Я помирилась с Аннушкой и пришла дорисовывать глаза.
Аннушка усадила меня в кресло и, застелив клеенкой письменный стол, поставила на него картину в подрамнике, прислонив верхним краем к стене, предварительно посмотрев, нет ли свежей краски сверху, не закрасит ли картина стену. Мастерской у Аннушки не было, я знала. Но что она пишет так кустарно, на столе, даже без мольберта...
- Ты пишешь не на мольберте? – спросила я, недоумевая.
- Мг, - кивнула она хладнокровно.
- Как же так, без мастерской? Комнат-то у тебя достаточно...
- А зачем мне? – Аннушка принесла краски, несколько дощечек, кисти и вывалила все на стол. – Я не собираюсь налаживать крупномасштабное производство. Я пишу мало. На мольберте или нет – получается, да и ладно.
Получалось действительно хорошо. По Аннушкиным словам, картина была практически готова. Привстав в кресле и заглянув в полотно, я увидела свое слепое лицо и феерическое великолепие выдуманного мира.
- Боже мой, Аннушка, откуда ты берешь все это, все эти идеи?
Аннушка ответила неуважительным молчанием и, присев на стул, начала мешать краски, бросая время от времени рассеянные взоры на меня. Подойдя, она бесцеремонно повернула мою голову так, как ей было нужно, и сказала:
- Можешь разговаривать, только не хлопай глазами, как ненормальная, и вообще не гримасничай.
Тяжко вздохнув, она засучила до локтя правый рукав и, взяв кисть, начала писать, поглядывая на меня. Мне не было видно, как именно она пишет глаза, и это было досадно. Просидеть битый час возле работающего художника и так ничего толком и не увидеть... Одна из кистей, неловко задетая рукой, покатилась по столу и упала на пол. Аннушка чертыхнулась и полезла под стол. Воспользовавшись этой паузой, я привстала и заглянула в картину: глаза приобрели очертания.
- Аннушка, - сказала я, снова усаживаясь, - неужели ты пишешь картины, если вернуться к нашему последнему разговору, потому что не любишь жизнь такой, какая она есть? Правда это или так, для красного словца все было сказано?
Аннушка не ответила, пожав плечами.
Не можешь же ты утверждать, что все искусство на этом чувстве неудовлетворенности и базируется?
Аннушка не ответила и на это.
- И вообще, неужели нельзя просто жить и не задаваться этими проклятыми вопросами?
- Можно, - сказала Аннушка. – Пока у тебя все хорошо. Когда тебя настигнет удар судьбы, а рано или поздно это происходит с каждым, тогда ты и начнешь спрашивать во-первых, за что?, во вторых, почему именно я? и в-третьих, как жить дальше? И все, и ты попался.
Аннушка взяла салфетку и оттерла краску с ребра ладони.
- У меня раньше соседка была...- Аннушка скомкала салфетку и бросила ее на стол, - когда я еще девчонка молодая была... Так вот, она семь раз рожала, и все то выкидыши на больших сроках, то мертвый младенец. Один раз три месяца прожил, уж улыбаться начал, сама понимаешь... Тоже умер.
Аннушка взяла другую салфетку и подправила что-то в картине свернутым уголком ее.
- И почему? – спросила я.
- Проблемы с резусом. Кровь отрицательного резуса у нее была ну и, может, еще что-то, какие-то нарушения. Она уже начала скрывать свои беременности и в роддом каждый раз не на скорой, а на такси уезжала, чтобы никто потом не спрашивал ничего. И вот, представь себе, все же родила на восьмой раз жизнеспособную девочку. Светочкой назвали. Уж как нянчились с ней... Бабушка сразу на пенсию ушла. Бабушка была заслуженной коммунисткой, из первых, и работала в обкоме. На пенсию ушла, хотя никто не гнал. Кормили девочку строго по науке, мама-то медик была. Режим дня, все такое...
Аннушка говорила сейчас так же медленно, как водила кистью. Было забавно видеть Аннушку столь замедленной, расчетливо тянущей слова и делающей весомые паузы в момент перемены кисти.
