое в жизни непонимание и противостояние закрепилось во мне и стало главным в моем характере.
Ну, а дальше воспоминания становятся выпуклыми, осознанными, зримыми. Детство мое было слишком долгим и беззаботным. Я задержалась в детстве, словно компенсируя тяжелые детские годы своих родителей.
Отец после комсомольской работы и окончания ВПШ в Москве избирается первым секретарем Центрального райкома партии, а через десять лет – заместителем Председателя Читинского областного исполнительного комитета по социальным вопросам.
Мама работала после окончания института в школе – сначала учителем русского языка и литературы, а затем – завучем. В то время, когда отец учился в ВПШ, она тоже училась в аспирантуре в Москве. Именно в это время, ставшее для меня счастливым, я и жила с братом в Кишиневе, у бабушки и дедушки. После аспирантуры, защитив диссертацию, мама начала работать в институте.
Это лишь простое перечисление основных вех жизни моих родителей. Но жизнь каждого из них – постоянная и бесконечная самоотдача и самопожертвование. И о каждом из них можно было бы написать отдельные книжки.
…А мое собственное детство затянулось. Долгое детство. Детство, вместившее в себя те годы, которые отобрала война у моих родителей.
Тополиная аллея
Мы живем недалеко от той улицы, где стоит до сих пор дом, в котором жили мои родители, едва поженившись. И тополя на этой улице тоже растут до сих пор. Старые высокие деревья. Когда я хожу по аллее, они скрипят, словно силятся сказать мне что-то важное.
Однажды утром я не узнала свою аллею. От высоких тополей остались жалкие обрубки, которые вскоре обросли странными, словно кудрявыми, побегами. Побеги эти зазеленели и стали походить на шар из листьев. А зимой казалось, что тополя неожиданным образом стали расти вдруг корнями вверх. Тополя корнями вверх. В этом был тоже скрытый смысл. Я поняла, что должна успеть рассказать о своей семье, пока не исчезли последние свидетели их жизни, - деревья на тополиной аллее. Мне кажется, что корни их, вынутые из земли, - это мои предки.