В пятницу, тринадцатого июля, около десяти вечера с неба на центр Петербурга обрушился несусветный ливень, сравнимый, разве что со вселенским потопом. Небо окуталось беспросветностью, из которой хлестала вода. Улицы превратились в каналы, в толще мутной воды очертания тротуаров лишь угадывались. По магистралям медленно проплывали машины, освещая путь включенными фарами. Я шагнула в преисподнюю, едва дождь скинул напор. Мне казалось, что четверть часа в аду пройдут без последствий. Я была готова на всё, лишь бы оказаться дома, в тепле. Автомобильные волны накатывали на ноги и отступали. Сквозь муть просматривались мои белые туфли. В какой-то миг мне стало жаль их. Встала босыми ногами на каменистое дно, и ощутила стопами его холод. Свои ноги я ценила больше чем туфли, а потому решила пробираться домой на каблуках, в брод.
Люди выползали на свет из полузатопленных ресторанов и кафе. Там, где были летние террасы, непринуждённо плавали столики и стулья. Представила, как по улицам Питера рассекают и кружатся аквабайки. Аквабайкеры-таксисты, аквабайкеры-частники, любители… «Сойти с ума-а-а-а… - Выпевала я голосом дикой кошки. – Сойти с ума-а! Авто-аквабайк!» А вода доходила до середины икр. Снимая камерой не предсказанную синоптиками фантасмагорию, брела по воде и снимала, не надеясь на объективность памяти.
Труднее всего преодолевались перекрёстки. На одном из них мои ноги попали в настоящий водоворот. Слева накатывали волны от проезжающих машин, справа, навстречу им, мчался поток с Лиговки. Я шагнула в завихрение мути и вода окатила колени. Ха, в пять иль шесть раз выше ординара! За ординар я утвердила глубину по щиколотки. Преодолев напор воды, признала факт, что и арка, и двор моего дома пребывают вне суши. Ну вот, подлинная Северная Венеция! Теперь хоть знаю, за что тебя, город мой, так называют!
Шлёпала по квартире, оставляя на полу лужи. Скинула мокрую одежду, отмыла грязь. Среди ночи в мою искалеченную травмой кисть вернулась надсадно ревущая боль. Она покоряла руку подобно натиску стихийных волн. Точно так, они, едва отпрянув, спешат на пологое побережье, чтобы с новой удесятерённой силой прокатиться по завоёванным позициям вперёд, всё дальше и дальше на новые территории. К утру мне казалось, что в теле уже не осталось ни одного здорового сустава. Доктор не добавил оптимизма.
- Приготовься лечиться заново. - Он давал указания, я же уверяла, что буду в точности следовать его рекомендациям. - Я люблю тебя, – прозвучало из трубки. - Слышишь, ты - мой солнечный луч, и я люблю тебя.
Мои выверты когда-нибудь доконают его здравомыслие. Я вслушивалась в его низкий хрипловатый голос, слова растворялись в мареве жара, теряя целостность и смысл. Забывшись сном, увидала как наяву парящую надо мной Гефсиманскую чашу.
- Боже, почему я? Зачем мне снова страдать? Почему ты посылаешь в мою жизнь испытание за испытанием? Мне не с кем разделить боль. Даже тот, кто меня любит, не может взять на себя её часть.
Сторонний голос прозвучал явственно.
- Твоя боль никому не нужна. Ты можешь по своему желанию делиться вещами, деньгами, кровом – и то, и другое, и третье востребовано людьми. Но кому из них нужна твоя боль? Людям без неё хватает страданий в полной мере. Мучения, терзания, тяготы сопровождают каждого из вас в земном мире. Ты забыла о Гефсиманской чаше, но она сопровождает тебя всюду. Она висит над каждым из вас. Она едина и множественна одновременно.
Действительно. Чаша… Гефсиманская … свидетельство того, что каждому из нас отмерена своя доля страданий. Испив часть их, мы не можем осушить чашу до дна, ибо пока живём на земле, она бездонна. Вероятно, лишь смерть может её опустошить…
На берегу реки Кедрон в Гефсиманском саду молился Иисус. Вместе с ним были Пётр, Иаков и Иоанн. Помню, по одному из Евангелий, что Иисус отошёл от учеников в сторону на шестьдесят шагов. К Богу он обращался в одиночестве: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты… Отче Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить её, да будет воля Твоя!» За время молитвы Иисус трижды поднимался с земли и трижды в волнении подходил к ученикам. Он нуждался в духовной поддержке, но апостолы, утомлённые днём, спали. Никто из них не разделил с Иисусом его смятения, не поддержал его и Отец-Бог. Что это – Высшее доверие к человеку или так должно?
