Хроники Неотложного

      



       «Рано или поздно, под старость или в рассвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькнувшие черты?
       Между тем время проходит, и мы плывём мимо высоких и туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».
       Александр Грин.
       
       «Люди заблуждаются. Лучшую часть своей души они запахивают в землю на удобрения. Судьба, называемая обычно необходимостью, заставляет их всю жизнь копить сокровища, которые, как сказано в одной старой книге, моль и ржа истребляют, и воры, подкапываясь, крадут. Это – жизнь дураков, и они обнаруживают это в конце пути».
       Генри Торо

      

       ЛЕТО
      (Предисловие, которому, по правде сказать, место совсем не здесь).
               
      Ночь. Прохлада. Зарево и огни. Площадь, пылая иллюминацией, крутит водоворот, вытягивая из переулков потоки людей. Дымы. Барабаны. Запах мяса и запах специй. Рокот, звяканье, ноющие мотивы, шум толпы стереопанорамой. Фасады медины и угловатый минарет между звёзд.
     Плоская крыша. Чай, сигареты, липкие блескучие сладости. Финики. Апельсины. Ледяной сок. Дымок гашиша с соседней кровли и строчка из «Marrakesh Express» нараспев – израильтяне из Хайфы, совсем юные. Палят свечки, тянут по кругу экзотическую самокрутку.
     Внизу – свет. Сияние. Горы еды. Кускус, танжин, харира. Дух приправ до самой до стратосферы. Кольца народа, перкуссия, восточные унисоны чумовым перебором банджо. Скулёж дудок. Лампы. Кобры торчком. Скрип рассказчиков, хохот, аплодисменты.      
     Мы выше всех. Место на крыше без душа и завтрака. Двадцать дирхамов за всё про всё. Душистая «Касба» без фильтра, аромат местных травок из кружки, тонкая терпкость масла на смуглой кожи. Искры смеха в глазах. Рюкзак подушкой и спальный мешок для двоих – недоступная большинству дешевизна.
      Полночь. Толпа густеет. Гул, блики, треск мотороллеров. Тягучие песни, гортанные выкрики, рулады от зазывал. Хлопки в такт и дребезг жестянок. Марракеш. Джамаа-эль-Фна. Обжигающий август, звёзды, анриал происходящего.
     И я.
     Здесь.
     И это – со мной!
       

       Часть первая.
       ОСЕНЬ.

       Таких вечеров приходилось ждать недели по две и когда они, наконец, приходили, погода не имела никакого значения.
       Город тянул влагу из облаков. Сырые сумерки мигали желтизной светофоров, ложились на лицо холодными каплями, оживая, поближе к центру, ярким тёплом витрин. Там, за стёклами, беззвучно перемещались элегантные женщины и блестели в благородном одиночестве дорогие аксессуары. Снаружи текли люди.
       Невский утопал в транспорте. Поток набухал, наползая на переходы; неумолимый напор выдавливал в переулки глянцевые стада. Стелился выхлоп. Тупили трамваи. Хор гудков распадался раздражённой какофонией. Выворачивая колёса, наудачу вываливались маршрутки, разом усиливая неврастению и дерготню вечернего траффика.
       На перекрёстках горбились деформированные иномарки; хозяева, вышагивая лакированными туфлями, разговаривали по мобильным, держась за уши, словно страдающие отитом. Громоздкие, похожие на неторопливых медведей, дэпээсники тянули рулетки и, водя по отсыревшей бумаге непослушными авторучками, писали в блокнотах.
       Тянуло в тепло. Под козырьками, теснясь, ждали троллейбусов. В полутьме вспыхивали огоньки, пахло мокрой плащёвкой и дешёвыми сигаретами. Постояв в ожидании, я поднимал воротник и выходил под сеющий, перемежаемый крупной капелью, дождь.
       Лотки отблёскивали журналами. Под усеянным каплями полиэтиленом кипела жизнь: открывались клубы и представлялись книги; титулованные авторы вращались в высших кругах; знаменитости высказывались в интервью; задавая моду, щеголяли в неброских прикидах красавицы и красавцы. Рекламировались экзотические места и экстравагантные увлечения. Ювелирные изделия и утончённый парфюм. Изящные голени, высокие каблуки, ремешки на тонких лодыжках. Эксклюзивные татуировки. Интимные парикмахеры. Альтернативная музыка с авангардными постановками. Непременный экстрим: вертолёт над вершиной, новенькая доска на ногах, прыжок – и долгие зигзаги по нетронутым склонам камчатских вулканов; наимоднейший дайвинг – саван льда над угольной бездной полярного океана, коралловый сюр Сейшел, и побитые торпедами, продырявленные артиллерией, разнесённые в клочья ударами пикировщиков корабли Гуадалканала…

       Я проходил остановку за остановкой, намокая и пропитываясь моросью. Подползал троллейбус и, ложась на бок, словно кормящая китёнка китиха, с усталым выдохом – пш-ш-ш – открывал двери. Горел противный пятиваттовый свет. Люди, отряхивая зонты, входили в сырость салона; двери закрывались, следовал рывок и надсадный, нарастающий вой набираемой скорости. Становилось жарко; стёкла потели. На фоне жёлтых витрин мелькали застывшие силуэты. Толчок торможения; скрежет дверей; уличный холод окатывает выступившую было испарину. Троллейбус переваливал через мосты; я выходил и, спотыкаясь о торчащие как после землетрясения куски асфальта, срезал проходными дворами старого фонда.
       В глубине дворов пряталась заведение. Крохотная сцена, кирпич сводов, флаги Конфедерации. Автомобильные номера: Калифорния, Аризона, Техас. Пин-ап на стенах, настоящий джук-бокс в углу, пачка старых, на 45 оборотов, пластинок. Очкастые, долговязые, с закосом под Хэнка Марвина, музыканты, и «Сорок миль плохой дороги» Дуэйна…

- У вас не занято?
       Девчонки. Две. Лет семнадцать, не старше.
- Пожалуйста.
       Уселись, щёлкнули зажигалками, приложились к бокалам. Со сцены сыпануло безостановочной дробью; они обернулись. Басовый рокот, мягкая акустическая гитара – «Пегги Сью», Бадди Холли. Высокий тенор, «икающее» пение. В мягкое «тыгы-дыгы-ды» барабанов врываются резкие, с отзвуком, гитарные риффы. Перекидывая по грифу сцепки аккордов, солист застенчиво улыбается и вскидывает брови. Один к одному. Наверное, видео смотрит, а потом перед зеркалом репетирует.
       Я посматривал на соседок. Они не скучали. Блеск глаз, рука в руке, шёпот с покусыванием за ушко – без вариантов, даже не стоит пробовать: допивай и иди за повтором.
       Виски самый дешёвый, но от него теплело в горле, и таяла поднявшаяся было досада. Лавируя, я пытался прибиться обратно; вокруг двигали носками и, растопырив локти, проводили перед глазами рогульками пальцев – «You Never Can’t Tell» из «Криминального чтива». Девчонки из-за моего стола встали и, оставив в пепельнице дымящие сигареты, втиснулись на площадку. Маленькие, ладненькие, призывные – на них смотрели не отрываясь, а им хоть бы что – так самозабвенно друг с дружкой отплясывали.
       Хит кончился. Публика засвистела, захлопала, выражая своё одобрение высоким, разноголосым «у-у-у!». На сцене, посовещавшись, начали «Love Me Tender».
       Девушки были разобраны в момент. Прижатые к танцорам, они медленно поворачивались по часовой стрелке, и какой-то залитый лаком мачо, в остроносых как у Хоттабыча туфлях, уже прихватывал одну из них за попку. Грациозно приседая, она всякий раз возвращала его руки обратно. Мачо заметно злился. Песня оказалась короткой и девчонки, вырвавшись из объятий, вернулись обратно.
       - Ф-фу ты, блин, урод! Ты видела?
- Ну.
- Залит парфюмом. «Ла Костой» несёт – задохнуться!
       Они жадно приложились к бокалам. Закурили. Посмотрели друг на друга, засмеялись, на пару секунд сблизив головы. Потом вспомнили обо мне и выжидательно посмотрели. Я поднялся:
- Пожалуй, за стойкой мне будет гораздо удобней. Всего хорошего, леди.
       Очкарики рванули аккордами; зачастил палочками барабанщик: «Чаттануга»!
       Высокая табуретка, ряды бутылок, сверкающие, перевёрнутые верх ногами, бокалы. Виски. До краёв, со льдом – всё как положено. И старый добрый Гленн Миллер. Убойный был бэнд, под него даже полярные конвои от торпедоносцев отстреливались: врубали на всю катушку во время атаки и фигачили из всех стволов по люфтваффе.
       Курсовой семьдесят градусов правого борта. Цель воздушная. Выбор цели самостоятельный. Огонь по готовности. Маркони , «In the Mood» на трансляцию!
       Семидесятая параллель, «волчьи стаи», спаренные «эрликоны». Английские эсминцы в ломкой чёрно-белой окраске, громоздкие транспорты с одноразовыми «Харрикейнами» на катапультах, «Лунная Серенада» над свинцовой водой…
       Я потихоньку косел. За дверью, сквозь тёплую нью-мексиканскую ночь, стелилось асфальтовое шоссе; на обочине, закрывая звёзды, чернели причудливые столбы кактусов. Вспыхивали сигареты. Девчонки щебетали про Элвиса, и в полутьме их лица казались тонкими и точёными. Из джук-бокса басил Джонни Кэш, а рядом, держа в руке «Лаки Страйк», стоял всамделишный Эдди Кокран…

       Деньги кончились. Я шёл через пустыри, наматывая на ботинки килограммы густой как замазка грязи. Навстречу вырастал спальный район.
       Круглосуточные магазинчики, замусоренные тротуары, неистребимая грязь. Жидкие волосёнки травы смешанные с почвой, окурками и хранящей очертания кишечника собачьей органикой. Протоптанные наискось дорожки, зыбкие лужицы в смазанных отпечатках подошв.
       На ветру сиротливо мотались тонкие прутья. Вокруг детского сада, китайской стеной обернулся мой дом – обшарпанный «корабль» с грубо промазанными мастикой швами.
       В подъезде царила вонь. Из мусоропровода торчали залитые помоями газеты, под ним валялись рваные упаковки из-под сухариков. Высохшие плевки, заклеенный бэушной жвачкой лифт, пороша рекламных листков возле ящиков. Смердели бычки в жестянках. За окнами простирались просторы обледенелых, усеянных развалившимися пёсьими колбасками пустырей.

