ВСЕМ ВРЕМЕННО ОТБЫВШИМ И ПРЕЖДЕВРЕМЕННО ВОЗВРАТИВШИМСЯ
Hairdresser
Мне 48 лет. Я – парикмахер на круизном теплоходе. Моя работа причёсывать и стричь, а не выслушивать бред стареющей выдры, мечтающей подтянуть лицо, как её подруга. У той щеки натянуты до такой степени, что рот не закрывается, а глаза похожи на щёлки якутского оленевода после прослушивания свежего анекдота про чукчу. Якут – не чукча, поэтому смешно.
Моя гостья практически близнец своей подруги, только без участия в лице пластической хирургии. Добавьте жирные негритянские губы и постоянно дрожащие пальцы. А как вы хотели? Сказывается ежедневный приём полутора литров пива. Я уж не считаю коньяка. (Мне бы ее почки). Подруга у неё тихая и улыбчивая, но никогда не приходит ко мне причёсываться. Вероятно, боится, что я задену швы, заботливо спрятанные хирургом за уши. Вечерами «девчонки» встречаются в баре и восторженно лопочут по-испански. Других языков моя посетительница не выучила, а по-испански не говорю я, поэтому, когда она стрижёт пальцами воздух и низким голосом сообщает мне, как её надо облагородить, мне приходится бежать за высокомерным Игорем. Чтобы тот переводил её кошмарную истерику. Каждый раз, когда я, извиняясь и кланяясь захожу в его логово, Игорь поднимает глаза к потолку и минут пять сообщает люстре ужасные подробности из жизни мадам Партагас. Да, мою посетительницу зовут сеньора Партагас, хотя все почему-то называют ее мадам.
Игорь возмущается на русском языке, но шепотом. Он щадит мои уши. Потом мы с ним спускаемся в парикмахерскую где, завидев нас, сеньора-мадам Партагас тут же начинает вопить:
- Alma de caballo! – верещит она, дёргая себя за космы грязно-пшеничного цвета.
Откровенно говоря, это я уже понимаю и без Игорюсика. Но он честно переводит: «Подлец, негодяй».
- О ком это она?
- Traer el alma en la boca, - рыдая, она отвернулась от большого зеркала. В отличие от юного красавца, который смотрит в него при каждом удобном случае. Из любого угла парикмахерской он сумеет найти возможность покрасоваться, не сомневайтесь. Так вот, мадам Партагас не смотрит в зеркало и не догадывается, что лицо её без косметики выглядит кошмарно. При этом сама она чувствует себя Медеей – прекрасной, но обманутой в ожиданиях.
- Мучаюсь, страдаю, - переводит юноша и рассматривает собственные ногти. У нашего молодого переводчика отличный маникюр, сделанный немолодой мулаткой в испанском пятизвездочном отеле.
- Спроси у неё, что стало причиной такого душевного смятения, - прошу я Игоря, а сама тем временем принимаюсь готовить старой карге тёплую маску для волос. Мне предстоит подстричь её. А потом причесать. Она приходит с этой просьбой уже третий день подряд и чувствую, что покинет она наш теплоход лысой, как её же, в отличие от лица, неподтянутая коленка…
- Juventud, - роняя скомканную и абсолютно мокрую салфетку на пол, произносит мадам Партагас.
- Молодость, - Игорёк смотрит в зеркало краем глаза. И продолжает от себя - А-а-а-а, ну все понятно. Наш юный пианист Вася снова не позволил старухе притронуться к своему инструменту. Я имею в виду отнюдь не фортепиано.
По выражению его лица видно, что он вполне удовлетворён своим отражением, и уверен в будущем. Не мудрено, ведь в солнечной Испании его ждёт влюблённый по уши, пузатенький гранд. Он уже был готов купить своему фавориту маленькую яхточку, но тот сбежал в Россию под предлогом подзаработать денег на медовый месяц.
Вы можете понять испанца, который поверил в гордость нашего милого друга? Поясню. Нашему русскому красавчику удалось пожить пару месяцев за счёт будущего муженька в супердорогом отеле, а потом мотануть за тысячи километров на заработки 300-400 баксов. «Папулька» не подозревает, что на его роскошной испанской лысине давно выросли ветвистые рога. Но переводчик - умеет хранить тайны. Единственное, чего Игорёк боится, это пятен на репутации и СПИДа. Поэтому для себя он выбирает каюты люкс, очень молоденьких мальчиков и прочные презервативы. И мальчики отвечают ему страстными взглядами. Только иногда они требуют ещё кое-чего… Как этот, из каюты № 326
Каюта № 326
В каюте № 326 монотонно тикает будильник. Две кровати, между которыми уместилась полочка, а-ля маленький журнальный столик, аккуратно застланы. Роман встал с постели полтора часа назад, но так и не вышел из душа. Его мама, милая женщина, очарованная франтоватым барменом из панорамного бара, умелась туда - читать книгу Карла Юнга. Она надеется, что бармен оценит её вкус и задаст хоть какой-нибудь околофилософический вопросик о смысле бытия. В смысле, каково оно, бытие, если уже три месяца твои губы не касались других губ и есть ли в таком бытие смысл? Но он, знай, натирает стаканы и готовит бутылки к продаже. Надевает на каждое горлышко «галстучек» из белоснежной салфетки и ставит вино на тележку. Как только официантки откроют столовую, и самые голодные иностранцы разгладят салфетки на коленках, он выкатит тележку в холл. А потом уже торжественно въедет в обеденный зал, подобно Деду Морозу, привезшему малышам в подарок долгожданные велосипеды. Ну, по крайней мере, на его лице будет такое выражение: радостно-дарящее.