Иисус пережил полное духовное одиночество в канун трагических событий. Почему? Он предчувствовал, а Отец-Бог знал, что земному сыну выпал жребий пройти через абсолютные страдания, в которых боль физическая усилена многократно муками душевными. Окончательное решение об испытании такой мерой принимается в полном одиночестве. Иисус через голгофу явил миру факт, что абсолютный объём страданий, наполняющих Гефсиманскую чашу, человеку всё-таки по силам. Две тысячи лет, а может и более того, люди чувствуют, а некоторые доподлинно знают, что никто не может разделить с ними их меру страданий. Никто. И всё-таки каждый на что-то надеется…
***
За неделю до мистической пятницы…
Я вошла к нему в кабинет. Доктору было не до меня. Вроде бы он присутствовал за рабочим столом, но в то же время мыслями пребывал где-то далеко-далеко. Он осмотрел мою руку. Машинально. Назначил курс терапии. Машинально. Написал рекомендации. Машинально. Доктор пребывал в коконе своих проблем, удалённых от кабинетной жизни. На подоконнике его кабинета в горшке жила фиалка, поникшая от засухи. Мне стало жаль её, но если б я заострила внимание врача на погибающем цветке – это походило бы на бестактность. «В чужой монастырь со своим уставом не лезь», - вразумила себя и, потому, промолчала. В медицинском кабинете нас было трое, и каждый пил из Гефсиманской чаши обособленную боль.
Я вышла из кабинета, но фиалка осталась занозой внутри меня...
На пути домой встретила экранно-глянцевого артиста.
- Ну, надо же! – Улыбнулась ему. – Здравствуйте!
- Да-а, давно не виделись! – На меня в очередной раз смотрели проникновенные актёрские глаза. Я знала этот взгляд уже не один год. – Жемчуг всё ещё тебя ждёт. Приходи в гости, заберёшь!
- Что вы, что вы! – Манерно отстранилась от него. - Подарите кому-нибудь, не обижусь. Честно! Лекарство китайское помогло?
- Слабенькое… где ему… Может снова в Поднебесную махнём? Ты как?
- Намечаю… Если рука позволит.
- Может, за компанию?
- Ну, нет! В одном лайнере нам тесновато. - Я не испытывала к нему чувства близости.
… Да! В тот августовский перелёт в Пекин нам выпали посадочные талоны на соседние кресла. Быть вместе девять часов, вечер, ночь и утро с избалованным женским вниманием мужчиной. Нелегко это.
- Узнала меня? – Он играл предо мной свою любимую роль.
- Нет, не припомню. – Я не проявила к нему интереса, хотя, как его было не узнать?
В часы полёта рассматривала облака, он - спал.
- Меня постоянно толкают! – Дискомфорт подливал ему желчи. Он надеялся, что я непременно захочу поменяться с ним местами. Не захотела.
- Простите, но в моём кресле вам обязательно просквозит плечо. Холод гораздо больший минус, вы не находите?
Он легко согласился с моим доводом и более не настаивал. В Китае мы увиделись в клинике традиционной медицины на сеансе пульсовой диагностики. По иронии судьбы наши места вновь оказались рядом. Он был верен своей роли.
- Узнала меня?
Он жаждал оваций, комплиментов и… женского тепла, я же в очередной раз проявила заурядную холодность.
- Вы? Вот неожиданность! – Я предвидела, что он ответит - скажет, что интересуется китайской медициной. Однако нет, он меня вообще не слышал. Мы говорили на одном языке заученными с детства словами, не вступая в контакт.
- Так и знал, что ты лечиться сюда приехала! – В его бархатистом голосе царствовала снисходительность.
Наконец-то он разгадал меня как ребус! В действительности, перед поездкой сюда мне сказали, что не посетить эту клинику всё равно как не увидеть одно из чудес света Поднебесной.