       Я сидел дома.
       Город заливали ноябрьские дожди. Латаный асфальт исчезал под необъятными, как Атлантика, лужами и аритмичная капель короткими очередями барабанила в жесть подоконников.
       Я сидел дома. Выходил на дежурства, подбитым бомбардировщиком тянул наутро домой. Отоспавшись, долго приходил в себя в серых, вечерних сумерках, а потом часами отмокал в душе. Бросал в кипяток пельмени, ел и снова заваливался в постель, залёживаясь далеко заполночь и скармливая видаку взятые напрокат кассеты:

       Би-Би-Си.
       Нэшионал Джиографик.
       Канал Дискавери.
       «Шесть дней, семь ночей».
       «Пляж».
       «На гребне волны».
       Море, джунгли, искрящиеся снега.
       
       И серой, вонючей альтернативой всему этому:

       Сериалы по всем каналам.
       Нескончаемая череда реклам.
       Лакированные телеведущие, напряжённо внимающие липким откровениям приглашённых сограждан.
       Сизая хмарь.
       Слякоть.
       Обоссаные короба лифтов.

       Накатывала депрессия. Временами казалось, что стоишь по горло в вязкой, стоячей воде прибрежного мангрового болота, а далеко-далеко, там, где небо сходится с морем, уходят за горизонт парусные корабли…
       
       Туго надутые пассатом стакселя. Впереди, над шипящей под форштевнем водой, летит в синем небе спинакер. Он пыжится от гордости, выпячивая грудь так, словно он один тащит за собой корабль на натянутых как струны канатах. Слабая бортовая качка кладёт яхту с борта на борт и всякий раз топ мачты рисует над головами неторопливые дуги.
       Разбрасывая бриллианты капель, с лёгким «ш-ш-шурх», выпархивают летучие рыбы. Развернув прозрачные крылья, они, как ласточки перед грозой, маневрируют над поверхностью, спасаясь от мелькающих тут и там гладких, литого серебра, тел тунцов.
       Русые бороды, белые зубы, затейливые амулеты на мускулистых, бронзовых торсах.
       Запотевшее горло оплетённой кокосовым волокном бутыли.
       Океан, тёплый ветер, занятые делом мужчины.
       И женщины.
       Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающие под цветастыми тканями груди…

       В общем, было хреново. В душе тосковали мрачные «Procol Harum», и лишь изредка в ней проскакивали озорные искорки «Hollies». В самые тяжёлые минуты по-прежнему приходили на помощь О. Генри, «Hey, Jude!» и «Бегущая по волнам», но время шло, лекарство ослабевало, и я всё глубже и глубже оседал в липкой трясине густой демисезонной депрессии.

       Вот тогда-то, в самой низкой точке, всё это и началось...

       Он был похож на керуаковского бродягу: выцветшая джинсура, тёртый ремень, куртка из армейского сэконда. Видавший виды рюкзачок на плече. И загар: кожа в чернь, волосы в медь, веер незагорелых лучиков в уголках глаз.
       Девчонки повелись сразу.
- Ух, какой! – восхитилась Алёхина, и тут же решила: – Мой будет.
       Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.
- Вы – новый доктор?
- Угу.
       И представился:
- Северов. Вениамин. Можно Веня.
- А мы в курсе. Вы ещё заяву до кадров не донёсли, а о вас уже точные сведения поступили.
- Во как!
- Так деревня же – все всех знают, все когда-то вместе учились.
       Я слез со стола и протянул ему руку.
- Феликс. Черёмушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черёмушкин – Че, Алёхина – я кивнул на Лариску, – Лёха.
Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона.
- Пойдёмте, покажу вам, где кости кинуть.
Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.
- Вениамин, а по отчеству?
- Всеволодович. Но это для официальной обстановки, угу?
- Окей.
       Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо неё натянул свою – яркую и цветастую. Вжикнув молнией, вытащил из рюкзачка лёгкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же как и наволочка пёстрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем:
- Где бы ты ни оказался, прежде всего, думай о комфорте. Старое солдатское правило.
- Ремарк, «Триумфальная Арка». Только там не где бы ты ни оказался, а в самые тяжёлые времена.
Улыбаясь, Северов посмотрел на меня, и я понял – сработаемся.
       На топчане лежало содержимое рюкзачка: книги, компакты, плеер. Я подошёл ближе.

       Простой, не навороченный «Walkman».
       Лос Лобос.
       Рай Кудер.
       Лео Коттке.
       Пол Баттерфилд.
       Последний «GЕО».
       «Приключение одной теории» Хейердала. Старое, потрёпанное – явно из «Букиниста»
       Кажись, свой…
       В кои-то веки!

       Форма на нём сидела как парадка на офицере. Мягкая хэбэшка с нейлоновой нитью основы. Продуманные карманы, кнопки вместо липучек, заделанные в швы светоотражатели – у нас-то они давно лохмами, ткань в блеск, а карманы на бедрах – с почтовый ящик, и хрен дотянешься, если стоя...
- Где отхватил?
- На заказ сделал.
       - Дорого?
       - Полтинник уе.
       - Дорого.
       - Зато – вещь.
       Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячину: плоскую коробку с заначками, дефицитные катетеры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом – нигде ничего не висело и не топорщилось.
- Вы с Лёхой на пару хорошо смотреться будете – у неё тоже насчёт формы пунктик имеется. Золотой человек. С головой, с руками, интуиция как у мангусты. Тринадцать лет на колёсах, а прётся как в первый год – даже когда собаку выгуливает, форменную куртку надевает. Ты как раз с ней сегодня…
       Дверь распахнулась и в помещение, весь в пыльных чёртиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму – по лестницам, к примеру, он носится как пожарник на выступлениях. Фельдшера от него плачут. Самое удивительное, что при этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные работы. Дома Корж не живёт, а совершает на него периодические набеги: возникает в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике…
       Стремительный и великолепный, Корженёв узрел меня с новым доктором, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвёртой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседородункановский шарф.
- Витя.
- Веня.
- Зря разложился, Веня. Принцесска увидит – свернуть заставит.
- Заведующая?
- Она, родимая. Правильная как инструкция – чуть ли не ссать у неё отпрашиваемся.
- Иди ты!
- Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.
- А если не спать?
- Да ей пох! До двадцати двух не положено – и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.
- Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?
- Вообще-то, везде. Только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи – прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, я, мол, отродясь себе такого не позволяла и вам не позволю – будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.
- Понятно – все взрослые были в детстве отличниками.
- Ну. Мы, естественно, тут же на её станцию позвонили: мол, как? Неужто, правда? А они нам: кто – Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.
- Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упрёмся – разберёмся.
       Ожил селектор.
       Старая и новая смены – на конференцию.
- У вас что, обе смены на спевку требуют?
- Ну. А у вас что, нет?
- Нет. Только отработавшую.
- То есть, приходишь утром – и в койку?
- Ага.
- Во житьё у людей. Ничего, сейчас почувствуешь разницу. Здесь вам не там. Пошли?

       Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микст из духов, носков и табачного перегара.
       Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева – царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает, да с коек народ гоняет, а в остальном толку от неё никакого – станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоёт своё и в кабинете запрётся, пасьянсы на ноутбуке раскладывать.

- Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…
- Симпатичный, – пискнули из-за шкафа.
- Вы тоже ничего, – успел вставить новенький.
- …и языкастый. По всем статьям оценивается положительно...

       Ещё бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился – в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошёл. Ничего вроде особенного, но глаз на нём сам останавливается – нездешний. Поджарый, жилистый – сил нет!
       Говорят, живёт один. С дежурствами не частит, насчёт денег не жадный, и за словом в карман не лезет. Сидит, вон, как ни в чём не бывало, будто сто лет тут уже отрубил…

- … и в завершении хочу поздравить Ларису Алёхину с Днём Рождения. Предупреждаю насчёт возможных эксцессов. В случае чего – никаких «по собственному желанию». Все поняли?

       Традиции Северов уважал: коробка «Коркунова», шоколадный тортик, дорогой чай. «Кэмэл» для мужиков, «Vogue» для девчонок, бутылка мексиканской текилы на вечер.
       Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила – стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.
- Вениамин Всеволодович, приказом Главного врача, в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.
       Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».
- Касается всех.
       В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.
       Принцесска победоносно удалилась.
       Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженёв, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.
- Вот так и живём, Веня, как толстовцы – методом пассивного сопротивления.
- Ну, я вам скажу, – дожили вы здесь!
- «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?
- Стараюсь.
       Чай он пьёт из ненагревающейся металлической кружки, а остальное – из прозрачного стакана с обнажённой девчонкой. Скуластая, черноволосая, бёдра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у неё, на кожаном шнурке, висел амулет.

       …и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.

- Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Хороший стаканчик.
- Ну так… По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно девушка приглянулась.
       Вот все эти мелочи, все эти фразы из книг и фильмов, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его всё больше и больше; как если бы срабатывала система «свой-чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.

       Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет!
       Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.
       Слушаюсь, сэр!
       И чуть позже.
Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим омлетом…
       
- Феликс, ты здесь?
       Кнопа пихнула меня в бок.
- Он, по-моему, не в себе – с утра как мешком ударенный.
- Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех, вот и запустили процесс.
- В смысле?
Пашка Пак пояснил.
- Ну, флюшку делали всей станции. У нас с этим строго. Флюорография, кровь на СПИД, на сифилис… Манту-манду, ещё хренотень какая-то. Прививками задолбали – чуть какая фигня объявиться, сразу прививку в приказном порядке. Да ты и сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?
- Ни одной. Я просто прививочный сертификат взял, разными почерками заполнил, а потом наделал на компе печатей и через принтер в нужные места шлёпнул.
- Неужели все печати у вас есть, Афраний?
- Бля, Че, угомонись!
- Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.
- Восемь шесть, поехали. Северов, Алёхина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.
- В тюрьму – это в Кресты, что ли?
- Не, просто зона неподалёку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим. Геморрой стопроцентный: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, а если в больницу везёшь – ждёшь, пока конвой сформируют, полчаса минимум, и потом всё по новой, в стационаре тюремном.
- Вестимо. Я однажды на четыре часа завис – какой-то бумажки в деле недоставало.
- Возил уже?
- Довелось.
- Ну, тогда тебе и объяснять ничего не надо.