А пока он сохраняет строгую мину. И улыбнётся леди, читающей какую-то заумную дурь, только в одном случае: если та закажет дорогой коктейль. Она, разумеется, заказывает, хотя обещала себе, что будет экономить деньги и бросит пить по утрам.
Но что это? Милый бармен озадачен. У него проблема. Сломалась кофеварка. Парень звонит и, хмурясь, просит у телефонной трубки помощи. Судя по доброй улыбке, он получает положительный ответ и несколько минут спустя в бар входит господин старший механик. Имя его я случайно где-то обронила. Так плохие хозяйки, замечтавшись, роняют из рук самую красивую тарелку из севрского фарфора. Легче представить, что этой тарелки и не было никогда, чем то и дело вспоминать об утрате.
Появившийся персонаж начинает колдовать над кофеваркой. Это вам не дамочка с толстой книжкой, сомневающаяся в своих чувствах. Ему известно как устроен любой механизм, поэтому философствовать скучно. Плюс, добавьте стремительность движений, вызванных вынужденным ожиданием капризной и гораздо более сложной, чем кофеварка, машины. Там. Внизу. Куда не принято приглашать праздных туристок. Поэтому его визит чрезвычайно кратковременен. И вот уже бармен жмёт волшебнику руку, улыбается, говорит какие-то приятные слова, обещает «не забыть», а заодно ободряет взглядом утонувшую в вишнёвом кресле дамочку с фолиантом. Теперь уже ей точно не до сына, который сидит на толчке со спущенными трусами и вертит в руке баллончик дезодоранта, наряженный в силиконовую рельефную одёжку с запахом банана. Сейчас Рома думает о том, почему ему пришло в голову купить ребристые презервативы. Ну, в самом деле, почему не гладкие?
Игорь-переводчик ни словом не обмолвился об этом. Резиновые изделия штука обязательная в вопросах интимного характера. Но зачем им пахнуть бананами? Пусть у него кривые ноги и длинные руки, но Игорь не обезьяна, обожающая бананы больше всего на свете. Он - красавчик. Гламурный принц с пирсингом в правой брови и еще кое-где. Гордый профиль, худощавая фигурка, очень красивые ладони, всегда безупречно чистая, щеголеватая обувь. Он не экономит на себе, и дешевые резинки могут вызвать у принца насмешку. А если не вызовут. А если он молча, с деловитым терпением наденет и... Рома знал, что ребристый силикон он купил, чтобы подготовиться к лучшему. К солнечной Испании, о которой он в детстве прочёл столько книжек и куда он стремился последние пять лет. Игорь обещал, что возьмёт с собой, если Рома придёт в его каюту № 220.
Каюта № 220
Пока пустует, ибо единственный её жилец Игорь ушёл утешать испанскую делегацию. В России разбился пассажирский самолёт. В нем летели около 50 детей и 130 взрослых. Испанцев на борту не было. Но оказалось им не чуждо сострадание. Темпераментные гости уже пару часов пьют водку не чокаясь и находятся на грани нервного срыва. Исключение составляет мадам Партагас. Она одержима идеей: «Как стать моложе и красивее». Впрочем, мадам тоже на грани нервного срыва. Просто по другому поводу.
Hairdresser
Через 12 минут после ухода Игоря я тоже подползаю к краю пропасти под названием «Нервный срыв». Когда патлы мадам Партагас вымыты, подстрижены и причёсаны, я беру в руки фен и круглую расчёску. Надо сделать её молодой и пленительной. Хотя бы только для пианиста Васи. Но. Фен щёлкает, дымится и начинает вонять. Даже он понимает, что такая задача ему не под силу и кончает с собой неведомым мне способом. Если бы я работала тут давно, то знала бы к кому необходимо обращаться в подобных случаях. Но я не знаю. Я растерянно стою с этой вонючей штуковиной в руке и наблюдаю, как наливаются солёной влагой глаза пожилой страшилы.
- Ван момент, плиз, - и я бросаюсь к двери.
Идёт третий день путешествия. Вообще-то правильнее было начинать с первого. Но сначала круиза ничего не ломалось и болезненные приступы мужской весёлости, перемежающейся с дамской паникой у пассажиров случались не так часто. Утром ещё ко мне приходили посетительницы, а после обеда я просто ложилась на диван и спала. Меня волновали только ночь, палуба и горячий прерывистый шепот в коридорах. Подслушивать нехорошо. Но я и ряжусь в ангельские крылышки.
В первый же день, когда мадам Партагас увидела Васю, она сошла с ума сама и начала сводить с ума всех вокруг. Но в основном, меня и Игорюсика. На второй день старуха грозилась сигануть за борт, если Вася не станет благосклоннее…
Самое ужасное, что она-таки сиганула… Я даже не знаю как это произошло. Известны лишь детали, да и то со слов старшего механика. А он не разговорчив.
Простите за торопливость и путанность изложения. Имейте ввиду, я тороплюсь и рассказываю вам это, запыхавшись от быстрого бега по лестницам. Выяснив, наконец, что все ужасно заняты и единственный человек, который понимает в фенах – небезызвестный старший механик. Сейчас я все равно не вспомню, как его зовут. Но фамилия у него известная. Литературная. Впрочем, не важно. 30 лет, косая сажень в плечах, взгляд светлый, улыбка лучистая. В общем, редкий экземпляр, обладающий сокрушительным обаянием, молчаливый и при этом наделенный лёгким характером. Искренне жаль, что 18 лет разницы не позволяют ему разглядеть во мне существо другого пола. Я волнуюсь, мнусь, прошу помочь…
Герр механик знает, как починить фен. Какая жалость, что он не понимает испанского. Если он разбирается и в дамских механизмах, то мог бы спасти горячее сердце мадам Партагас и сберечь мои уши от её, удаляющегося в сторону панорамного бара, бурчания:
- Animales de mierda...