- Я прав? – Он добивался от меня подтверждения. – Наверное, мясом злоупотребляешь? И никаких диет? Или перебор диет? А я мясного не ем, разве что морепродукты. Предпочитаю здоровый образ жизни. На велосипеде гоняю …
В зал впорхнули подростки в голубой униформе, и артист на время забыл о моей персоне. У ног каждого клиента поставили деревянную бадью с горячим маслянистым отваром. Множество трав плавало в нём. Я погрузила ноги в бадью и, разделившись на атомы, ощутила в себе миллиарды пустот.
- Ну, сними же меня на камеру! Скорее! Ау! – Сосед теребил моё плечо. Он уже с удовольствием позировал.
- Успокойтесь, пожалуйста, – взмолилась я. - Я не могу вам помочь!
Спустя полчаса подростки в голубом появились вновь. Им предстояло каждому из нас сделать массаж ног. Артисту не сиделось. Процесс съёмки себя он поручил китайцу-переводчику
- Снимите меня! Хорошо! Вот так! И массажиста! И мои ноги! Крупным планом ноги! – Господи, неужели он и дома такой? Я бы сбежала от него на второй день совместной жизни. Ну да, знаменитость, мелькает чуть ли не каждый день на экране. Этакая публичность кого угодно испортит…
Диагносты, а их было несколько, пошли по залу от посетителя к посетителю.
- У вас серьёзные проблемы. Аденома простаты… Ожирение печени… Частые спазмы сосудов головного мозга… Ваш позвоночник… Голос доктора, его лицо – всё выражало явную озабоченность.
Я не на шутку струхнула: меня страшило то, что предстояло услышать о себе.
- Доктор, всё верно. – Откликнулся взволнованно артист. - Я обследовался в Нью-Йорке. Мне посоветовали полечиться у вас. Вы же поставите меня на ноги?
- Курс длительный, но если вы будете дисциплинированны, непременно избавитесь от некоторых проблем…
Диагност уже настраивался на общение со мной.
- Ты слышала? Ты слышала, что он мне сказал? Ты слышала? – Артист вновь теребил моё плечо.
- Да, слышала.
- И что, можешь повторить всё это?
- С моей-то памятью блондинки? Хотите, слово в слово или через слово?
Он не настаивал.
- Почему так? Ты здорова, а я нет? Это справедливо, по-твоему?
- Вы, несомненно, испытали бы удовлетворение, если бы доктор признал меня неизлечимо больной. Однако, в данный момент проблемы у вас. Этот факт мы оба должны признать. Что будет завтра, не знаете ни вы, ни я.
Он не обиделся на мою прямоту. В тот день мы пообедали вместе. Он ухаживал за мной, предлагая то одно, то другое блюдо.
- Мама сказала как-то, если ты, сынок, будешь делать в день по десять добрых дел, то здоровье от тебя никуда не уйдёт. Я не живу без добрых дел и вот результат.
- Что вы сделали сегодня?
- Как? Я ухаживаю за тобой!
- То есть, ваше поведение за столом я должна расценить как доброе дело?
- А как же? Я сижу с тобой, в то время как меня желают многие женщины. Ты только представь, красивые молодые женщины встают на меня в очередь! Они меня хотят. Все меня хотят! Все, все! А я… могу удовлетворяться лишь струйкой душа. Врагу такого не пожелаешь!
…Он внимательно оглядел мою забинтованную руку. Я опередила его.
- Да-да, сегодня выпало страдать мне. Как видите, даже со стороны заметны мои проблемы.
Он улыбнулся открыто по-детски.
- Подумаешь, рука! Всего-то рука!
- Это правая рука.
- Да какая разница! Пойдём, выпьем свежего сока, угощаю!
- Не все благие дела сегодня сделали? – Я добросердечно иронизировала.
- Скажешь тоже! – Он заторопился. – Пошли за соком. Да, я тебе в Пекине жемчуг купил, а ты отказываешься от моего подарка. Наши глаза встретились. В его взгляде сквозило страдание и одиночество. Моё выражение глаз, наверное, было не лучше. Каждый из нас даже в минуты общения не расставался с Гефсиманской чашею. Артист попытался поддержать меня как мог, а я не решилась отвергнуть его заботу, потому, наверное, что наконец-то разглядела в нём за публичностью скупую мужскую искренность и реальный страх быть в очередной раз отвергнутым.