       Увидев штабель, мы поняли – не жилец. Толстенные, с метр, брёвна; присевший под тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками рёбер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шёпотом, кричал. Громче не мог – нечем. Мы работали как сумасшедшие. Ему оставалось сидеть двадцать дней.
- Давление?
- Шестьдесят. Промедол, реланиум, полиглюкин и преднизолон на глюкозе.
- Сколько преднизолона?
- Я сам забодяжу, – Северов быстро ломал носики ампул, – ты давай, полиглюкин заряжай.
       Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой, пусть даже самой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой в руках, приплясывал рядом.
- Дай я!
       Он сместил меня в сторону, перехватил иглу, провёл пальцами по покровам , и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.
- ЦВД большое, – он подсоединил капельницу, стёр марлей тёмную кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, – давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.
Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.
- Анальгина добавь, только быстро.
- Да и так можно.
- Знаю. Всё равно добавь.
       Раствор медленно приобретал прозрачность. Он тем временем нашёл вену на другой руке и – раз-раз-раз! – поставил ещё систему. Умеет.
- Перчатки-то одень.
- Да пёс с ними, всё равно испачкался. Готово?
- Угу.
- Давай.
       Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить подачу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцом воздуха во флакон – давление повысилось, и раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытьё.
- Как бы дыхание не остановил.
- На трубу посадить хочешь?
- Угу.
Он ковырялся ларингоскопом; я стояла наготове с прозрачной трубкой.
- Ни хрена не вижу, в крови всё... надави на кадык… ещё немного… хорош! Трубу давай.
Дала.
- Всё, фиксируй.

Мы ждали. Конвой должен был вот-вот подойти. Северов дёргался.
- Ну, скоро?
- Ща, второго найдут.
- Какой второй, вы чё? Не сбежит он, не бойтесь.
- Не положено.
- Ну, так ищите быстрее, довезли бы уже!
- Вень.
- А?
- Кислород.
Стрелка на манометре подходила к нулю.
- Что, весь вылили уже?
- Ну.
- Ещё есть?
- Ингалятор есть, заморский, типа Ки-три-эма. Там баллон двухлитровый и переходник к амбушке .
- Давай. Расход пореже поставь.
       Стали дышать вручную. Хватило минут на десять, неполный был. То да сё, пока конвой оружие сдал, пока шлюз проходили, пока санитаров нашли, пока занесли – привет! Умер.
- Готов.
- Вижу.
- Жалко.
- Жалко. Пошли отсюда.
Мы выехали за ворота. Остановились, закурили.
- Обидно, правда?
- Не говори. Хотя, если честно, не светило ему.
- Ясен пень. Хорошо ещё не в машине откинулся – во гемору было бы. Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.
- А за что сидел?
- А хрен его знает. За что он сидел, доктор?
- Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?
- Звони.
- Один-четыре-восемь-шесть, свободны.
- Вы где?
- Из тюрьмы. Освободились.
- Так. Вам Харьковская-четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.
- Харьковская, четыре-шесть. Едем.

       Избитым оказался студент-сириец. На скинов напоролся. Отделали его знатно. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.
       Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах; изо рта свисали сосульки венозной крови. Северов осторожно ощупывал его голову, нос, челюсти. Взялся за виски, раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.
- Разные?
- Угу. Запроси ВМА . Перелом основания, перелом костей свода черепа, ушиб мозга с внутричерепной гематомой, шок-один.
       Я повернулась к телефону, и в этот момент второй парнишка о чём-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском.
- Андух исхабат хатыра .
       Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему. Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвёмся, где наша не пропадала!
       Припахали ментов, снесли в машину, воткнули капельницу и повезли в Академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушёл в сопор . Второй сириец, забившись в угол у задней двери, тихо плакал.
- Растрясли. Дышит?
- Куда он денется.
- Не редко?
       Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот сорок лет на Севере отлетал, и часы носил точно так же – чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.
- Двенадцать. Нормально.
- Воздуховод вставим?
- Давай. Я пока зрачки посмотрю.
       Посмотрел.
- Ну, как?
- Гайки.
- Довезём?
- Довезём.
       Что такое гайки, земляк пострадавшего, видимо, знал. Или на интонацию ориентировался.
- Сэй джиддан?
- Нам. Лейса джейид. Ма исмак?
- Рашад.
- Всё будет хорошо, Рашад… Наверное.
       
       Академия стояла на низком старте. Одно слово – военные. Работают – загляденье. На раз – раздет, на два – в рентген, на три – уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Специальный курсант всё на видео пишет – опыт накапливают. Пяти минут не прошло – рентгенолог снимки несёт, водой капает. Америка, сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.
       Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли и закурили.
       Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.
- Ты где арабский-то выучил?
- В институте. У нас полгруппы арабов было: Алжир, Мавритания… вот я за шесть лет и заговорил.
- И читать можешь?
- И писать тоже. Заодно ещё и французский освоил – это ж колонии бывшие, там по два языка государственных.
- Клёво. Звонить?
- Давай. Обедать-то не пора ещё?
- Самое время.

       На обед нас не отпустили. Услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на троллейбусной остановке, уткнувшись мордой в снежную кашу, лежал пьяный. Рядом скучал мент.
- Привет. Что скажешь?
- Вот, лежит.
- А чего хмелеуборочная говорит?
- А она не возьмёт – битый.
       Лоб и щека пострадальца сочились асфальтовыми царапинами. Из ноздрей ниспадали на галстук мутные, зелёные сопли.
- Хорош, чертяка! Точно не возьмут?
- Стопудово. Хоть одна ссадина есть – всё. Наш.
- М-да. Он с документами?
- Я не смотрел.
- Ну, так посмотри.
       Сержант с отвращением зашарил по мокрым карманам. Извлёк паспорт и закатанный в пластик пропуск.
- О, ваш коллега!
- Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич. Больница Сэвэ Георгия, четвёртое терапевтическое… Кладём.
       Загрузили, задвинули, включили печку.
- Ну, что – к Святому Георгию?
- А если не возьмут?
- Куда они денутся – своего да не взять? Э, алло, тихо там!
       Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями как космонавт в невесомости. В его расстёгнутой сумке позвякивали пустые банки.
- С дежурства шёл, хороняка. Интересно, мент его пощипал?
- Да нет. Иначе бы паспорт сразу отдал. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать – увидим…

       В приёмнике откровенно скучали.
- Во, явились. Чё привезли-то?
- Доктора вашего, с четвёртой терапии.
       Встревожились.
- С чем?
- Асфальтовая болезнь и общее переохлаждение.
       Вкатили.
- Ё-моё, он же сегодня нормальным ушёл!
- Ну, стало быть, не дошёл, сморило. Так что – берёте? А то мы его сейчас на Вавилова перекинем, в Третью Истребительную .
- Берём, конечно.
- Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье спёрли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».
- У нас аванс сегодня.
- А-а, ну тогда всё понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?
- На месте, – сестра поковырялась в размокшем бумажнике, – не всё пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!
- Да ладно, чего вы – ну не рассчитал человек, бывает.
       В подтверждении сказанного, Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.
- Видите? Человек, можно сказать не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?
- Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.
- Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора пищу принимать. Горячую.

       - У тебя чего на обед?
- Пока ничего. Заехать надо.
- Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.
       Вова-Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-жёлтому, пленными немцами строенному, особняку. Внутри, между колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица грязной тряпкой выводила на полу затейливые узоры.
- Что будем брать, Лар?
- Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.
- Червячки это что, макароны одноразовые?
- Ну да, быстрого приготовления.
- Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмём. Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?
- Да чай-то есть. Блины дорогие.
- Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?
- Не знаю. По-моему, есть.
- Ещё пачку «Валио», будьте добры.
- Слушай, да, по-моему, есть масло.
- Да ладно. Будем потом бегать, искать. Не пригодиться нам, пригодиться кому-нибудь другому. На крайняк бутеры забацаем вечерком.

       Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две других оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.
- Ты не много масла-то положил?
- Нормально. Кашу маслом не испортишь, – сказал байкер, выливая отработку в гречиху.
- У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, он разогнался, на повороте повело, и готово: правое колено в хламьё. Штаны кожаные – задолбались по швам пороть.
- Так порезали бы.
- Жалко.
       За столами сидели вплотную.
- А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.
- Труп увозили?
- Угу. Всё как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.
- Ха!
- Ну. Приезжает скорая, всех подвигает, хвать убиенного – и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссёру говорим: уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве скорая ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг, отзвон – всё.
- А он?
- А он, сука, очки снял, дужку так задумчиво покусал и говорит: да-да, конечно, но мы всё-таки снимаем кино, а это совершенно другой мир. Пусть будет по-прежнему.
- Во придурок. А как фамилия?
- Слушай, я не запомнил. Пафосная такая… то ли Лучезарный, то ли Венценосный. Не помню.
- Псевдоним, наверное.
- Наверное.
- Больной. На всю голову.
       Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краёв тарелкой.
- Они такие… Помню, снимали в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает чемодан, а у него изнутри, на крышке, голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже свой – им от нас только машина требовалась, да куртки форменные. Ну и такая подстава. Мы к режиссёру: дяденька, не позорьте нас, и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан – места живого нет, даже на крышке. Хотите, мы его вам дадим? Пожалуйста, пользуйтесь. Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!
- Им, сволочам, лишь бы шарм. Помните, журналиста прислали? На обычные вызова не ездил, сидел, криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами хотя бы часов двенадцать. Асоциалов нюхни, машину из снега повытаскивай, салон от крови отмой, на морозе. На топчане поспи в фельдшерской – десять рыл в комнате…
       Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь – в смысле звуков и запахов.
- …а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчётные – обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дёргают. Он сразу: я с вами! и давай «Кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, всё пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.
- Послали?
- Само собой. А через месяц перестрелка в метро случилась, и он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, скорая приехала только спустя час после выстрелов…». Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли, ждали, когда скажут: идите, можно.
       Блинчики подрумянились. Северов разложил их на двух тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.
- … автуха на Свердловской, лобовое, два багажника стояло, остальное всё – в плоское изображение. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом уж мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших и все живы, представляешь? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…
       Да-а, круто было – до сих пор вспоминают.
- …втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыпется – усраться!
- И всё в бензине кругом. Пожарные всё это дело на видео снимали, а потом стоп-кадр «КП в Питере» напечатала. И текст: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искорёженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая скорая дружно дрочила поодаль.
- Какие там, к херам, крики – все в коме были. Кричали они, блин…
- Не, моя стонала. У неё две голени открытые , череп, тоже открытый, и рёбер штук пять, с гемотораксом .
- Не суть. Главное, репортёров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете и фотография. Погнали было волну, да как-то на нет всё сошло, со временем.
       Включился селектор.
- Восемь-шесть – снимают с обеда.
- Опаньки! Мы ж, вроде, только что начали?
- Так поэтому и снимают, Вень. Типа, ещё сесть не успели. Чего ты хочешь – город. У вас разве не так?
- Не. У нас обед – святое. Только на что-то совсем из ряда вон выходящее сдёргивают.
- А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…