Мне хотелось бы, чтобы в переводе на русский это значило «милые пушистики», но Игорёк сказал, что истинное значение столь красивых звуков: «Скоты поганые»…
Добрый инженер теплоходных, кофеварочных и феновых душ обещает вернуть мой фен к жизни. Но. Только к вечеру…
Вечер третьего дня круиза из Санкт-Петербурга в Москву. Остановка Горица.
Пассажиры набрали сувениров, водки, таблеток от морской болезни и теперь возвращаются на теплоход. Первыми запрыгивают англичане. Старики со слуховыми аппаратами в ушах и бабульки в юбках, перешитых из старых английских занавесок, которым сносу нет. Они панически боятся красномордых русских мужиков, коими кишит данная местность и маленьких юрких детишек, норовящих стибрить или выклянчить «хоть что-нибудь».
За ними следуют шумные испанцы и итальянцы, которые не боятся мужиков и детей. А иной раз даже заигрывают с русскими продавщицами газводы и шоколада.
В тот момент, когда на борт поднимется эта возмутительная троица: Мистер старший механик, насмешливо-рыжая и ослепительно-снежная, происходит следующее: Мадам Партагас снимает тёмные очки; Капитан хватает в руки бинокль и изучает окрестности в 125-ый раз и снова утыкается взором в знакомое декольте; Рома на мгновение отрывается от своего отражения в огромном зеркале, а бармен Александр от начищенных до состояния северного сияния, стаканов; Я же, спокойно подметаю лохмы доктора Антона и подпеваю Щербакову, плачущему из колонок:
«Уж не шабаш ли там у бродяг?
Не иначе как шабаш…
То ворона взлетит,
То собачья мелькнёт голова…»
Не дожидаясь конца куплета, механик-кавалер, (или кавалер-механик, это уж как хотите), улыбается, делает шаг на борт теплохода и подаёт руку одной из своих подруг. Сначала рука подана голубоглазой девушке, похожей на рождественское заснеженное утро:
- Гляди-ка, - говорит ему ослепительная длиноволосая блондинка, опираясь на широкую сильную ладонь, - у тебя муравей на рукаве.
- А, - и он хватает непрошенного гостя двумя пальцами. – Беглец с Аскольдова холма. Погибель ждёт всех любопытных.
- Отнеси его на родину и похорони там, - включается в разговор насмешливо-рыжая, - спокойно наблюдая, как под давлением пальцев из живого мураша тот превращается в крохотный чёрный комочек.
- Вдали от дома, в пучине речной нашёл он ответы на все вопросы свои, - лукаво отвечает старший механик и щелчком посылает комочек за борт...
Вытряхнув совок, полный русых кудрей доктора Антона, я спускаюсь и подхожу к девушке администратору. Я - вся любопытство и азарт.
- Кто это с нашим механиком? – спрашиваю у молоденькой Тани.
- Говорит, что сёстры. Но я не верю. Какие, на хрен, сёстры. Они абсолютно не похожи ни на него, ни друг на друга. Да ещё то и дело обнимаются. Только что не целуются взасос. Тьфу…Сучки...
Умная женщина или дырка?
Если бы вы знали, как не по-матерински нежно я отношусь к нашему механику, вы бы простили мне этот кусочек. Но вы не простите, ибо. Вы не в курсе. Он пришёл ко мне стричься, сел в кресло и невзначай рассказал какой-то забавный анекдот. Я рассмеялась и рассказала ему что-то не менее бородатое в ответ. И тогда. Знаете, она назвал меня умной женщиной. Он так сказал: «Вы очень умная женщина».
Если бы, ах если бы так…
Нет, я понимаю, что это - просто пустой комплимент. Но в ответ на четыре слова я написала ему целое письмо, которое, разумеется, не отправила. Но вам покажу. Хотя умнее будет его пролистать. Это настолько некстати. И выглядит, наверное, как извинение. Вам предстоит столько прочитать про других персонажей, что можно немножко послушать и про меня. Моя история, собственно, подтверждает, что волшебник Шайтан – специалист по обломам, следует за мной всегда и везде. В общем, письмо:
«Что касается ума, то вот послушай:
Однажды приключился такой случай. Встретилась я с юношей в кафе... Давно это было... И, знаешь, короче, у меня на чулке нарисовалась дырка. Не, погоди. Не стрелка, такая изящная, а настоящая дырень с кулак. А мы сидим в кафе, болтаем о чём-то таком страшно романтичном... и я вижу её (дырень эту) второй. Уже после него. Смотрю, - он пялится на мою ногу, словно это свежий говяжий окорок, а вовсе не обычная женская ножка...
И вижу, - у него на лице такое разочарование. Блин! Вот прикинь. Я сижу, у меня на ногтях рисунки немыслимые, ослепительное декольте, в волосах блестящие камушки, и эта дебильная дырка на колготках.
И вроде только что мы были очень близки - говорили об одном и том же, нравилась нам одна и та же музыка и даже какие-то фамилии футболистов всплывали в моей дырявой голове, в угоду этому принцу... А тут. Пык-мык... Он сидит и молчит. Он не говорит мне:
- Слушай, ты сейчас тут про Монэ с Ренуарами рассказываешь, а у тебя такая живописная дырень! Ван Гог мог только мечтать запечатлеть такое на холсте.