***
За месяц до 13 июля…
В тот день предстояло оплатить счета. Собаку нельзя было не заметить: она бессильно распласталась на обочине моего пути - у магазинного входа. Радом столпились люди. Спеша мимо, я обратила внимание на ошейник и оборванный поводок, воду в пластмассовой чашке, сухой корм и сардельку. Собака выглядела измождённой, но не прикасалась ни к еде, ни к воде. Она, обнажая истёртые зубы, лишь глухо порыкивала на людское участие. В собачьих утомлённых глазах прижилась боль. На обратном пути остановилась на минутку рядом с ней. Разобравшись в происходящем, решила, что смогу помочь, но не тут то было: собака зарычала и на меня. Контакта не было. Я медленно опустилась на корточки рядом с больным зверем. Глаза в глаза. Спустя минуту, осторожно раскрыла пред нею ладони, потом заговорила, повторяя по десятку раз одни и те же простые фразы. Мои руки по-прежнему оставались в поле её зрения. Она начала понемногу успокаиваться и вдруг с жадностью набросилась на еду, потом на воду. Люди, окружавшие нас, обрадовались, точно собака подарила им праздник. Вскоре выяснилось, что она до этого дня жила в частном приюте. Там, её использовали для денежных поборов с прохожих на улице. Что переполнило чашу её терпения? Ежедневное унижение? Голод? Болезни или побои? Но сегодня она вырвалась на свободу и бежала прочь от хозяев. Через два часа собаку удалось переправить в нормальный городской приют. Стало ли меньше боли в её глазах? Не знаю и не у кого спросить. Но теперь я не сомневаюсь, что Гефсиманская чаша удел не только людей! Хочу верить, что больную собаку не усыпили как безнадёжную, что в её жизни хоть что-то изменилось к лучшему.
***
За год до 13 июля…
Рыжий замурзанный котёнок стоял посреди тротуара и отчаянно вопил. Прохожие пытались его накормить, но он не принимал от них еды. Где пребывало то отзывчивое сердце, что могло дать приют этому чумазику? Я не знала, как ему помочь. Лишь гладила его, а он, прижавшись ко мне, не прекращал безысходно мяукать. К нам подошли охранники.
- Это Мурзик! Он живёт у памятника, там его приютили, а сюда приходит потому, что ищет свою девочку.
- Какую девочку? - Я не знала ничего из прошлого Мурзика.
- Ну, ты даёшь! Ты до сих пор не знаешь историю бродяжки? Она почти два месяца жила где-то поблизости с этим котёнком. Побиралась. Что добывала из еды, делила с ним. Так они и мыкались с начала лета. Девочку забрали в приёмник-распределитель. Котёнка взять с собой не разрешили. Служители монумента его кормят, но каждый день он возвращается на проспект, ходит по тем местам, что ему запомнились, и зовёт, зовёт девочку.
Я представила путь Мурзика по огромному подземному переходу мимо фонтана сюда к колоннам. Непростая дорога среди сотен человеческих ног. И котёнка, и девочку не миновала чаша жизненных испытаний, а разлука добавила каждому лишь горечи и боли. Где та девочка? Помнит ли она маленького отважного друга? Слышит ли сердцем, как он зовёт её? Если «да», значит, она страдает не меньше его. А может, она настолько переполнена болью, что он, ощущая на расстоянии её муки, устремляется каждый день на её поиски. Не рано ли Гефсиманская чаша напомнила им о себе? Очевидно, что сосуд жизненных испытаний, несмотря на возраст, удел каждого, кому выпала миссия жить. Если испытание вошло в неокрепшую жизнь, значит оно ей по силам.
***
За три дня до 13 июля…
Вновь наведалась к доктору. За несколько дней, что мы не виделись он стал ещё озабоченнее. Я не в рядовой поликлинике. Доктору на это… Гм!..
- Простите за бестактность, но ваша фиалка страдает. У меня нет права вмешиваться, но цветку нестерпимо больно. Вы не чувствуете?
- Какая фиалка?