       В подворотне, свернувшись кренделем, спал алконавт.
- Блин, до чего ж они все одинаковые. Такое ощущение, что их в парниках выращивают, на говне на тёплом: созрел-сорвали-на улицу, созрел-сорвали-на улицу…
       В общем, так оно, наверно, и было. Все они походили друг на друга как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями и неизменная ушибленная рана затылка. Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушёнкой.
- Спорим, у него «Беломор» в кармане?
       Северов ощупал кожанку.
- «Прима».
- Один хрен. Паспорт есть?
- Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!
       Он протянул мне паспорт. Надо же – тёзка.
- Смотри – композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! – Он защемил алкашу мочки ушей. – Нажми на клавиши, продай талант.
       Добрынин зашлёпал губами и стал вяло отталкиваться руками.
- Сла-а-ава, подъём! Дай нашатырь, Лар.
- Соски бы ему вывернуть…
- Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.
- М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.
- Едкая, да? Ну, давай ещё разок.
- Ы-ы-ы-м-м-ммм.
- И я о том же. Па-а-аберегись!
       Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом ещё, потом разошёлся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Не получилось. Северов присел перед ним на корточки.
- Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.
- Ш-ш-ы-ы-ш-ы-то?
- Поднимайся, говорю, изумление. Синий туман...
- И-и-д-д-и на х…
- Открой дверь, Ларис.
       Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом в поднявшемся дыбом свитере и подтащил к «Форду». Вдвоём с Бирюком они закинули его внутрь.
- Значит так: лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнёшься – убью.
- Куда его?
- В Кузницу, куда ж ещё?

       Проспект Солидарности. Семнадцатая больница. Она же Александровская, она же бывшая Двадцать Пятого Октября, она же Кузница здоровья. Принимает нескончаемый поток занедуживших чуть ли не со всего правого берега. Всё, что ни есть пьяного, битого, обезножевшего, неподвижного, усеянного насекомыми, плевками и прилипшими окурками – всё везётся сюда и сваливается на многострадальный, испачканный грязью, кровью и прочими физиологическими жидкостями кафельный пол пьяной травмы.
       Упившиеся подростки. Измазанные сукровицей работяги. Обложенные множеством грязных пакетов бомжи. Хрипатые девушки в уродливых сапогах с ромбовидными, расплющенными как суринамская жаба, носами. Лежащие ничком, сочащиеся мочой тела по углам. Испуганные лица случайных интеллигентов. И запах: стойкое, неповторимое, ни с чем не сравнимое амбрэ – помесь бомжатника с привокзальным сортиром…

       Влекомый за шиворот, Слава Добрынин, дёргая ножками, въехал в эту юдоль скорби. Сегодня здесь было людно.
- Да у вас тут аншлаг, как я погляжу.
- Задолбали, падлы! С утра перчаток не снимаю.
       Зуля – сестричка, берущая кровь на этанол, – вгляделась во вновь прибывшего.
- Блин, опять он! Добрынин, ёх, тебе что тут – дом отдыха?
- Что, завсегдатай?
- Да чуть ли не прописался уже, гоблин. С утра ж только выперли, б…ь, опять здесь! Что вы ему ставите?
- По полной: ЗЧМТ, СГМ , ушибленная теменной, общее переохлаждение, запах…
       Подход правильный. Диагноз должен быть обширным, как диссертация. Иначе нельзя – всех, кто помер по недосмотру в приёмном, повесят на нас. Патанатом правит бал – документация старательно переписывается, и нам, сирым, спасение только одно: гипердиагноз. Потому нас в приёмниках и не любят. Площадно ругаясь, открывают и закрывают истории, тонкие как дела НКВД, а упившиеся тела стаскивают в тигрятник. Забросят внутрь, – спи, чмо болотное! – лязгнут решёткой, и до утра. В сортир, естественно, не выпускают, потому и прёт оттуда словно от свиновоза, и такое порой рыло высунется – не захочешь, шарахнешься.
       Забрёл нейрохирург, глянул, узнал.
- В тигрятник гниду! Что ты будешь делать, прям хоть историю не закрывай!
- Так и не закрывайте. «За истекшие сутки больной ещё трижды поступал в приёмное отделение с диагнозом: ля-ля-ля… и после осмотра… перечень специалистов… ввиду временной утраты самоходности переведён в изолятор. Рентген черепа, биохимия, кровь на эРВэ , на сахар…
- График уровня этанола в крови.
- Ага, четырежды в сутки. И льготы – как постоянному пациенту.
- С примечанием: убедительно прошу вас, доктор, пива Шарикову не наливать. Распишитесь, пожалуйста, в получении.
       Зуля изобразила в папке крючочек и палочку.
- А штемпсель?
- В регистратуре.

       Вдоль батарей, подобно птичкам на проводах, расселась скорая. Стоптанные кроссовки, куртки с потускневшими отражателями, щербатые, с отставшими буквами, надписи «СКОРАЯ ПОМОЩЬ». От приляпанных к спинам крестов у большинства остались только полоски клея. Каждый второй – с тёртой папкой со вложенным в неё стетоскопом.
       Дымили разномастные сигареты. На линии, судя по рации, был полный завал, и отзваниваться никто не спешил. Используя законную отмазку – заполнение карты вызова – все неторопливо вписывали в разграфленные листочки неразборчивые каракули и прислушивались к эфиру.
- Кошмар какой-то. Падёж скота.
- Сегодня часом не полнолуние?
- Пёс его знает, наверное. С восьми пашем, не вынимая. Даже не отобедали ещё.
- Что-то нынче «баклажанов» сверх меры.
- Так Герасима завезли.
- Ну?
- Точно. Причём с ФОСами.
- С чем?
- С ФОСами. Раньше с «Досей» бодяжили, теперь с карбофосом.
- Откуда знаешь?
- У нас со Светкой уже был один, в пикете на «Ладожской». Чин чинарём: синий, не дышит, зрак узкий … классика короче, только слюней море. А потом даже пена пошла. Ну, то да сё, затрубили, «РЯД» подключили, дышим. Я токсикологам звоню: типа, чё-как?
- А кто там сегодня?
- Рахманов. Он и говорит: спокуха, всё ништяк, это герыч, только с ФОСами. Вентилируете? Ну, зашибись. Атропинизацию проведите, пусть высохнет… Пять кубов сделали – порядок. Подсох, порозовел, зрак расширил, всё тип-топ, короче. Потом восстал, с трубы снялся, и в отказ: мол, я не я, лошадь не моя, какие наркотики, что вы? И в мыслях не держу! А у самого трассы до горла.
- Ка-з-зёл!
Мы с Веней втиснулись на свободное место.
- Здорово, Лёха. Кого это вы так нещадно?
- Вячеслава Добрынина.
- Ё! А у нас первым вызовом – Каролина Сысолятина, новорожденная.
- Охренел народ, не иначе.
       - Это ещё что, у нас Иллюзия Свербло есть.
- Что-что у вас есть?
- Иллюзия Свербло, шестьдесят три года.
- Да ладно!
- Отвечаю. Каждую ночь вызывает, сука рваная, реланиум требует.
И сразу следующий:
- А я однажды ДТП обслуживал, так там цыган был – Ихтиандр Свиногонов.
Не верят.
- Хорош гнать-то!
- Ты Лёнечку Старикова знаешь? Вот он подтвердит, мы тогда вместе работали. Сидит парниша, жалуется на боли в груди. Я ему: вас как зовут? А он замялся так, на секунду, и говорит: называйте меня Саша. Беру паспорт – Ихтиандр! – еле-еле сфинктеры удержал. А ещё мы с ним у Пенелопы Потаповны Ратгаузен были.
Хмыкают.
- В Швеции режиссёр есть, Лукас Мудиссон. Прикинь, Аля, замуж тебя такой позовёт: «Дорогая, давай поженимся. Уедем в Стокгольм, ты там Алевтиной Мудиссон станешь».
- Очень смешно.
       По-моему, да.
- А я когда учился, к нам на нефрологию привели пациентку по фамилии Безденежных, молоденькую такую девчушку. У неё пиелонефрит и аномалия развития одной почки – два мочеточника. Всего, стало быть, три. Ну, то да сё: УЗИ, анализы, тра-та-та… а вот посмотрите, коллеги, интересная особенность: наряду с характерным для пиелонефрита заполнением контрастным веществом почечных лоханок, отчётливо видна врождённая аномалия… девочка и так впечатлительная, а тут её ещё и прогрузили по полной – заплакала. Профессор её так приобнял: не расстраивайтесь, говорит, ну и что, что вы Безденежных – зато у вас три мочеточника…
- Начмед!
       К нам приближался Коля Третьяков, замглавного по медчасти, непримиримый, как Бен-Ладен, борец с нарушителями дисциплины. Немного не доходя, Коля, одетый в новую форму, уселся в продавленное кресло, извлёк из папки историю и стал скрупулёзно заполнять многочисленные графы. Народ прикрутил громкость, весёлость пошла на убыль, и кое-кто потянулся к телефону отзваниваться.
       И тут в холл ввалился Рубик Аветисян и, не замечая начмеда, обратился к Северову:
- Слушай, целый день езжу. С порога услали – штаны не дали переодеть!
Рубик и вправду наполовину состоял из гражданской одежды.
- Одного в больницу, второго в больницу, третий вообще в коме! Потом туборга на Тореза, а потом снова сюда. Дай направление, слушай, не знаю, когда на станцию попаду.
Веня протянул ему пару бланков.
- По какому праву вы передаёте записанные на вас направления на госпитализацию?
Северов глянул через плечо.
- По праву сильного.
       Коля ростом с собаку. Его ещё, когда он диссертацию защитил, «доктором кукольных наук» прозвали, и Венина реплика его, мягко говоря, покоробила: пожелтел, закаменел скулами и стал катать по ним мощные желваки.
- Я – начмед скорой помощи Третьяков. Ваша фамилия и номер подстанции?
- Фельдшер Светин, эсэмпэ Всеволожска.
- Я немедленно поставлю в известность вашего заведующего.
- Пожалуйста. Восемь-гудок-двадцать семь-ноль-два-ноль-четыре-двадцать пять.
       Веня неторопливо направился к выходу, показав мне глазами: сиди, не светись. Мудро – Третьяк меня знал, да и публика после этого рассосалась, так что я улизнула вместе со всеми.