- И когда ей было четыре года, она отравилась пасленом и умерла.
Столь неожиданный конец истории поразил меня тяжело.
Оказывается, это был еще не конец. Аннушка переменила кисть и продолжила монотонно:
- Причем паслен этот собрала сама бабушка. Они традиционно делали вареники с пасленом, и никто никогда не травился. Следили, чтобы спелый был. А спелый он не ядовит. И вот этого паслена девочка наелась, когда его сушили, не доглядели за ней. И, видать, он какой-то плохой был. Может, недоспелый, а морозом побитый и от этого почерневший. Или что взрослым ничего, то ребенку нельзя было. Ночью ей стало плохо, мать завернула ее в одеяло, и в больницу, где сама работала. Больница-то была за углом.
Аннушка заговорила быстрей, почти скороговоркой, в такт участившимся движениям кисти.
- Дежурная врач осмотрела ребенка и говорит: «Похоже на отравление, надо промывать.» Ну, а мать-то сама старшая медсестра была и не поверила. «Откуда, говорит, отравление, ты что? Мы с нее глаз не спускаем. Не может быть отравления» И унесла домой.
Аннушка сделала паузу, убирая обратным кончиком кисти прядь волос, упавшую ей на глаза.
- Ну, а дома девочка и умерла. Вскрытие показало потом – паслен.
Аннушка помолчала и пояснила.
- Ты или я, если бы пришли с ребенком, никто нас не стал бы слушать. Врач сама бы решала. А тут – тоже медик, коллега, подруга.
Я молчала подавленно. Аннушка бросила кисть и повертела уставшей рукой.
- Напиши такое в книжке, не поверит никто. Скажут, надо же такого наврать, мелодраму такую. А что врать... В жизни такое бывает, что и придумывать не надо. Раисой звали женщину-то.
Я поежилась невольно. Я знала другую Раису. За два последних года она похоронила мужа, разбившегося на машине, ребенка, умершего от нераспознанного вовремя воспаления легких, потеряла дом и все имущество при пожаре. Сейчас у нее был при смерти второй ребенок. Операция аппендицита обернулась чем-то сложным, ребенок лежал в районной больнице в тяжелом состоянии. Раису уже вынимали несколько раз из петли.
- А ты говоришь, нельзя ли жить без всех этих вопросов. Попробуй, если сможешь, - заключила Аннушка и, вспомнив еще что-то, продолжила:
- Да, а бабушка, коммунистка заслуженная, стала глубоко верующей. Начала ходить в церковь. А сразу после похорон принесла нам цветок в подарок: мол, лишний. Мама обрадовалась: редкий цветок был. Другая соседка как узнала, так говорит: «Это она горе свое раздала. Это обычай есть такой, горе по другим домам раздавать. Она все свои цветы по соседям разнесла, и все семьи с детьми выбрала. Как она так могла – где тоже дети есть...» Мама и выбросила цветок.
Мы помолчали, и я спросила:
- И что было дальше с этой Раисой?
Аннушка пожала плечами:
- Рожать ей больше не посоветовали. Так и объяснили, что опять придется много раз рожать, пока жизнеспособный ребенок родится, пока такая же комбинация и резуса, и группы крови не сложится, как в тот раз. Шансы на это маленькие, а она уже не молоденькая. Удочерила она девочку и назвала так же, Светой. На том я и уехала оттуда. Как там дальше у нее, не знаю.
Как там дальше будет у моей Раисы, я тоже не знала. Хотелось бы, чтобы в этот раз обошлось. Хотя бы в этот раз, хотя бы у нее.
Аннушка сказала лениво-небрежно:
- Ну, все, готово.
Я встала и подошла к картине. Я и я посмотрели друг на друга, и что-то страшное было в этом свидании двух миров, разделенных призрачной границей поверхности полотна.
Уходя, я подумала с удивлением: «Та, на полотне, уже не умрет, что бы ни случилось со мной. Она не умрет, а я...»