Я дала Аннушке почитать мою рукопись.
- А почему у тебя вся книга исключительно о женщинах? – спросила она по прочтении, принеся рукопись назад. – Я, например, знаю, что в оперу ты ходила не одна. Было кому платок подать, когда ты слезами-то умывалась. И вообще, что они у тебя все, не работают, что ли?
Я забрала книгу и спрятала в ящик стола.
- О мужчинах я напишу другую книгу, - сказала я коротко.
- Про что?
- Про войну.
- Значит, как про Бога, так женщины, а как мужчины, так про войну? А не работают почему?
- А почему ты не работаешь?
- При чем тут я ? Я художник и вообще.
- Ну, видишь, то-то и оно. Булгаков какие-то мистические сто тысяч придумал и мужа богатого, а мне и придумывать ничего не надо – ты художник и вообще.
- Кстати, Аннушка, - добавила я, - почему ты не продаешь картины? Если ты художник, продавай свои картины.
- Здравствуйте,- удивилась она. – Если бы я чего продавать хотела, я бы продавщицей стала, никто не мешал.
***
Мне позвонила Верочка из Витебска. Денег на международные звонки у Верочки отродясь не было, и я спросила сразу:
- Тебе перезвонить?
Верочку я любила и помнила маленькой сердитой девчонкой, замотанной в пуховый платок, застегнутой на все пуговицы в красном пальтишке. Я возила ее на санках и расчесывала ее длинные прямые черно-пепельные волосы, сооружала из них косички. Теперь Верочка была взрослой, чудесные пепельные волосы поменяли цвет тысячу раз, были завиты и развиты, следуя моде, были пострижены коротко, потом еще короче и обиделись на свою хозяйку так явно, что я вступалась за них не раз. Верочка сердилась на это. Она настаивала на праве заплетать свои косички сама и так, как хочет, а я все время видела ее маленькой девчонкой с русалочьи-пепельными волосами, цепляющейся за мою руку при переходе через дорогу.
Я перезвонила:
- Как дела?
- Юшка заболела.
- Чем?
- Тем же, чем Бэсси.
- Как, тем же? Цирроз печени не заразен. Разве такое бывает?
- Бывает, если это – генетический дефект. Они мать и дочь.
- И что теперь?
- Ну, что – умрет тоже, - сказала Верочка пустым, как стеклянным голосом: вино выпито, бокал чуть розов, и больше ни следа виноградной грозди, висевшей когда-то на лозе.
Сговорились они все, что ли, подумала я мрачно.
Бэсси и Юшка были псами, огромными, невероятно злобными русскими овчарками, любившими своих, однако, честно и очень трогательно. Эти белые псины моей любовью по причине своей злобности не пользовались. Одна из них как-то цапнула меня даже за руку, когда я попыталась угостить ее колбасой, обойдясь, впрочем, со своими зубами осторожно и не откусив мне руку напрочь, что она вполне могла бы сделать, будучи по своей природе волкодавом. Жалко их было все равно. Старшая умирала долго и на улице. Выйдя один раз в сад, она отказалась зайти в дом и легла умирать под яблоней. Верочка просидела все это время с ней на земле, укрываясь пленкой от дождя. Даже ураган с градом не заставил собаку уйти в дом. Верочка сидела, скорчившись под пленкой, пряча и собаку под ней, и боялась, что яблоня упадет. По саду летели сучья, старая груша сломалась под корень, но дедова яблоня устояла.
- Привезти бы ее в клинику, - сказала Верочка все тем же пустым, бесцветным голосом, - пусть бы посмотрели, может, можно еще приостановить. Не могу привезти. В автобус не пускают собак без справки о прививках. Справки нет. Чтобы сделать прививки, надо везти за двенадцать километров на автобусе. А в автобус без справки не пускают.
- А такси? – спросила я сдуру по немецкой привычке к городской жизни и асфальту.
- Ты что, какие у нас в деревне такси? – ответила Верочка. – Я ветеринара просила несколько раз, чтобы, как мимо проезжает, заехал к нам, сделал прививки, я заплатила бы. Не заехал. Надо это ему!
Машины в деревне не было ни одной. Как и телефона. Когда кому-то было совсем плохо, родные его, дождавшись рейсового автобуса, ехали в соседнюю деревню, где была больница, чтобы оттуда послали скорую забрать больного. В экстренных случаях, ночью, к примеру, можно было пешком добежать до больницы, заняло бы это час времени. Еще была лошадь с телегой у мужика, разбогатевшего на выплатах из Германии, где он работал во время войны, записавшись туда добровольно. Успевшие догнать отступавшую Красную Армию и присоединившиеся с ней, провоевавшие всю войну или ушедшие в партизаны мужики, а так же бабы, прятавшие детей всю войну по погребам, голодавшие, погоревшие, не получили никаких выплат ни от кого и ни разу, и лошадь в деревне была только одна. В случае чего можно было увезти больного на этой лошади. Для этого надо было убедить скупого, неприветливого старика в острой необходимости доброго жеста с его стороны. Больным собакам в этой жизни не было, конечно, места. Их полагалось пристреливать. За неимением ружья годилась и веревка на заборе.
Я все время убеждала Верочку переехать в город, все время что-то не получалось. И вот, опять. В городе было бы проще. В городе были такси, телефоны и больницы, а так же ветеринарная клиника, гда к собакам относятся как к пациентам, а не как к бесполезным с точки зрения молочности и мясистости животным, никакого внимания ветеринарного врача поэтому не заслуживающих.
- Что ты теперь собираешься делать? – спросила я.
- Поеду завтра сама в Мошканы, попробую справку получить. Предложу денег ветеринару, что ли...
- А он берет?
- Да кто его знает. Они тут все принципиальные. В Москве, по крайней мере, дашь на лапу, и тебе сделают. А здесь и не делают ничего, и денег не берут. Тут ничего не делается, ни за деньги, ни без денег. И как поеду, не знаю. Автобус ходит раз в день, через десять минут обратный. Что я за десять минут успею? А добираться назад – двенадцать километров. Вот, кстати, и с собакой... Как бы я с собакой назад добиралась, если бы приехала туда? Сама я, может, на попутке и уеду, а с собакой кто возьмет? И то, сама... Через лес ехать. Мало приятного.
- А что же такое расписание дурацкое? Машин ни у кого нет, так хоть бы на автобусах ездили, кому куда надо. Ветеринар районный часто нужен, наверное. Как к нему добираться, если что? Телефона, чтобы вызвать, в деревне тоже нет.
- Откуда я знаю. У них тут все... – и она замолчала.
Это было то, откуда мы родом, Верочка. Но узнавалось это с трудом и быть своим никак не хотело.