- На подоконнике вашего кабинета стоит цветок, он из последних сил взывает о помощи. Вы – доктор…
Казалось, он заметил её впервые и отчего-то улыбнулся. Потом, увидел меня и улыбнулся снова. Смутившись, протянул мне бутылку с водой.
- Помогите, пожалуйста, я не сумею как вы.
Я напоила цветок водой. Убрала засохшие листья.
- Она действительно нуждается в вас.
Он смутился окончательно и погрузился в изучение моей медицинской карты.
- Леночка! Можно вас так называть? У меня дочка Леночка. Семь лет уже. Я не живу с ними. У вас есть время? Вы можете со мной поговорить? Мы с вами с одного года, Леночка.
Я изумилась несказанно.
- Мне казалось, вы старше меня на целую жизнь.
- Нет, Леночка, лишь на один месяц. Вот так-то. Можем на «ты»?
- Конечно. Почему бы тебе не начинать рабочий день с комплимента: «Привет, ты сегодня выглядишь замечательно…»
Он засмеялся.
- Разговаривать? С цветком? Ты серьёзно? – Вероятно, ему показалось, что я смолола несусветную глупость. – А ты с цветами разговариваешь?
- Если честно, «да». Всегда. И не только с цветами. – Я тоже рассмеялась.
- А как я к ней должен обращаться? У неё нет имени.
- Назови её Леония.
- Леония? Почему?
- Так зовут одну из разновидностей фиалки.
- Я попробую, но обещать не буду, – пробормотал он в замешательстве.
- Может, поужинаем сегодня вместе, Леночка? У тебя болит рука, я за тебя в ответе. Я должен лечить тебя, но сегодня ты мой доктор. Мне, честное слово, уже легче. Ты не представляешь, как всё было плохо: затяжная депрессия.
Вышла из клиники. Лето! Вот такое оно это лето! Кругом упруго-зелёные, хорошо подстриженные газоны и многоцветие клумб. Рядом с огромным квадратным цветником валяются на асфальте надломленные стебли увядших гвоздик. Кто-то выдрал их с корнем и бросил здесь же за ненадобностью. Тому, кто сделал это, не пришло в голову, что своим поступком он заявил права на чужую жизнь и распорядился чужой жизнью немилосердно. Гвоздики взывали о помощи, но человек не расслышал их мольбу о пощаде. Он был тысячекратно сильнее их, а потому самонадеянно оценил их скоротечные жизни в ноль рублей и ноль копеек.
Вечером того же дня по каналу новостей «EuroNews» увидела предгорье чужой страны. Оно было подёрнуто дымом, то тут, то там вспыхивал огонь. Камера оператора вывела на передний план раскидистую зонтичную сосну. В следующую секунду она запылала огнём. Я смотрела, как вспыхивали с треском её иглы, как они чернели, обугливаясь, как обгорал ствол. Деревья не могут бежать от пожара, их корни прочно привязаны к земле. У зверей и птиц больше шансов выжить, деревья всякий раз обречены. Можно уповать, что ветер стихнет или поменяет направление. Не стих ветер и не миновала сосну чаша сия…
Из новостей «EuroNews», потом от Петербургского канала телевидения узнала, про факельщиков - людей, кто за вознаграждение или из-за опасений, что они могут потерять работу, поджигают леса. Подобное случается повсеместно, не только в России. Одним движением, факельщики порождают боль и страдания, безмерно преумножая в Гефсиманской чаше объемность страданий.
***
За два месяца до мистической пятницы…
Он - академик, светило, потерял молодую, красивую жену. Скоропостижно. Я слышала его рыдания в телефонной трубке и не находила слов. Снова когда я остро нуждалась в них, слов подходящих во мне не было. Мне хотелось из лучших побуждений утешить друга семьи. Я молча кляла себя за косноязычие и, ощущая в солнечном сплетении слабость, думала, как бы заткнуть уши или провалиться куда подальше, лишь бы ничего не слышать, ничего не видеть, ничего не помнить о чужих страданиях.
***
Почти ежедневно, с начала лета и до 13 июля…
Я встречала его рядом на Знаменской. Он - бомж, живущий милостыней. Часами он стоит на коленях и смотрит на мир восторженно-кроткими глазами. Я давала и буду давать ему деньги за взгляд. Не сомневаюсь, что он пропивает их. Видимо водка ему нужнее всего остального. Иногда, рано утром, замечаю его сквозь строительную сетку: он спит под лесами, смастерив себе матрас из газет. Рядом всегда полупустая бутылка дешёвой водки и попкорн. В очередной раз, заметив его, достала банкноту.
