…Разве это дачи? Скворечники какие-то. Огороды с сарайчиками. Я тоже дачу купила. Три окна внизу и форточка под крышей.
Я из своей форточки глянула – а прямо на меня смотрит мужик из соседнего скворечника. Смотрит, улыбается, курит сигарету. Я даже запах дыма почувствовала. Захлопнула форточку, шторку задернула. Шторка ветхая, где коснешься, - там ткань расходится. Во многих местах – грубо зашитые строчки. Одна строчка похожа на гусеницу. На длинную коричневую гусеницу. Как сухой мертвый сучок. Я видела у крыльца. Она недвижно лежала – и я чуть не смахнула ее, - как она, уловив движение, чуточку изогнулась. Я позвала ее: «Иосиф!» А рядом с гусеницей полз паук – с черной матовой спиной и яркими белыми точками по краям. «А ты будешь Федором! - сказала я ему. – Где твоя Антонина?» И, словно услыхав мой вопрос, вылез из складки дома другой паук, поменьше. Наверное, Антонина.
Прежних хозяев дачи так звали – Федор и Антонина. Только я их топинамбурами прозвала. Они, когда домишко свой ветхий продавали, так уж его нахваливали. И посадки! Особенно – топинамбур. «Сделаете, - говорят, - себе масочку на лицо, так Вас просто никто не узнает после этого!» У меня потом прыщики на носу вскочили. Топинамбуры садовые!
…Ну, вот сквозь эти прорехи я тихонько подсматривала за мужиком – а он так и стоит. Так и курит. Интересно, как его зовут? Неужели Федор? Или, может, Иосиф?
А потом вижу – женщина за его спиной появилась. Антонина! Точно – Антонина! Некрасивая такая, высокая, вся какая-то плоская, словно широкая доска. Я еще подумала, что она вся в занозах – неоструганная доска. Вот только пятнышек белых по бокам не хватает.
Стою так за шторкой и наблюдаю. Я не знала тогда, что сквозь эту ветхость с прорехами всё видно! Я потом подругу попросила там постоять, а сама снизу смотрела на нее. Мы обе хохотали, потому что силуэт моей подруги виден был отлично.
А на той женщине – жена она ему, что ли? – платье в ромашках. Прямо как у меня! Только у меня ромашки белые и платье зеленое. Даже бабочки иногда садились, думали, что настоящие цветы. А у нее – платье синее, а ромашки красные! А на голове – панама красная с отвислыми полями. И такую же панаму она мужику протягивает. Он послушно надел. Поля нависли на лоб, на уши.
Они исчезли из окна, а потом появились на крыльце. С ними мальчик оказался – сын, видимо. Тоже в такой же панаме.
Ну и семейка! Сверху их панамки походили на шляпки грибов. Гриб-ница! Ха-ха!
Я засмеялась вслух – они оглянулись.
Я же говорю, - это не дача! Это огород с сарайчиком в три окна.
«Рома-а-а-шки спрятались!» - запела я, подглядывая сквозь штопку-Иосифа. Мужик оглянулся. Жена схватила его за руку и потащила к калитке.
Ну, стала я обживаться на своем огороде. Цветы развела. Посадила картошку, морковку, лук, кабачки. А что? Я люблю хозяйничать по дому. Это похоже на игру. В детстве все играют в дом – устраивают из картонок и палочек жилище, подметают травяным веником земляной пол, готовят еду из травы. Еще в таких ненастоящих домах выбирают маму, папу и ребенка. Только мам всегда оказывается больше, чем пап. И ребенком быть никто не хочет.
Вот так и я. Варю, например, борщ, - а картошку выкапываю с грядки. И свеклу, и морковку, и зелень всякую. Борща получается много, да только есть его некому. Через пару дней выливаю за забором в траву – пусть птицы доклевывают.
Под крышей спальню себе устроила. Шторку с Иосифом оставила. Вечером смотрю на него: «Спокойной ночи!» Шторка колышется чуточку, Иосиф оживает. Утром глаза открываю: «Привет, Иосиф!» А он опять живой, теплый от солнца. Осик мой. А ночью сквозь шторку звезды мигают. Созвездие Иосифа. Звезды здесь яркие, низкие. Кассиопея почти крыши касается. И из ковша Большой Медведицы стекает вниз невидимая вода.