- Ну всё, кранты тебе, док. Колюня злопамятный.
       Северов придвинулся и негромко заговорил.
- Представь: низкое небо, ветер, несущиеся над землёй облака, – он вещал словно актёр в радиопостановке, – мокрые листья в чёрной воде каналов…
       Тепло дыхания у самого уха; кожа цепенеет внезапным ознобом и, срываясь, молотит пульсом в висках.
- …каре сотрудников, барабанная дробь. Начмед, подпрыгивая, срывает с меня светящиеся полоски и, встав на стульчик, ломает над моей головой носик двадцатки .
Тёплой волной в лицо и так хорошо сразу, так хорошо.
- Всё-таки зря ты при всех.
- А чего он как не родной? Можно подумать, никогда в жизни без направлений не оставался… Вов, давай к той хрущёвке.
- Зачем?
- Живу я там, забрать кое-что нужно.
       Мы подкатили к запечатанному домофоном подъезду, Веня выскочил из машины и минут через пять вернулся, неся фотографию в рамке.
- Это тебе, Ларис. С днём рожденья.
       Обалденный закат, даже не верилось, что такие бывают. Классная фотка.
- Супер. Сам снимал?
- Угу.
- А где?
- В Сирии. Калат-эль-Меркаб, старая крепость у Средиземного моря.
- Давно?
- Месяца два назад.
- То-то я смотрю, такой загорелый. Работал там?
Он мотнул головой.
- Путешествовал.
- По путёвке?
- Своим ходом.
- Это как?
- Ну, как… Сначала в Эстонию поехал, потом в Латвию, оттуда в Литву, из Литвы в Польшу… и понеслось:
Ни фига себе!
- Это ж какие деньги надо иметь?
- Шестьсот зелёных.
- Сколько-сколько?!
- Шестьсот.
- Это на какой срок?
- С мая по конец октября.
Мы с Вовой пытались осмыслить услышанное.
- Сотка в месяц? Три доллара в день?
- А чего ты так удивляешься? Я здесь, дома, после всех вычетов, тоже на сотку в месяц живу. Баш на баш получается – уж лучше мир посмотреть за ту же самую трёшку в день.
- Погоди, а передвигаться – тоже ведь деньги нужны?
- Не нужны. Я на попутках передвигаюсь, автостопом.
       Бирюк поразился.
- Что, всё время?
- Ну да.
- И что, берут?
- Конечно.
- А спишь где?
- Где хочу. В гостях, в лесу, на крыше.
- И не боишься?
- Чего?
- Ну, не знаю.
- Вот видишь – сам не знаешь, чего боишься.
- Ну, мало ли… набредёт кто-нибудь. Наркоман, к примеру.
- Какой наркоман будет шляться по ночному лесу, за городом, в километре от трассы?
- А в городе? Сам же говоришь, что на крышах ночуешь.
- Опять же – кто полезет ночью на крышу? Преступники на улицах промышляют.
- Ну, хорошо, а мыться, стираться?
- В каждом городе баня есть, копейки стоит; в Европе все заправки душевыми оборудованы, не говоря уже о вокзалах. Даже если жаба давит, приходишь и говоришь: так, мол, и так, с деньгами напряг, пустите помыться? Редко отказывают. А на Востоке просто в первую попавшуюся дверь стучишь – и помогают. Другая ментальность у людей. Там помочь путнику молитве подобно, так в Коране написано. Первый же встречный в гости зовёт, можно вообще без денег путешествовать.
- На халяву то есть.
       Северов вздохнул.
- Вот сел ты, Вова, в автобус, без проездного. Ехать одну остановку, кондуктор к тебе с гарантией не успевает. Скажи как на духу: пойдёшь платить или нет? Только честно.
- Пойду.
- Врёшь. Сказать почему?
- Почему?
- О! В твоём вопросе ответ. Спросил, значит соврал. А сказал бы правду – среагировал бы по-другому. Возмутился, к примеру.
       А ведь верно; ловко он.
- Это у тебя от зависти, Вов. Сидишь ты всю жизнь на одном стуле, и вокруг тебя все такие же, одинаковые как яйца из холодильника: жёны, дети, квартиры – шубы, ВУЗы, ремонты. Вкалывай, обеспечивай, халтурь агентом недвижимости. А тут вдруг я: забил на всё и поехал через двенадцать стран, просто так, из интереса. И тебе сразу невмоготу. А халявщиком меня обозвал – и вроде как полегчало, сразу себя крепко зауважал. Национальная гордость великороссов: лучше парадняк обоссу, но проситься в платный сортир не буду.
       Бирюк коротко глянул на него. Северов выдержал.
- Обидно, да? А ты думал, я молча сглотну?
       Тот промолчал.
- Ладно, не злись. Один-один.
       Мне понравилось – не даёт на себя наступать. Вовку классно побрил; особенно про парадняк хорошо получилось.
- Получается, что ты все «колёса» себе обнулил?
- У меня, честно говоря, их и не было – обнулял регулярно. Отработаю с сентября по май и уволюсь. В сентябре вернусь и снова устроюсь, в другом месте уже.
Вот это да!
- А давно ты на скорой?
- Девять лет. Три фельдшером, шесть доктором.
- И не жалко?
- Нет. Всё надо делать в своё удовольствие, Лар, даже работать. Не рвать жилы, а спокойно, с периодом восстановления, сутки через трое…
- С голоду помрёшь.
- Как видишь, жив. И штаны тоже не падают.
Бирюк злился; чувствовалось.
- И что, не подрабатываешь больше нигде?
- Нет. Мне хватает.
- Вот женишься, дети появятся, запоёшь по-другому.
- Это вряд ли.
- Тебе сейчас сколько?
- Двадцать девять.
- Пора бы уж семьёй обзаводиться.
- Вот кому пора, те пускай и обзаводятся, а я пока что в этом потребности не ощутил.
- Что, всю жизнь так порхать собираешься?
- Почему всю? Придёт время – осяду.
- Смотри, потом, может, поздно будет.
- Почему?
- Ну, мало ли.… Сядешь на инвалидность – кому ты будешь нужен больной?
- Так и ты можешь сесть. Будешь, как все инвалиды, обузой себя считать и от помощи отказываться. Так что особой разницы я не вижу.
- Всё равно, о будущем надо думать.
- Зачем? Всё равно ведь пойдёт не так, как планируешь. Копишь, к примеру, на четырёхкомнатную улучшенной планировки, жмешься как баян, вдруг – хоп! – реформа, и плакали твои денежки. Берёшь машину в кредит, бьёшь её в мясо через неделю, и пашешь потом как карла, кредит отрабатываешь. Суёшь в чулок старшему на финэк, младшему на юрфак, сладок кус не доедаешь – бамс! – опухоль поджелудочной. Оклемался: гормоны пожизненно, ничего нельзя, жмень таблеток за сутки, а денег нет – пролечили. И думаешь про себя: … твою мать! Сейчас надо жить, здесь, чтобы потом обидно не было.
- И ты это проповедуешь?
- Нет, конечно. Я не навязываюсь, – он защёлкал пальцами и, подражая Миронову, запел:

       Кто верит в Аллаха, кто строит рай земной – пожалуйста, разве я мешаю?
       Я верю в кружочек на карте мировой и вас с собою не приглашаю…

- Зачем ломить против ветра, Вов? Земля круглая: развернулся, парус поставил – раз! – и уже на месте. Смотришь на остальных, а они всё там же – упираются, дрожа ножками, и ни на шаг, а ты и цели достиг, и время провёл замечательно…