Короче, все не так рассказываю. Начну сначала. Я увидела эту дырку позже. Минут через пять. Понимаешь, но он так торопился разочароваться... Ну, вроде как женщина такая попалась: "на подоле кружева, а под подолом - пуд дерьма..."
И он не мог никак разморозиться и сказать: «Пойдём, я куплю тебе новые чулки...» Или там, «класс, снимай свой чулок - наконец-тоу меня есть, чем подвязывать помидоры на даче! Ну, любая ерунда была бы лучше, чем молчать об этом... И что самое отвратительное, я тоже молчала...
И я тоже поторопилась разочароваться: «Что за придурок – дырок не видел?»....
И, в общем, мы были молоды и были уверены, что каждый из нас достоин лучшей партии... Ну вот такие максималисты. К слову, он был очень красивый юноша и очень неглупый...
Мне вообще-то никогда не понравится некрасивый парень. Ни за что! Даже если он очень умён, но на личико не ахти, ему придётся сделать пластическую операцию, чтобы я его заметила.
Ну, это ещё не вся история про умную женщину. Я оставила его в кафе и понеслась в соседний магазин. Разумеется, я сказала, что пошла попудрить носик.... На самом деле, понеслась в соседний магазин и купила новую пару чулок... Зашла в дамскую комнату, старые выкинула, а новые надела... А потом я сидела и выставляла свою ногу, как идиотка, чтобы он посмотрел, увидел, что: «О чудо!!! Дырка исчезла, ровная гладкая поверхность чулочка снова столь же эротична и привлекательна. И можно снова возобновить разговор про Монэ, Ренуаров и других творческих личностей...»
Но он намеренно не смотрит на мою ногу и всё тут! Отводит глаза. Поглядывает в сторону. И явно мечтает срыть. Я ещё немножко ногу выставляю. Ни фига. Понимаешь, а я её чуть не в центр зала уже выдвинула и даже чуток юбку задрала... Это не передать... Он всё не смотрит и не смотрит, чтобы дырку ту не видеть. Он же не знает, что я в магазин по быстрому мотанулась...
Но потом я случайно замечаю своё отражение в зеркале и начинаю ржать, как сумасшедшая. А он нифига не понимает, в чём дело... А я не могу остановиться... Аж плачу... Потому что надо видеть даму, которая раскорячилась за столом как препарированная лягушка и выставила длинную ножищу в проход. Так что любой вошеший в кафе может принять эту штуку за шлакбаум.
Вот веришь, я даже сейчас ржу...
А ты говоришь, умная женщина....
Таких идиоток ещё поискать.
Ну и, разумеется, он подумал, что я припадочная и у меня эпилепсия или пляска Святого Витте. Я встала, взяла сумку и, смеясь, пошла в гардероб, забирать одежду, потому, что больше выносить этот фарс не могла…
Умная никогда бы не написала такого письма. А написала бы, не призналась в том никогда и никому. Я же признаюсь. Признаюсь для того, чтобы вы знали: Я стараюсь научиться разговаривать. Делаю попытки. Я верю, - все беды на свете от того, что мы не умеем друг с другом разговаривать. Ваша парикмахерша.
Каюта 329
В душе каюты № 329 вовсю шурует горячая вода. Просто так. Насмешливо-рыжая лежит на спине, уткнув нос в модную книгу со странным названием «Духless». Высокомерная Снежинка обнаруживает, что забыла положить в чемодан ополаскиватель-кондиционер или хотя бы бальзам для своих роскошных белых волос. Ей ничего не остаётся делать, как выбираться из своего убежища, или как она называет свою каюту, - «камеры», и топать ко мне. Я даю ей немножко бальзама и в ответ на её «Спасибо», отвечаю: «Не за что, мадмуазель Снежинка». Она удивляется, но ничего не имеет против. Белая, как подснежник, выросший в подвале.
Тем временем.
Hairdresser
Любовница капитана не сдалась бы, если б не история с биноклем.
Снежинка села на верхнюю палубу, скинула джинсы и обнажила снежно белые бёдра. Столь же бледные её предплечья ослепили бинокль и затянули изморозью толстые линзы. Потом Снежинка заморозила сердце капитана. Он перестал понимать, что чувствует. Его трепетная бухгалтерша из судового пароходства, ладившая с ним до этого дня, появилась у меня в парикмахерской уже ближе к вечеру:
- Сделай из меня снежную королеву, - устало и обреченно сказала она.
Тем временем капитану доложили, что испанские туристы замёрзли и кондиционеры необходимо «отрегулировать». Снова вызвали милорда Старшего механика и указали: коль с механизмами знаком, регулируй поскорее.
- Рады стараться, - ответили мы с сеньором Старшим механиком хором, но расстояние в два этажа не позволило нам услышать друг друга и загадать желания, выпалив тут же: «Бим или бом?» Вместо этого каждый принялся за своё дело: одна творить снежные вихри из желтенькой кудельки пышнотелой капитанской подружки. Другой – «обыспанивать» российский климат.
- Мне не нравится. – Загрустила капитанова зазноба через 40 минут, положенных для действия краски. – Я выгляжу как провинциальная баньщица. Стареющая, к тому же. Он опять будет смотреть на ту, ну, которая всё время фотографирует развалины. Может, наоборот, в чёрный цвет, а? Может он шокируется и отвлечётся?