- Держите! Съешьте что-нибудь, иль выпейте за моё здоровье! – По привычке рассмеялась, протягивая ему деньги кончиками пальцев, туго забинтованной ладони.
Он поглядел на меня снизу вверх с восхищением, с благоговением, с трепетом.
- Ми-ла-я-я! Пусть тебе Бог всего даст!
Всего? Это уж точно отмерит сполна и, разумеется, не забудет вновь приобщить к Гефсиманской чаше.
***
Спустя неделю, 20 июля…
Я на очередном не помню уж каком по счёту приёме у доктора. Сегодня он сам накладывает повязку на мою кисть, туго стягивая суставы. Отвернувшись, сжимаю ресницы, чтобы унять слёзы. «Боль, какая боль… Аргентина – Я-майка... пять: ноль. Жизнь - игра и я в ней на этот день проигравшая, потерпевшая…»
- Ты - моё искушение, – приговаривает он тихо. - Хочу и не могу уберечь тебя от боли.
- Это моя боль. Я смогу её пережить.
- Хочу защитить тебя от неё. Хочу заботиться о тебе. Ты - моё искушение. Я люблю тебя. Ты - солнца луч, хочу, чтобы ты знала об этом. Ты – мой солнечный луч. Он улыбается так, что мне ничего не остается, как разреветься и я реву, реву, реву, припав лбом к его сильным рукам. Господи, такая чаша мне точно не под силу…
***
Прошёл месяц…
Боль всё ещё живёт во мне. Я не свыклась с нею: время, солнце, природа помогли частично развеять её.
Овдовевший академик, кажется, пребывает в тонусе. Его голос напористо рокочет сквозь телефонную мембрану.
- Ты уж месяц как меня не навещала. Совесть у тебя есть? Да ты растеряла её, потому так себя и ведёшь. Приехала, понимаешь ли, с голым пузом, с вихляющейся попой. Вульгаризм это! Двадцать лет знаю тебя, в своей жизни вульгарнее особы не встречал! Ну-у, как ты?
Наигранно вздыхаю, выслушивая его.
- Не отмалчивайся, говори прямо, почему о старике забыла? Не уважаешь ты, дорогуша, старость, не уважаешь.
- Простите меня, я же руку лечу. Живу почти как инвалид. Трудно управляться одной левой.
Он хохочет.
- Ты на мозги инвалид. А рука? Подумаешь, какой-то там сломанный суставчик! Знаешь, я понял, что люблю её сейчас больше, чем при жизни любил: при жизни я обижал её часто. Высасывал повод из пальца и обижал, а она прикрывала мои тылы, всё делала для того, чтоб я наукой мог заниматься, не отвлекаясь на суету. Жила мной, вот и сгорела…
- Ох. – Я не сержусь на нелестные эпитеты, ибо знаю, что так наш друг шутит, когда настроение у него действительно хорошее. - Только не крадите у себя настоящее. Женитесь! Вам нельзя быть одному долго.
- Старик подозрителен, ты же знаешь. В этой жизни все стараются для себя кусок урвать повкуснее. Приезжай к старику! Плюнь ты на свою руку. Всё равно она теперь болеть будет. Ты сумасшедшая, но мне это в тебе и нравится. Такие как ты живут долго и без страданий. Приезжай…
Иду по солнечной улице. Все прохожие, худые, тучные кажутся мне здоровыми и благополучными. Но так ли это? Не вижу их глаз, не слышу их дум. Люди умеют подливать страданий друг другу. Чем объяснима людская жесткость? Эгоизмом? Бездумьем? Завистью? Я страдаю, пусть и другому будет гадко? Мы испытываем муки все, каждого гнетёт Гефсиманская чаша, никого она не минует. И никогда не знаешь, что может стать той каплей, от которой она переполниться настолько, что её содержимое захлестнёт сердце, и оно замрёт на минуту или навсегда - слово ли, акт насилия, иль грубость, для кого-то факт предательства. Мы, люди, творим то, что может её переполнить. И не потому ли прижились в народе нравственные заповеди? Не укради, не убий, не оговаривай, не осуждай, не огорчай, сострадай, милосердствуй, оберегай, прощай, люби… Не будь их, мы бы омрачали мир нашего окружения гораздо чаще.