       Наркоман. Синий как наша форма, и дышит три раза в минуту. Передоз. Двадцать лет. Туфли от Гуччи, портки от Версаче. Стильная комната, второй уровень двухэтажной квартиры. Интерьер вокруг – как в Царском Селе.
       Северов сунул ему меж зубов ларингоскоп. Протянул руку:
- Трубу.
- На кадык надавить?
- Не, так войдёт.
       Не касаясь клинком идеального, дорогой клиникой сделанного напыления, он ввернул трубку. Родня, стоя в дверях, обалдело наблюдала за происходящим.
- Принеси «РЯД», Ларис, я пока что вручную его подышу.
       Меня не было минуты четыре. Вернувшись, я застала Веню сидящим на корточках. Нагнетая в элитные лёгкие воздух, он равномерно сжимал-разжимал амбушку и спокойно, с медлинкой, отвечал на сыпавшиеся со всех сторон оскорбления. Атмосфера в квартире была грозовой.
- Почему вы не ставите капельницу?
- Необходимости нет.
- Человек без сознания – это что, не необходимость?
- Человек передозировал героин, а в таких случаях главное – вентиляция лёгких.
       Налоксон у нас только спецам выдают, а к нам он от них попадает только когда у него срок годности на исходе. Эффектная штука – на игле встают и уходят. И проблем меньше, особенно с родственниками: пожалуйста, убедитесь – никаких сомнений, специфический антидот. Эти вон тоже окрысились.
- Повторяю для слабослышащих: ЭТОГО! БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ!!!
- И, тем не менее, это так.
- Мы вызывали специализированную бригаду. Вы – специализированная бригада?
- Нет, мы не специализированная бригада, но диагноз очевиден.
- Да-а… и кто вам только диплом выдал?
- Эй, любезный, а ну-ка давайте держаться в рамках. Вы, между прочим, в моих услугах остро нуждаетесь, а ведёте себя при этом будто царёк туземный.
- Ваша фамилия?
- Северов.
- Считайте, что вы уволены.
Веня был спокоен как мамонт. Подключил «РЯД», выставил частоту и объём.
- То есть, я вам больше не нужен?
Нам не ответили.
- Они, Вень, тебя потом уволят, когда отработаешь.
- Не поверишь, девять лет уже это слышу, на каждом дежурстве почти…
И тут же вклинились.
- Ничего, недолго осталось. Алло! Мне нужен главврач… Это депутат Законодательного Собрания Зверинцев…
Собрание вышло, старательно притворив дверь.
- Что, не могут поверить, что звезда курса и гордость родителей героинит?
- Ну. Их чуть Кондратий не обнял. Я аж испугался, думал, порвут. А ещё у них бабушка – до сих пор какой-то кардиологией рулит. Так что протяни-ка ты пару плёнок , для разборки. О, возвращаются!
- Вас к телефону.
Веня взял трубку.
- Да. Северов.… Да… Острое парентеральное отравление неизвестным препаратом наркотического действия… Нет, вежливо и корректно… Убедить не могу… С токсикологом консультировался… Рахманов, номер консультации – семьдесят три … Да, заинтубирован… Гемодинамика стабильна… Прошу токсикологов в помощь… Вот пусть от них и услышат… Понял… Возьмите трубку.
       Я склонилась к его уху:
- Ну, чего там?
- Порядок. Сейчас кишкомои приедут, разводить будут… О, смотри, оживает.
       Клиент потянулся рукой к трубке.
- Стой-стой-стой, не дёргай. Не дёргай, говорю, связки вырвешь. Ты меня слышишь?
       Тот кивнул.
- Понимаешь?
       Опять кивнул.
- Трубку я сам выну. Ты лучше скажи: сколько? Четверть?
       Молодой юрист пожал плечами.
- Друг, у тебя свежая дырка в левой локтевой. Ну – четверть?
       Тот показал пальцем на Веню: ваша, дескать, вы сделали. Вот суконец!
- Ай-яй-яй, как не стыдно! Мы тебя, паренёк, ничем не кололи.
       Северов пересёк ножницами тонкий прозрачный шланг; манжетка ниже голосовой щели сдулась, позволив трубе беспрепятственно покинуть трахею.
- Лежи, не вставай. Герыч?
- Что?
- Не валяй дурака. Думаешь, ты у нас первый такой?
- Ничего я не знаю.
- А дырка откуда?
- Отстаньте от него, он же вам сказал…
       Веня хмыкнул.
- В левой локтевой области след от инъекции. Мы, как вы изволили возмутиться, никаких уколов не делали. Напрашивается вывод.
       В дверь позвонили. Вошли токсы.
- Ну?
- Се человек. Двадцать два года. На момент осмотра сознание отсутствовало, реакция на внешние раздражители тоже; зрачки узкие, на свет не реагировали. Выраженный цианоз, дыхание – три в минуту, с периодами апноэ . След инъекции в левой локтевой. Интубация трахеи, ИВЛ кислородом.
- Чё говорит?
- Ничего. Глухой отказ.
- Ну-ну. А чё вызвали-то?
- Старший приказал. ВИП-персоны.
       Токс посмотрел на главу семьи. Тот вышел вперёд:
- Я – депутат Законодательного Собрания Зверинцев; моя жена входит в Совет Директоров телекомпании ВэГэТээРКа «Пятый канал», а её мать заведует кафедрой…
- Ну и что?
       Депутат как на стену с разбегу наткнулся.
- Как что? Мы порядочные люди, – он сделал акцент на порядочные, – наш сын учиться на юридическом, он лучший на своём курсе, – Северов пихнул меня в бок, – а этот… утверждает, что наш сын наркоман.
- Что ж, бывает.
- Я вижу, вы тут все заодно. Я этого так не оставлю, я – депутат Законодательного…
- И что нам теперь, во фронт встать? Ура троекратное? Диагноз очевиден. Не верите – не надо. И пугать нас тоже не надо.
       Токсиколог обернулся к своим.
- Сделай ему налоксон, и поехали отсюда. Плёнку снимали?
- А как же.
- Давай сюда.
       Он развернул экэгэшку.
- Чисто. В больницу поедете?
- Нет, конечно!
- Я и не сомневался.
- Мы свободны?
- Валяй.
       Собрав барахло, мы двинули к выходу. В дверях Веня остановился.
- Я оказался прав, любезный.
Нас старательно не замечали.
- Извиниться, как я понимаю, желания нет?
- Ну что ты, Вень! Они нас и за людей-то не держат.
Аристократы помойные.
       
       Лариска проставилась. Сидели в столовой, теснились, роняя пепел в жестянки. Ополовиненая северовская текила и тягучий оранжевый «Адвокат».
       - Поздравляем, Ларис. Удачи тебе и здоровья несокрушимого. Держи!
       Электрическая зубная щётка.
- Оба-на, дай заценить!
Включают, меняют режимы, слушают как жужжит.
- Вещь! Помесь вибратора с унитазным ёршиком.
- Универсальная штука. Мне, пожалуйста, пейджер с вибратором. Заказ понял, мадам. Вопрос: что во что встроить?
- Говорят, уже холодильники стали выпускать со встроенными телевизорами, для кухни.
- Ага, и мобильники с искусственной вагиной.
- А чего, запросто. Помнишь, везли бойца в Академию и на Фонтанке в пробке застряли? Рядом «мерс», стёкла тонированные, левое боковое приспущено; чел за рулём достаёт член, натягивает на него трубку, суёт шнур в прикуриватель – и сидит, тащится. А мы-то в «форде», мы выше, нам-то всё как на ладони...
- Заметил?
- Не. Все поехали, и он поехал. С елдой наперевес.
- Кстати, насчёт ладони.... Шереметьев как-то на инфаркт приезжает, а там дедушка: ой, кричит, помираю, скорее дайте мне в попу чего-нибудь! Шеремет ему: дадим, говорит, дедуленька, конечно дадим. И на публику: мы даём в попу, в руку и под язык…
       Накурили – не продохнуть. Разномастные кружки, пустые гнёзда шоколадных конфет, блюдца с остатками тортика. Хохот, гвалт, запотевшие стёкла.
- Окно откройте, пусть проветриться.
- Холодно. Че, дай куртку.
       Лёха сидела с Северовым. Я готов был поспорить, что утром они уйдут вместе, и в глубине души я ей даже завидовал – за несколько дней она узнает его больше, чем я за несколько месяцев.
       Сейчас она расписывала сегодняшнее столкновение с Третьяковым.
- Смотри, Вень, он у нас карты вызовов рецензирует. Облажаешься – крышка!
- Ну, там у меня всё в ажуре – ни одна падла не подкопается. Вплоть до орфографии и пунктуации: кастрировать нельзя повременить.
- Не зарекайся. Вон у нас Скво написала, с устатку: «…сбит вне зоны пешеходного перехода легковой автомобилью «Газелью».
- Ага. А Гарик: «…неоднократно вступала в половые контакты с гражданами негритянской национальности».
- Ну, он вообще уникум был. Помнишь, как он асцит родил? Приезжает на боль в животе; там ханыга во-о-от с таким животом – беременность отрицает. Грязная, вонючая, когда последние месячные не помнит. Гарику не в кайф за живот её трогать – ставит цирроз с асцитом и везёт в Кузницу. Сдаёт, и сидит на батарее, историю пишет. Тут к нему зав приёмного выходит: иди, говорит, полюбуйся на свой асцит, женского пола. Прямо в смотровой родила. Ему потом долго прохода не давали.
- А это его помнишь: «В правой височно-теменной области определяется впуклость костей черепа»? Гарик, блин, нет такого слова! Почему нет? Раз есть выпуклость, значит, есть впуклость, всё логично.
- А как он на маточное ездил? Вернулся, сдал историю и сел чай пить. Входит Рахманов, он у нас тогда заведующим был, и так брезгливо, двумя пальцами, несёт историю, а она вся в крови засохшей. Игорь Вадимыч, говорит, вы меня, конечно, извините, но я что-то никак не пойму, что вы с этой картой вызова делали? Затыкали? Гасконец, помню, даже поперхнулся тогда…
- Восемь-шесть, поехали. Повешенье.
- Блин, ну вам везёт сегодня!
- Не говори. Полная параша.
- Жёвку возьми.
- Не, спасибо, у меня «полицай» есть…