- Лучше всего остаться белой и сделать чёрное мелирование. Будешь чёрно-белая. Таких он ещё не видел. Точно шокируется…
Чёрно-белая печаль Василия
- Мне не нравится, что в каютах стало так жарко. Что-то кондиционеры стали плохо работать, - сказала юная Галя. И её грузный строгий отчим, крякнув, отложил газету и поднялся с узкой постели, чтобы выдать этому нехорошему человеку Старшему механику за все причинённые неудобства.
Галя. Так зовут чёрно-белую печаль пианиста Василия. Ей 17 лет и весит она около 50 килограммов. На третий день круиза, после зажигательной испанской дискотеки, после долгой ночной прогулки по палубе вдвоём, после короткого прощального поцелуя куда-то не пойми куда: то ли в щёку, то ли в уголок губ. Ну что поделать, в последний момент увернулась, игривая юница. В общем, после дежурства возле окна её каюты, после встречи с её кошмарным отчимом (рост 191, вес 117 кг), после сломяголовного бегства от мадам Партагас, Василий понял, что маленькое пианино играет только для Галины. Концерт, на который пожаловали все испанцы, а эта невыносимая Партагас села в переднем ряду и вопила: «Bravo!» Рыжая и Белая пришли с полными бокалами вина, и, как обычно, смеялись без остановки. Так вот. Концерт посвящался ей - Галине. Белые клавиши - её зубки. Чёрные – волнующие брови. Белые – атласная кожа. Чёрные – гладкие густые волосы. Белые – нежный округлый живот. Чёрные – то, что ниже.
Но Галя на концерт не пришла.
Красавица. Сучка. Вампирица. Её не интересует Бетховен. Чёрные клавиши – грязь под ногтями. Её не нужен мятежный Чайковский. Белые – алчные белки. Ей кажется мрачным Шопен. Чёрные клавиши – растёкшаяся под глазами тушь. Белые – огромные бриллианты в ушах у мадам Партагас или идеально круглый жемчуг на шее у её ужасной подруги. Кстати, подруга, (вот нежданная приятность), куда-то пропала. Наверное, не может переварить суп-пюре из куриных грудок. Разумеется, бриллианты и жемчуг - интересны молоденькой жадине. Карга отдаст бриллианты, если он придёт к ней в номер. Но в каюте вместе с каргой живёт и другая? Если бы заодно захватить и жемчуг… Какой хоть номер у ведьм? Кажется каюта № 220…
Каюта № 220
Чудо. Просто чудо, что каюта открыта, а в ней никого. Только вода шумит в душе. Ведьма купается. Но постель не разобрана. К тому же, тут всего одна кровать. Загадка. Каюта явно одноместная. Где же спит вторая? Ладно, что за вопросы? Главное найти драгоценности и бежать. Но, нет. Нет. Куда подевались бриллианты? Эти прекрасные камни в платиновых лапках... Она что же? Она, наверное, в них купается? Даже не удосужилась снять. Вася представил себе сморщенное, словно сушёная груша, тело старухи и зажмурился: «Зачем я это делаю? Неужели ради обладания другого тела? Ради груши, которая ещё не успела увянуть и засохнуть. Всё равно отступать поздно».
И действительно, поздно. Словно услышав мысли Васи, в душе закрыли воду и начали шумно обтираться полотенцем. Сам не понимая, зачем он это делает, юный воришка стянул с себя футболку, брюки и даже трусы. Тело покрылось гусиной кожей. Таким голым и пупырчатым он залез под одеяло. Погасил ночник возле кровати.
Свет остался только в прихожей. Но вот и он погас. И рядом укладывается вымытое, горячее, влажное тело. От тела пахнет банановой сладостью. Им понятно, что рядом кто-то лежит. Но никто не решается прикоснуться друг к другу. Два тела, а между ними складка одеяла. Впадина, не позволяющая соприкоснуться, но отнюдь не такая глубокая, как Мариинская. То есть, вполне преодолимая, но достаточно серьезная для обоих. Ибо один из них думает, что рядом лежит безобразная старуха, а другой предполагает, что возле него настоящий хозяин номера Игорь – воплощение Мадридского солнца, тепла и неги.
Да, иногда людям случается перепутать номера комнат и из этого получаются забавные анектоды.
Пока оба юноши пребывают в собственных иллюзиях, никто из них не решается шелохнуться. Каждый ждёт, что будет дальше и совершенно не расположен торопить события. Проходит минута, которая, как им кажется, длится час, но никто из мальчиков не решается ни открыть глаза, ни придвинуться ближе к соседнему телу. И хотя кровать одноместная, а плечи у героев широкие. Ну, по крайней мере, у Василия плечи – так уж плечи, так что Рома едва удерживает равновесие, чтобы не рухнуть на пол. В общем, несмотря на то, что мальчишки еле помещаются на узеньком матрасе, никто не шевелится. Нам с вами это кажется странным? Ну да, разумеется, мы же никогда не были на их месте. А вот Игорю, тихонько вошедшему в темноту каюты с бутылкой шампанского в руке и зажёгшему дальний ночник, это зрелище кажется совершенно тривиальным. Он почти привык к изменам своих драгоценных малолетних визави. Причём самыми вероломными оказывались именно такие, 15-летние «романчики». Но привыкнуть-то привык, а спускать такое свинство с рук своему несостоявшемуся любовнику не стал. Изо всех сил противясь соблазну долбануть бутылкой по голове этому тонконогому чёрноволосому подростку, Игорь подходит к изголовью кровати и несколько секунд наблюдает такую картину: Оба голубка лежат вытянувшись в струнку и глаза у обоих зажмурены. Просто хоть фотографируй. И тогда Игорь тихо, но очень внятно произносит ледяным и шипучим, как шампанское, голосом:
- Я хочу, чтобы вы покинули мою каюту сейчас же. Пидорасы грёбаные.