Но подолгу я на даче не жила, потому что дома кошка меня ждет. Я да кошка – вот и семья. Кошка встречает меня у двери, трется, мяукает. Возьму ее на руки – она забирается мне на плечи. Так и ходим с ней по квартире. И едим вместе. Она сидит около моей тарелки – и если ей что-то нравится, тоже немного ест. Наверное, из-за кошки у меня другой семьи нет. Приходил мужчина – хороший такой, веселый. Стихи писал. Рифмовал мое имя. Это игра у него такая была – рифмовать мое имя с разными словами. Каждый день – новая рифма. Мы просыпались утром – а он мне новую рифму говорит. А у меня имя простое – Ольга. Но он его по-всякому переделывал: Ольгуша, Ольша, Оляня, Оляся… Вот он мне свои рифмы рассказывает, а кошка его под одеялом кусает за ноги. И всегда ночью ложилась между нами. И едва мы шевельнемся, – тут же кусает. Пробовали ее в кухне запирать, - так она там мяукала, пока соседи не начинали в батарею стучать.
Так поэт мой и ушел. Осик мой. Иосиф. Сказал, что ему поэму надо писать, а из-за кошки у него, видите ли, вдохновения нет.
А сосед, кстати, оказался Дмитрием. Я слышала, как жена называла его Митей. А мне-то что? Я выходила на крыльцо и звала: «Федор! Ты где, Федор?» Паук выползал из щели дома. Тут же появлялась Антонина, трогала его длинной складной лапкой, - и они уползали. А Иосифа, видимо, птицы склевали. Или он успел превратиться в бабочку? Наверное, в махаона с коричневыми крыльями.
А мальчик у соседей веселый был. Бегал в своей грибной шляпке и распевал во все горло: «Оля – столя – броля – ноля – соля!..» Распевал и палкой по забору в такт стучал. Я крикнула ему: «А Ольша?» «Не знаю больше!» - засмеялся мальчик. Тут вышла костлявая Антонина и схватила его за руку занозистой рукой. Мальчик шел рядом с ней и продолжал выкрикивать: «Оля – столя – броля – ноля – соля!..»
А я опять грядку стала пропалывать и натолкнулась на проросшую фасолинку. Это я фасоль вымачивала, чтобы сварить, а потом воду сливала. Вот и вылила вместе с ребенком. «Оля-фасоля!» Позвоню Иосифу, пусть приедет, на рифму живую полюбуется. На ребеночка фасолиного.
Антонина заставила мужа поставить прямо перед дачей-скворечником огромную емкость с водой. Но мансарда оказалась чуть выше. К воде слетались птицы и оставляли на стенках емкости белые следы. Когда я вечером открывала свое скрипучее окошко, - натыкалась на взгляд мужчины.
Забор между нашими участками соседи надстроили и все щели забили досками. Зато я принимала душ в своей деревянной кабинке, не заботясь о дверце, которая давно уже не закрывалась из-за ветхости. Водяные брызги рассекались лучами солнца. Облака заглядывали в открытую дверь. На платье с ромашками слетались бабочки. «Рома-а-шки спрятались!..» Дым сигарет был совсем рядом. Я шумно плескалась теплой водой.
Грибница разрушилась неожиданно. Однажды весной сосед приехал один и окликнул меня по имени. Я выглянула из своей мансарды, где как раз собиралась поменять старые шторы. Дмитрий курил. Он курил и рассказывал, как умерла зимой его жена.
Я тронула пальцем штопку-Иосифа, Осика своего: «Вот такая доля». И тут же стала вспоминать, была ли уже такая рифма. Осик звонил мне иногда: «Как там кошка?» «У меня тоже всё хорошо!» - отвечала я. И добавляла какую-нибудь рифму к его имени: «Носик, тросик…» А он приехать обещал. И я решила шторки поменять. Все равно Осик в бабочку не превращается!
Следующей весной Дмитрий женился. Новая жена победоносно взя-лась за участок, сложила в целлофановые мешки старые вещи и выставила их между забором и дачей. Панамы мужу и пасынку заменила красными бейсболками. Они еще больше стали походить на грибные шляпки. На высоком заборе между нашими участками появилось пугало – в обвислой выцветшей панаме и в платье с ромашками.
«Рома-а-шки спрятались…»