Наступил май. В начале мая я поминала отца. Я пришла к Аннушке с бутылкой красного вина и со своими бокалами. Вино было хорошим, я специально купила его у виноторговца в подвале с каменной лестницей и витыми чугунными перилами. Он завернул мне бутылку «сладкого, как раз для дамы» красного вина.
- А бокалы зачем? – удивилась Аннушка. - Что, у меня бокалов нет?
- Хрустальных нет, - ответила я. – Я из хрустальных хочу.
Мы прошли на кухню. Собаки, весело виляя хвостами, проследовали за нами и уселись на пороге, улыбаясь мне и бдительно следя за моими руками.
- Явились, - сказала Аннушка. – Где гости, там и конфеты. Где конфеты, там и милые собачки с медовыми глазками.
Собаки, услышав, что речь о них, переступили передними лапами, радостно фыркнули и зажмурились в совершенно умильной улыбке. Я помнила о псах и принесла им лакомство: грызелки для собак. Порывшись в сумке, я достала две скрученные полоски воловьей шкуры и протянула их собакам. Они вскочили, переступили заветный порог кухни, схватили каждая свой кусок, косясь друг на друга бдительно, и выбежали в зал, все так же весело повиливая хвостами, теперь уже не мне, а своим новым игрушкам. Разбежавшись по углам, они улеглись и, не выпуская друг друга из вида и зажав полоски между передними лапами, принялись смачно, с хрустом грызть их. Что-то детское, непосредственное было в этих нарядных высокопородных псинах, и я любила их за это.
В дверях промелькнул Аннушкин сынишка.
- Стой-стой! – закричала Аннушка. – Что ты носишься, не поймаешь тебя! Есть будешь?
- Что? – спросил он дипломатично, запихивая что-то пестрое в карман.
- Суп, рис с овощами.
- Нет, - ответил он вежливо. – Не хочу. Я не голодный.
Из кармана его джинсов торчал сникерс. Раздутость кармана означала, что сникерс там не один. Карман был полон сладостей.
- Опять весь день шоколад таскаешь! Нормальную еду кто есть будет?
- Не знаю, - ответил он опять дипломатично и убежал по своим делам, воспользовавшись замешательством Аннушки.
Ганс был дома.
- Ушел сегодня пораньше с работы, - сообщил он несколько смущенно. Как все немцы, работал он много, тщательно и качественно. Автомобили, в проектировании которых он, принимал непосредственное участие, были одними из лучших в мире. Ценой этого качества было полное отсутствие Ганса дома, кроме как по ночам. Спал Ганс дома. Жил он на работе.
Сегодня было счастливое исключение. Он был дома и открыл нам бутылку вина. Без него мы возились бы долго, раскрошили бы, пожалуй, пробку и засорили ею вино. У меня был очень хороший штопор с двумя ручками на шарнирах, позволяющий вытаскивать пробку чисто и без особых усилий. Но с собой я его не принесла. У анархичной Аннушки, пренебрегающей новшествами и комфортом, штопор был древний, с бронзовой рукояткой, расчитанный на мужскую руку.
Мы разлили вино по бокалам и посидели молча. Каждый подумал, наверное, о своем. Я подумала об отце. С годами мне становилось все ясней, что, как личность, я все еще стою на его плечах, глядя на мир с высоты его роста, даже когда его нет на свете. Когда-то в раннем детстве, забравшись к нему на плечи, я вставала на них и, придерживаемая за руки, выпрямлялась, задержав от страха дыхание, страшно высоко над землей, выше всех, выше него. Можно было потрогать ветки деревьев у себя над головой, обычно недосягаемо далекие, а теперь оказавшиеся рядом, но для этого надо было отпустить руку отца, а это было страшно. Я цеплялась за него еще сильней, ветки проплывали мимо, осыпаясь желтой пыльцой. В зрелом возрасте я обнаружила, что отец все еще держит меня высоко, хотя цепляться за него я перестала и, протянув руку, могла потрогать не только кленовые листочки, но и солнце само. Солнце ускользало вертлявой бусиной между пальцев, в руки не давалось. На призывы окружающих спуститься на землю я, оглядевшись, замечала, что, хотя до земли, действительно, далеко, в облаках я не витаю, а довольно прочно стою на мощном основании, вознесшемся выше города крепостной башней, на отрогах которой я и топчусь, глазея на ласточек, мелькающих мимо с грациозностью пера в руке Пушкина. Спускаться вниз было незачем, сверху было лучше видно. Однажды крепость, по верхам которой я гуляю до сих пор, обнаружила признаки старения. Время взяло свое, но это «свое» оказалось всего лишь тонким налетом патины на хмурых бойницах. Эта крепость по имени человек возвышается до сих пор, пережив смерть своего владельца. Я все еще упорно хожу по верхам, отказываясь ступить на землю. Опускаться низко меня не учили. Вверх дорога то ли на небеса, то ли на тот свет. Положение мое безвыходно.
Вы, цепляющиеся в прибое времен за крепость Отца и Сына и Святого Духа, вы, слепившие дома ласточкиными гнездами на ее величественных откосах, вы, вознесенные на головокружительную высоту, смотреть с которой вниз страшней, чем в небо – у меня был свой отец. Прости, Господи.