- Бля!!! – орёт испуганный Василий, когда он открывает глаза и обнаруживает себя в обществе двух гомиков.
- Бля!!! – кричит, Роман, увидев рядом пианиста, а того, кого он собирался обнять и одарить своим горячим поцелуем, с перекошенным от злости лицом и поднятой бутылкой шампанского.
- Бля!!! – следом за ними визжит Игорь, который не выносит бранных слов, но теперь ему всё равно, потому что сердце его разбито, а бутылка и голова у малолетнего подонка до сих пор целы. И это троекратно «бля» звучит, как залп «Авроры», разрушившей самые сладкие мечты вчерашних мальчиков, а ныне уже мужчин, претерпевших вероломство коварной злодейки судьбы и предательство его величества - случая. Так звучит хруст ломающегося колена у самого перспективного футболиста. Так звучит предсмертный хрип человека, уже отпустившего хвост лошади, именуемой жизнью. А ещё так звучит треск рвущейся штанины, в которую Василий никак не может попасть ногой. Так, что ему приходится идти по коридорам в рваных брюках. А Роман до сих пор одевается. Не торопясь, словно во сне. И затем медленно, шагом свежеиспеченного зомби выходит на палубу. Его встречает остервенелый ветер, который, ведёт себя, как обманутая женщина. Вцепившись в длинные тёмные Ромкины волосы, он старается вырвать их с корнем.
Ветер. Утро четвертого дня.
Нет такого человека среди пассажиров, к которому ветер относился бы с пиететом или хотя бы с равнодушным спокойствием. Может быть, среди команды есть люди дружные с этим несносным буяном, но мне пока о том неведомо. Особенно ненавидит ветер мадам Партагас. Но в этом с ним солидарна вся команда теплохода. Выходя из своей каюты 212, номер которой так неудачно спутал Василий, она нерешительно топчется в проеме двери. В одной руке у старухи бокал с пивом. В другой – неизменная книга на английском. 70-летняя студентка ещё надеется выучить второй язык, чтобы обольщать молодых иностранцев. Кто-то вбил в её старушечью голову мысль об особой любви англичан к богатству и комфорту. Вдобавок к этой относительно здравой мысли кто-то достучал туда, путано и с опечатками, как на допотопной электрической машинке «Ятрань», что жители туманного Альбиона довольно терпимы к внешности подруги. Но насколько же суровыми должны быть будни бедного «инглишмена» чтобы возрадоваться празднику под именем мадам Партагас. Впрочем, о ней ли речь. Вернее, речь не только о ней.
Поставив бокал и положив книгу на алый ковёр с длинным ворсом, аккуратно повернув ключ в замочной скважине, испанская миллионерша нагибается, забирает с экстравагантного ковра вещи, (обе, кстати, предназначенные для помутнения рассудка), и выходит на палубу.
На палубе ветер.
- Yo odiar viento del norte**, - бурчит мадам Партагас, как только Борей мёртвой хваткой смыкает челюсти на её ярко-розовых заколках и не шутя рвёт их. Ему не понять, зачем женщине, которой реально угрожают такие серьезные трагедии, как маразм и паралич, нужны столь легкомысленные пластиковые хреновины на голове. Разве что в качестве сигнальных огней: – «Держитесь от меня подальше. Я сошла с ума».
Хотя...В этот день мы все сумасшедшие, отдадим нам должное.
С другой стороны палубы, не подозревая, что сейчас двое: мужчина и женщина окажутся здесь тет-а-тет, (если не считать ветра), идёт Василий. Минувшей ночью он опять пытался взывать к чувствам вероломной девочки Гали.
Чёрно-белая печаль Василия 2
Потерпев крушение в каюте № 220, Василий так и не смог найти в себе сил добраться до постели и уснуть. Он метался по теплоходу, как корабль, капитан которого потерял карту. Небо над его головой заволокло чернильными тучами и, обескураженный, он не мог понять, где находится его судёнышко. Размахивая своей любовью, как белым флагом, Пианист подобрался к светящемуся окну Галиной каюты, как к спасительному маяку. Подошёл сдаваться или прощаться или просить милостыню. Сам не понимая, что делает и зачем, он царапнул стекло. Раз, другой. На звук, о чудо, выглянула она. Сама. Словно знала, что никто другой не станет ломать ногти о толстое стекло каютного окна, когда на часах - полночь. И через минуту она уже стоит возле Василия. Стоит, дрожащими ладонями стягивая ко впадинке между ключицами свою короткую кофточку. Пустые рукава болтаются, словно у безрукого инвалида, пришедшего с войны. Но, услышав её слова, Василий понимает, что инвалид сейчас он, что это его руки безжизненно висят. Что взрыв чувств покалечил его так жестоко, как не мог бы изувечить никого. Пианист без рук – жалкое зрелище.
- Я завтра уеду и мы больше никогда не увидимся, - быстро и жестоко отрезает Галина одну руку пианиста. - То, что ты испытываешь ко мне – это ерунда и детская привязанность. - И она забрасывает отрезанную руку на крышу. – Странная, стремительная и очень яркая любовь. Но яркий огонь быстро сгорает, и уже через месяц ты обо мне не вспомнишь. А я забуду тебя, как только сойду с трапа теплохода, - и вторая рука пианиста немеет.