Каждый живущий выпивает за жизнь свою долю страданий. Никто другой не осилит чужое. Никто. Над каждым нависает своя священная Гефсиманская чаша, над одними она больших размеров, над другими чуть меньших. По существу мы все одиноки. У каждого свой внутренний мир, свои сокровенные думы, свои переживания. Но если увидеть в одиночестве не бремя, а благо. Если распознать, что оно – целостность, что именно так выглядит акт Доверия Бога. Если разглядеть в одиночестве самодостаточность и признать, что мы даже в нём подобны Богу, на всякое жизненное испытание хватит сил, а парящая чаша Гефсиманская перестанет страшить, ибо она данность.
Сама не знаю для чего, но принимаю решение не обходить стороной храм. На мосту через Монастырку полно собирателей милостыни. Среди них калеки, дети, женщины и здоровые сильные мужики. Двое мздоимцев не в шутку дерутся из-за прибыльного места.
- Ты, козёл засратый, жопу-то уноси. Здесь я хозяин. Залез, бл..дь твою!
- Хошь, сто рублей дам? А ты мне сидеть рядом разрешишь!
- Да пшёл ты! Я те две сотни могу дать, только свали к едрени-бени.
Опустив глаза, тороплюсь мимо и взглядом натыкаюсь на девочку-попрошайку. Ей не нужно моих денег. Звонкий голосок неожиданно ударяется в мою грудь.
- Плиз, синьора, заберите меня с собой!
От этих слов, исполненных отчаяния, страдания и хрупкой надежды моё сердце ощутимо споткнулось. В следующую секунду я почему-то увидела склёвывающих крошки голубей, потом стрекозу, парящую в метре от меня.
- Синьора…
Эта девочка, пьющая из чаши страданий. В ней пока теплится надежда на синьору, которая однажды сможет протянуть ей руку помощи. Девочке ещё неведомо, что каждому из нас предназначена жизнью своя неделимая ни с кем доля невзгод и боли. Впрочем, так ли уж она в земных условиях неделима? Вспомнился доктор, который лечил мою руку теплом своих ладоней. Я знаю, он теперь старательно поливает фиалку. Его появление в моей жизни наполнило размышления о Гефсиманской чаше надеждой. Теперь я не сомневаюсь, что, принимая на себя с открытым сердцем бремя тягот, мы открываем двери в свою жизнь людям, имеющим достаточно сил и желания облегчить участь ближнего. Да, верно, переживать муки приходится в одиночестве, но при поддержке со стороны гнёт чаши Гефсиманской, предстаёт без устрашающих субъективных наслоений. Кроме того, мы можем по мере сил помочь тому, кто взывает о помощи. Например, девочке…
Я приблизилась к иконе с Гефсиманскою чашею. В эти минуты никого не оказалось рядом со мной. Сегодня мне предстояло обратиться к Богу простыми, выстраданными словами, ибо лишь к этой минуте я постигла их глубину:
«Отныне, Господи, надели меня силами и спокойствием принимать сердцем и разумом неотвратимое.
Отец мой, помоги мне проявлять здравомыслие, чтобы изменять во благо то, на что я могу повлиять.
Боже, научи меня мудрости, как отличить первое от второго».
Миллионы людей жили и живут с этой молитвой, я не стала исключением.
Не знаю, услышал ли Он: моё моление о Гефсиманской чаше осталось безответным. Я постепенно утратила ощущение времени и своего тела. Реальность отступила за стены храма. Внезапно сквозь просвет в куполе я вознеслась высоко над землёй. И увидала оттуда, что же мы до сих пор творим с собой в повседневной жизни и сколь сильно влияем на тех, кто нас окружает. Созидаемое нами Благо выглядело значительно легче и меньше неблага. Эмоциональный шок в моём состоянии сменился чувством беспросветно-гнетущего одиночества. Приняв его в себя без сопротивления, я ощутила что оно ничто, пустяк, безделица в сравнении с безграничным и всеобъемлющим одиночеством Самого Бога.