       Здесь всё было ясно с первого взгляда. Обрезок ремня с надписью «Wrang…», острый как бритва нож, поблёскивающая на перилах пряжка. В квартире полно ментов, а у разобранной постели растерянно стояли наспех одетые хозяева: долговязый очкарик и гибкая как берёзка, синеглазая девушка. Присутствовали и герои дня – хорошо одетый молодой человек и его «случайный» спаситель. Демонстратор-суицидник с ассистентом.
       Слепой бы увидел: продумали и сговорились. Он умолял, она отказала, он повесился. Верный друг полоснул ножом по ремню и позвонил в дверь.
       Вызовите «скорую», тут человек повесился!
       Молодой человек полулежал на кровати. Висеть ему довелось две секунды, но он, как водится, непроизвольно описался и сейчас, расставив колени, демонстрировал окружающим свою мокрую промежность.
       Все чувствовали неловкость, но пострадавший этого не замечал. Он говорил о любви.
       Девушке было мучительно стыдно. Северов осматривал ножик. Повертел в руках, попробовал лезвие и одним движением развалил чуть ли не надвое увесистую «Из рук в руки». Выразительно глянул на суицидника. Тот осёкся. Менты понимающе ухмылялись.
       Участковый пытал соучастника.
- Вы знакомы с пострадавшим?
- Нет.
- Вы здесь живёте?
- Нет.
- Тогда что вы здесь делали, в первом часу ночи?
- Шёл в гости.
- В какую квартиру?
- А вам не всё равно?
- Вы лучше отвечайте, молодой человек.
- А почему я должен вам отвечать? По-моему, вы не имеете права…
       А вот это зря. Мусорам про «не имеете права» лучше не говорить. Это он крупно ошибся.
- У вас ведь нет ни сумки, ни рюкзака?
- А какое это имеет значение?
- Самое непосредственное. Раз у вас нет ни сумки, ни рюкзака, значит, этот нож был у вас в кармане, так? Так. Теперь смотрим: лезвие больше десяти сантиметров, имеется кровосток и упор для пальцев.
       Участковый саданул лезвием по бетону дверного проёма и осмотрел кромку.
- Изделие выполнено из твёрдой, не отпущенной стали и остро заточено. Холодное оружие. Разрешение на ношение, пожалуйста.
- Да такие ножи в любом ларьке продаются!
- Разрешение есть?
- Да какое разрешение? Вам что, придраться, что ли, не к чему?
- Так. Разрешения нет. Незаконное приобретение, хранение и ношение холодного оружия, плюс публичное оскорбление сотрудника правоохранительных органов при исполнении служебных обязанностей. Проедемте с нами.
       Попал парниша.
- Так, теперь с этим, – участковый обратился к Северову, – данные мы сняли, куда вы его?
- Ещё не знаю, запросить надо.
- Я никуда не поеду.
- Вопрос обсуждению не подлежит.
- Я ещё раз говорю: Я Н-И-К-У-Д-А НЕ П-О-Е-Д-У!
- А хотят ли вас здесь видеть, вы не задумывались?
- Это уже не ваше дело.
- Ошибаетесь, моё. Уж коли вызвана «скорая», то ответственность за пациента целиком и полностью ложится на меня.
- Я «скорую» не вызывал.
- Вы – нет, а ваш товарищ – да. Кстати, по предварительному сговору с вами же.
- Не несите чушь. Я не знаю его.
       Веня ухмыльнулся.
- Ай донт ноу хим! Истинно говорю тебе: ещё не пропоёт петух, как ты трижды отречёшься от меня. В общем так, драгоценный, с боем или без боя, а ехать придется. Лучше это сделать без боя. Тогда я пишу в диагнозе «демонстрация суицида» и после осмотра ЛОРа вы свободны как ветер прерии. В противном случае мы вас пеленаем, рисуем суицидальную попытку и везём в дурку, со всеми вытекающими.
- Вы гарантируете, что после осмотра меня отпустят?
- Я ничего не гарантирую. Сочтут нужным оставить – останетесь.
Северов повернулся к старшему.
- Капитан, нам бы сопровождающего.
- Обратно отвезёте?
- Не вопрос!
- Тит, съезди.
- Я без неё не поеду, – суицидник посмотрел на мента, – и дайте мне слово офицера что…
- ТЫ, ДЕШЁВКА СРАНАЯ, А НУ, ПОДНЯЛ ЖОПУ И ПУЛЕЙ В МАШИНУ! ЛЕЖИТ ТУТ ОБОССАНЫЙ, СУКА, ГОЛУБУЮ КРОВЬ КОРЧИТ! СЛОВО ОФИЦЕРА ЕМУ ДАВАЙ! ВСТАЛ! Я СКАЗАЛА!! ГОВНО!!! И ТОЛЬКО ВЯКНИ ЕЩЁ, ПАДАЛЬ, КЛИТОР ВЫРВУ!
Все посмотрели на меня с удивлением. Юноша откинулся на постель.
- Разговор окончен.
- Вы опять за своё?
- Я всё сказал.
       Влюблённого заломали. Он истошно орал и, повисая на руках, выкрикивал на весь дом: «Катя! Катя!», усиливая всеобщее омерзение. Менты озверели. Его спасало только наше присутствие; он это понимал и орал, брызгаясь, ещё громче. Северов резюмировал:
- Я бы такими наполнял баржи и топил в Финском заливе.
       Щёлкнули наручники, чмокнуло несколько оплеух. Девчонка не выдержала.
- Оставьте его. Я поеду.
- Не стоит – он же только этого и добивается.
- Я знаю. Он мне уже так надоел.
- Так оставайтесь. Слышь, парень, не пускай её!
- Не надо. Не надо, Саш, я поеду. Я с ним поговорю…
       
       Мы курили, стоя на мозаичном полу приёмника. Я, Веня, девушка Катя и мент Тит. Под ногами угадывалось выложенное при царе «SALUS AEGROTI SUPREMA LEX» . Надпись пересекали дорожки следов и разводы половых тряпок. Северов ухмыльнулся:
- Символично.
       Ромео обследовался. Добившись своего он, лёжа раненым героем, всю дорогу рассказывал Кате о своих чувствах, а узнав, что по её просьбе мы едем не в дурку, повеселел, и даже попытался вести задушевную беседу с ментом. Но тот оказался неразговорчив. За всё время не произнёс ни слова, и только в приёмнике, склонившись над зажигалкой, глянул вслед и коротко бросил:
- Обсосок.
       Катя частила затяжками, не зная куда девать ломкие пальцы. Скулы её заострились, глаза потемнели, лицо осунулось.
- Да-а, довёл он тебя. Бить не пробовали?
- Некому.
- А парень твой?
- Его самого несколько раз отметелили. Этот подослал.
- Что, сам не пошёл?
- Да какое тут «сам», о чём вы?
       Тит угрюмо хмыкнул.
- Он гопоту подсылал, а сам невдалеке стоял, прятался. Потом, когда понял, что Саня не отступит – травиться начал. Нажрётся таблеток, записку напишет и звонит, прощается. Со мной, с родителями, с друзьями… Они, естественно, в «скорую». Те приедут – дверь открыта. Не запирался. И таблетки подбирал неопасные. Мамаша его достала; мои меня задолбали, друзей всех подключил. Мы уже с Сашкой квартиру сняли втихую, телефоны сменили – всё равно выследил. Вот, теперь новое шоу придумал – вешаться.
- Ну, и на фига ж ты с нами поехала?
- Я не знаю… Ничего к нему не чувствую, одно отвращение. Поговорить хотела, по-хорошему.
- Ну и как, поговорила?
- Ни слова не дал сказать. Вон, товарищ сержант слышал.
       Товарищ сержант прикурил новую сигарету.
- Зря ты его, доктор, в дурдом не свёз. Мы б с ним в следующий раз не церемонились.
- Чёрт его знает, может и зря… дай-ка и мне одну… думаешь, будет следующий раз?
- Да как два пальца...
- Знаешь, такие вещи даром не проходят, это всё равно, что Провидение искушать. Выберет себе следующего напарника, а у того, скажем, зуб на него, чуть ли не с детства – полюбуется на конвульсии и уйдет, насвистывая: а повиси-ка, брат, подольше!
- Слушай, – Тит обратился ко мне, – а это не с тобой мы прошлой осенью синюшника констатировали, а? На ремешке повесился, тоже только попугать хотел.
Было такое.
- А-а, помню-помню. Он ещё на ремень ваты навертел и бинтом обернул, чтоб не давило. А вешался стоя: просто подогнул ноги, типа, если что – встану обратно.
- То-то он, наверное, удивился.
- Не говори.
       Появился спасаемый.
- Слушайте, я ещё на входе хотел спросить: а что здесь на полу написано?
- Сюда на носилках, отсюда в гробу!
- Ха! – в голосе клиента проскальзывало недоверие.
- Как дела? Горлышко не болит?
- Ничего не нашли. Отпустили.
- Ну, ещё бы! Готовился, наверное, в Сеть лазал, на форумах консультировался…
       Он уже держался свободно, с наглинкой.
- Вы зря иронизируете. Вам, как доктору, это было бы познавательно, особенно про отравления; всё расписано – и дозы, и комбинации… Рекомендую.
       Господи, как же она с таким жить-то могла? Веня хотел что-то сказать, но мент Тит опередил его.
- Ну, ты мудак! – его вдруг конкретно прорвало. – Ну ты, бля, чмо! Вали отсюда, чтоб я тебя здесь не видел!
       Спорить с представителем власти молодой человек не хотел. Он повернулся к Кате.
- Пойдём? – И потом нам. – Вы нас не подвезёте?
- Нас?
- Да. Ко мне, на Руставели, я заплачу.
       ОН ЕЁ ДАЖЕ НЕ СПРАШИВАЕТ!!! От стыда и унижения Катя заплакала.
- Плюй в глаза – всё божья роса. Да, чувак?
- Не понял.
- Пешком дойдёшь.
       Мы вышли.
- Слышь, сержант, сядь в кабину. Вова, давай туда же, а потом в отдел, ладно? – Веня достал мобильник. – Говори номер, Кать.
- Зачем?
- Говори, говорю.
- Плюс семь-девять-один-один, – Северов внимательно нажимал слабо попискивающие кнопки, – семь-семь-два-два-один-восемь-два.
- Алло, Саша? Это доктор со скорой. Значит, Катя с нами, мы едем назад, минут через пять будем. Встречайте возле подъезда.
- Да зачем, не надо. Я сама дойду.
- Всё в порядке… Да… Сейчас будем.

- Ф-ф-фу ты, ё! Сколько время?
- Без пятнадцати три. Шесть часов продержаться осталось.
Остановились. Бирюк заглянул в салон.
- Идите, смотрите – тело лежит.
- Да твою ж мать!
Пьянец.
- Цел?
- Цел. Спит, сволочь. Может, вытрезвон вызовем?
- Ага, сейчас – помчались они к нам среди ночи, в рукава не попадая. Давай его лучше в подъезд затащим? К батарее прислоним, чтоб не замёрз, а поутру сам уйдёт.
- Слушай, ну его на хер! – это уже Тит вступил, – Мало ли помрёт он там, и нам в восемь утра труп подкинут – в самую пересменку.
- Блин!
- Ну, чё ты? Ты ж понимаешь…
Северов помолчал, решая.
- Ладно, «после судорог» ему нарисуем и в Кузницу скинем. Давай, за штаны и за шиворот.
Они закинули алкаша на пол; тот даже не рыпнулся.
- У-у-у, паскуда – поубывав бы! Двигаем, Вов…

       Утром все были слегка не в себе. Начальства отсутствовало – суббота, и на столе стояли банки с джин-тоником. Корзина в углу была заполнена ими доверху, но это не спасало её от могучих баскетбольных бросков. Жестянки летели по навесной траектории, как снаряды из гаубицы, со звоном приземляясь на вершине внушительной пирамиды, разваливая и без того шаткое сооружение.
- Три очка. В яблочко!
- Дай я.
       Бросок, полёт, грохот.
- Мазила!
- Ладно-ладно – где ты сидишь и где я. Сравнил.
       Появился Северов, уже собранный.
- О, ты, я вижу, времени не теряешь. Поправишься?
- Не. Домой, завтракать, в душ, и спать.
- Когда в следующий раз?
- Через три дня.
- Не надрываешься.
- Ну.
- Чего так?
- Молодость уходит. Ладно, увидимся. Буэна вентура!