Он чувствует, как возле плеча, словно тросы натягиваются и лопаются связки, как холодеет бицепс. Слышит, как жалобно трещат кости под речью-электропилой. И почему-то все-равно хочется прижаться щекой к этому милому, нежному, детскому личику. Вдохнуть аромат её волос, коснуться губами тонкой кожи. Обнять её, это прелестное существо, которое сосредоточенно и хладнокровно продолжает убивать его:
- А сейчас уходи. Бессмысленно просить меня, не ищи адреса или телефона, ты их не найдёшь. А даже если и найдешь, мы, может, даже и встретимся, и пообедаем вместе, но ничего не будет. Никогда. Мы не подходим друг другу. Понимаешь? – говорит она, и ладони её дрожат. Они дрожат от холода, а Василию кажется, что она волнуется, что она лжёт и не верит в его послушность. В то, что он способен сей момент развернуться и уйти, оставив тут на крыше свои руки. И, глупому, снова хочется обнять её и согреть. Дрожащую. Обнять телом. Без рук. Ничего. Не больно. От этого Василию неловко, он грустно и нерешительно топчется, как пассажир, дожидающийся последнего троллейбуса на остановке общественного транспорта. Не услышав ничего в ответ на свою многословную, но однозначную тираду, Галина отворачивается от Василия и шествует (именно шествует) в свою каюту. Дверь за нею захлопывается и, влюблённый только теперь чувствует, как много крови он потерял, как больно саднят раны, как побелели корни его тёмно-русых волос, как подкашиваются ноги, потеет спина и кружится голова. Понимая, что вот-вот он потеряет сознание, не в состоянии идти на своих двоих, пианист становится на четвереньки и. О чудо! Вот же они руки. Вот они упираются в красный ковёр с высоким ворсом. И вот этот кроваво-алый ворс обнимает тонкие, как у незрелого подростка, запястья. Обнимает, свивается, увлекает за собой, тащит куда-то вглубь, внутрь, в чрево теплохода, в его железную горячую утробу. Василий видит, как руки его скрываются в шевелящейся плоти ковра. И тут на его горло ложится плотная удавка...
На несколько мгновений пианист исчезает с первого плана и появляется мадам Партагас. Она замирает в узком проходе, в шоке роняет книгу и, прислонившись спиной к стене сползает вниз. Она могла простить его жадность, но простить животное свинство… Это выше ее сил. Василию кажется, что он стоит на четвереньках прямо у входа в кромешный ад. Окружённый огнями и красными коврами из дымяшейся плоти. Вот он пытается закрыть глаза, но на самом деле, - открывает их. Открывает, что бы увидеть, как его жестоко и неудержимо рвёт мясом по-французски прямо на кроваво-алый ковёр с длинным ворсом. Присутствие мадам Партагас делает спазмы еще больнее...
Наутро у него нет аппетита. Он не появился в ресторане ни на завтрак, ни на обед. Чем питаются влюблённые пианисты? Музыкой? Отнюдь. За весь день Василий не притронулся к фортепиано. Он выходил на палубу только один раз, чтобы ветер снёс с его щёк пару случайных слезинок, а с головы - бейсболку. Потом весь день лежал в каюте и грезил. В своих мечтах он прижимался к Галиной щеке и читал Маяковского. А кто-то там, над облаками плакал вместе с ним и жалел его своей широкой доброй ладонью. Жалел и приговаривал: «Не знающий большого горя, не узнает счастья. Страдай и ты получишь настоящее блаженство, как только закончится испытание неразделённой любовью».
И снова ветер. Четвёртый день
- Ёлы-палы, - единственное, что смог выдохнуть Василий, обнаружив на палубе мадам Партагас с бокалом пива, английской книжкой, розовыми заколками и глазами пристреленной собаки.
- Vasilij! – воскликнула мадам испуганно, взволнованно и всё ещё страстно.
Но Василий уже несся прочь со скоростью второй пули, вылетевшей из двухстволки и прожужжавшей мимо уха испанской леди. Нахальный ветер сорвал с его головы бейсболку. Но где уж. Пианист даже не обернулся. И не заметил того, что козырёк бейсболки пребольно ударил мадам Партагас в переносицу. Отчего беднягу в первый момент перекосило. Зато во второй - она нагнулась, подняла нежданный презент с палубы и натянула его прямо на свои невыносимо-розовые украшения.
День последний. Пятый.
Про засос у меня тоже есть вопрос. Но Танюшу я спрашивать не стану. Она может порвать от волнения хорошую книжку. И молчать не могу. Я его таки задаю:
- Кто подарил тебе, о механик из механиков, столь яркий орден? Ты гордо носишь его на шее с самого утра, но никто из встреченных девушек не выдаёт тебя. Она – бегущая по волнам дева из романа Александра Грина? Сильфида или речная кикимора? Снежинка или хрупкая юница, роняющая свой взгляд на пол, выпускающая из рук книгу и тихо ненавидящая всех, кто приближается к тебе ближе, чем на локоть.
М-да. Любопытство способно угробить не только маленького муравья.
Я задаю вопрос ветру, поскольку только он не ответит мне что-то типа: «А не пойти бы тебе тётя стричь хвосты у испанских лошадок… Остальное – не твоё дело».
Можно было бы задать этот вопрос Снежинке из каюты № 329. Но она так высокомерна. Пожмёт плечами и промолвит: «Вопрос не по адресу». А насмешливо-рыжая обязательно соврёт: «Я»! – И ещё презрительно-издевательски ухмыльнётся.
Буду продолжать наблюдение. Авось этот «кто-то» устанет хранить постную мину при успешной игре. Нам всем пришлось претерпеть поражение в любовных ристалищах. Круиз подходит к концу, подстольные игрища утихли, коленки прикрыты тканью, а ширинки застёгнуты. Страсти улеглись, умерли или притихли до поры. У всех по-разному, но по сути – одно. У всех. Почти у всех. Механик, (как бишь его зовут? Да что ж такое, никак не могу вспомнить. Сдался он мне…), не в счёт. Нет в мире абсолюта, нет совершенства в иллюзии, созданной человеком. То ли дело закат. Солнце, нырнувшее в рыбинское водохранилище, словно огонёк сигареты в бокал с вишнёвым коктейлем. Упало, так упало. Не вытащить. Никому. Даже знающему все возможности снастей, механизмов и запасных шлюпок. Все равны перед лицом природы. Но не перед лицом друг друга. И вот уже мы смотрим друга на друга с любопытством, граничащем с дерзновенностью.
Погибель ждёт всех любопытных
Моё любопытство отнюдь не праздно. Ведь, согласитесь, неожиданно обнаружить, что за 6 дней путешествия по воде из 140 пассажиров и 30 человек команды и обслуги только двое нашли душевный приют друг у друга на… На чём они там его нашли не важно: на груди, животе, бёдрах, чреслах. Но среди тех, кто собрался в баре на втором этаже, этих двоих нет. Я - уверена. Вот пенсионер из Кривого Рога – мужчина улыбается белоснежной с проблесками золота и белого металла, улыбкой. Очки – самое дорогое, что у него есть из одежды. Правильно, в таком возрасте брюки и рубашка совершенно ничего не значат. Жирное пузцо дорогими штанами не скроешь. Тощие ручонки не надо подчёркивать стильной рубашкой. А то, что носки бордового цвета, так к светло-бирюзовым сандалиям они очень даже весьма. По крайней мере, так кажется их обладателю.
Женщина, которая проводила экскурсии для русскоязычных, раздаёт листочки с текстами песен. Поразительно, сколько у нас стоматологов, умеющих создать просто шедеврально уродливые керамические улыбки. Бедная экскурсоводша. Её стоматолог должен был застрелиться. Она, правда, не подозревает о своём несчастье. А, стало быть, его нет. Несчастья. Не так ли?
Разумеется, здесь же - роковая Галя и её несведущие в недетской алчности чада, родители. Они не собираются петь и отказываются от щедро раздаваемых листочков. Галя примостилась на подлокотнике кресла, в котором развалился гладковыбритый, но оттого ничуть не менее омерзительный, отчим. Ей богу, пенсионер в бордовых носках мне милее, чем этот холёный буржуа из Ростова-на-Дону. Он обнимает дочу за талию и удовлетворёно улыбается. Жена его, как всегда, вышла в свет в белой блузке и чёрной юбке. Прямо как пионерка. И, как обычно, я не могу разглядеть цвет её глаз. Она никогда их не поднимает, словно ещё вначале круиза потеряла фамильную драгоценность и вот теперь постоянно ищет её под ногами.
Мадам Партагас здесь нет. Игорька тоже. Остались самые безликие, самые бледные персонажи. Возле входа в бар примостился Андрей. Тоже музыкант. Но куда ему до Василия. Об Андрее я ни словом не обмолвилась выше только потому, что так и не определила кто ему нравится: то ли ударник из собственной группы, то ли официантка Катя. А может быть он сам нравится себе более, чем все остальные. В том уже нет ущерба ни для кого. Это последний ход – не с козырной карты. Блеф.
И вот Андрей растягивает новенький концертный аккордеон. Улыбается. Играет вступление. Поднимает голову для выразительного кивка. Словно на утреннике в детском саду говорит: «И-и-и…»
Раздаётся мычание, блеяние, ржание, глубокие вдохи и снова мычание.
Я заснула бы на этом пастбище орущих животных. Какая пастораль для Снежинки и рыжей. Они улыбаются. Подпевают что-то про бравого капитана, которому подчиняются все моря, но не снежинки, нет. Как они не ослепли от солнечных зайчиков, летящих от бинокля, приклеенного к глазам капитана. Чудо. Для меня – этот аркадийский пейзаж уныл и скушен. Я зеваю. Опускаю глаза, чтобы скрыть своё истинное отношение к сапиенсам-вульгариусам. И вдруг вижу, что у меня на джинсах расстегнута ширинка. И оказывается - они не очень-то уверенно поют именно потому, что внимательно разглядывают мелкие лиловые цветочки на моих трусах. Никто из них не интересуется что я читаю, слушаю, ем… Зато всем нужны мои трусы. О люди. Воистину вы племя, проклятое Зигмундом Фрейдом. Вся философия для вас заключена в предмете, находящемся в трусах. Впрочем, как вас за это презирать, ведь и я такова. Иначе… Иначе зачем я всё это написала. А вы? Зачем вы всё это прочли? Чтобы удивиться: "Как на одном теплоходе уместилось столько неудачников?"
Или прослезиться, умилившись призрачной победе старшего механика? Или вы хотите увидеть как умирает несчастная мадам Партагас? Увы, этого не будет. На двадцать четвертой минуте хорового пения появляется берег. Пристань. Моросящий дождь взбивает гладь реки, словно подушки для нас, всех любопытных, которых скатала в маленькие комки одна большая и безжалостная страсть. И мы готовы тут же сигануть на эти подушки, но… Мы все еще надеемся, что нам повезет. Ведь пассажиры остались живы. А значит, все еще можно исправить.
Словарь испанских слов:
*Mierda – в переводе с испанского языка означает дерьмо. Здесь и далее перевод с испанского.
**Yo odiar viento del norte – я нанавижу северный ветер.