       Я тронула его за плечо.
- Привет. Выходишь?
       Северов вытащил из ушей лапки наушников.
- Что слушаешь?
- Ю-Би сорок. Самое то после суток.
- Бодрит?
- Умиротворяет.
       Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.
- Тебе куда?
- Прямо.
- Пойдем, кофе выпьем.
- Денег нет. Аллес гемахт.
- Я угощаю.
- Не хочу.
- Пойдём.
       Он внимательно посмотрел на меня.
- Что, так серьёзно?
- Угу.
- Тогда пошли ко мне. Позавтракаем как люди. Не торопишься?
- Нет.
       Мы шли по наледи, поскальзываясь и взметая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, и я взяла его под руку. На душе стало хорошо и спокойно. Мы молчали.
- Чудно, правда?
- Угу.
- Возьмём что-нибудь?
- Не надо, всё есть. Ты творог любишь?
- Люблю.
       Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.
- О, «окно». Бежим?

       В подъезде было тепло и сухо. Как только мы зашли, под лестницей завозилось, и из-под неё выползли две собаки. Одна рыжая и суетливая, другая угольно-чёрная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила; чёрный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил рюкзачка пакет с мясной обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.
- Твои?
- Общие. Это – Базука, а этот, чёрный, Маузер.
- Давно они тут?
- Года два, наверное. Зимой появились, ещё щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так – пустили. Половики постелили, миски поставили, воды налили. Как подросли, ошейники купили.
- А кормит кто?
- По очереди.
       Мы поднимались по лестнице. Стены были выкрашены светло-зелёным, потолок – свежей извёсткой, а огромные, до потолка, рамы – ровным слоем белой краски. Лампы закрыты плафонами, перила – чистыми и светлыми деревянными планками. Только цветов не хватает.
- Только цветов не хватает.
- На зиму убираем – мёрзнут.
- С ума сойти! У нас помню, на станции, Че с Паком хотели сортир облагородить – так никто не скинулся, а тут целый подъезд…
- Ну, у нас тоже не всё гладко шло. Была пара уродов – харкали, бычки кидали, счётчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул – в момент исправились.
- Сурово.
- Зато эффективно. Пришли.
       Он жил на четвёртом. Деревянная дверь, один замок.
       - Входи.
       Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. Напротив двери фотография в рамке – узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги со звёздами и полумесяцами.
- Ну, блин, ваще-е! Откуда?
- Этот – из Турции, а тот из Туниса.
- Ты и в Тунисе был?
- Ну. Давай, я повешу.
       Прикрученная к стене панель с крючками: дутая жилетка с буквами «WWF», тёплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с капюшоном и карманом словно у кенгуру; внизу ящик с дверцами, для обуви. Треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.
       И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде.
       - Проходи, обнюхивайся; я скоро.
- Ты куда?
- На кухню, завтрак готовить.
- Можно в ванну?
- Валяй. Чистые полотенца там.
- Ты долго?
- Минут двадцать.
- Можно, я душ приму?
- Сильно! Принимай.
       Совмещённый санузел; всё выложено кафелем; убогая сидячая ванна выброшена и заменена душевой кабиной, даже не кабиной, а поддоном с прозрачной, усеянной морскими звёздами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу пластмассовая корзина для барахла. Ярчайший свет, маленькая стиральная машина в углу.
- Держи.
       Он просунул в дверь мягкую, выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.
       Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…

       Он пробарабанил в дверь.
- У тебя там ещё жабры не выросли? Выходи, кушать подано…

       На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.
- Ух, ты! Америка. Каждый день так завтракаешь?
- Только после работы. А так, обычно, овсянка, яйцо, жареный хлеб… Англия, короче.
- У тебя так кайфово. Особенно в ванной.
- Ну так! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи. А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику.
- Что, по одной покупал что ли?
- Нет конечно. Некондиция.
- А мебель? Тоже сам?
- Ну. ДСП, полсотни шурупов и самоклейка.
       В кухне у него светло и не тесно. До всего можно было дотянуться не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.
- Твои?
       Он кивнул и отхлебнул кофе.
- Передай печенье, пожалуйста.
       Стало заметно, как он устал.
- Если б не я, наверное, сразу спать завалился?
- Не. Сначала поесть, затем в душ, щетину срубить, и только потом в постель. Как проснёшься – ещё раз в душ, и три дня как белый человек.
- Хорошо тебе. У нас многие после суток вообще не ложатся – семья, обед, уборка, или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.
- Ну и зря. Не приведи господь, оторвёт ноги по самый член – о чём тогда вспоминать? О двадцать сутках в месяц? О чемодане с ампулами? Или о битой пьяни и о немытых бабах с опрелостями под грудями?
- Бр-р-р.
- Знал я одну тётку – тридцать лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, уволилась; встречаю её через год: что, спрашиваю, Инн Санна, скучаете по скорой? А она мне: Веня, я её ненавижу! Я сама у себя жизнь украла – такое ощущение, что все эти годы в коме была.
- А если другого ничего не умеешь?
- Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.
- Мечтой сыт не будешь, всё равно на что-то жить надо.
- Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая – ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив.
Он потянулся.
- Ладно, осваивайся. Я в душ…

       Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклён, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Лёгкая тахта, простыню на которой растягивал квартет хирургических «цапок», и стеллажи от пола до потолка. Книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, вписались в углы треугольные столики – на одном компьютер, на другом усилитель. Над ними висели колонки.
       Обои – под бамбук, под мешковину и под кирпич. У торцевой стены два узких, полметра шириной, шкафа. Я заглянула внутрь: ковбойки, свитера, джинсы. Оливковые армейские рубашки, такие же штаны с набёдренными карманами. В другом шкафу выглаженные комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка, красный и синий.
       На стенах висели фотографии в рамках, меж стеллажами стояли гитары и зелёный рюкзак.
       И повсюду висели «мелодии ветра». По комнате гулял лёгкий сквозняк, и они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала «мелодия» в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий, рассеянный свет.
       Я тронула большую «мелодию». Звук был потрясающий.
       И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телека. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих на драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился – просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один; на нём было написано «Макс». Нажала «power», вставила диск…
       Шум электронного ветра, нежные гитарные переборы.

       Мягкий свет
       отразился от воды.
       Жёлтый лист
       спрятал все твои следы.
       Слабый звук,
       что разноситься в тиши –
       то прибой
       или плач моей души…

       Мелодия накатывала, обнимая душу, нашёптывала что-то ласковое, гладя и успокаивая…

       О тебе
       птицы соберутся в клин
       О тебе
       мне напомнит сизый дым
       Пустота,
       только мокрые глаза.
       Это дождь
       и последняя гроза…

       Ветер раскачивал город и барабанил дождём в стёкла. Колокольчики позвякивали: тинь-тинь-тинь. Я стояла и слушала. Макс. Наверное, приятель, иначе бы он написал по-другому.

       Скоро снег
       чистотой наполнит мир.
       Я вернусь
       в туфлях стоптанных до дыр.
       И никто
       мне не сможет помешать
       просто жить
       и надеяться и ждать
       лишь тебя…

       Веня обнял меня сзади.
- Нравится?
- Да. Это кто?
- Так, корефан один.
- Это он сам написал?
- Ну.
- Про меня песня. Знаешь, я так долго ждала, а вчера как увидела, сразу поняла – ты!
И тут мы наконец-то поцеловались.

       Такого со мной не случалось очень давно. Никогда не случалось. Он всё чувствовал. Ничего не надо было просить – стоило лишь прикоснуться...

       За окном поёт пурга
       о тебе
       за окном лежат снега.
       Пустота
       потолок и три стены
       Мир опять
       в ожидании весны…

       Плеер был запрограммирован на повтор. Я не слышала ничего, а сейчас включилась опять. Он сонно потянулся ко мне губами и, зарывшись в подушку, затих.
- Ты спишь?
       Он не ответил.
       Спать не хотелось. В груди что-то жгло и ворочалось, словно устраивалось поудобнее и никак не могло устроиться.
       Он уйдёт!
       Я привернула громкость. На стеллажах выстроились картонные фотоальбомы. Я потянула один.

       Мосты, каналы, аккуратные домики. Яркие краски цветочных рынков. Конопля в кадках. Обкуренный Северов с потусторонним взглядом. Он же, с гитарой, играет в дуэте с белокурым и тощим хиппи с губной гармошкой – оба изогнулись как луки, не замечая столпившихся вокруг туристов…

       Париж. Триумфальная арка. Художники с мольбертами. Большая белая церковь. Дядьки, продающие книжки на набережной. Парк. Северов и льноволосая девчонка: положив головы на плечи друг другу, спят в спальниках на газоне…

       Хиппи дует в гармонику, Веня слушает. Оба сидят на каком-то мосту, поодаль валяются рюкзаки, а позади них Нотр-Дам…

       Все трое под вывеской STALINGRAD…

       Я обернулась. Он обвился вокруг подушки. Смуглый, прокалённый солнцем до самых костей. Меня опять захлестнуло. Я хотела быть с ним. Всегда и везде…

       Море. Лазурное, настоящее море. Причудливо изрезанные камни, палатка, загорелые голые тела. Летящие по ветру выгоревшие волосы. Котелок на огне. Увешанная фенечками, синеглазая русалка с индейской флейтой, Веня и его патлатый приятель, греющий на зажигалке какой-то камешек…

       Растущие из каналов дома, моторные лодки у подъездов, сохнущее над водою бельё. Чёрные, лакированные гондолы. Венеция. Всё та же компания плюс скуластая, голенастая, наголо бритая негритянка. Сидят вчетвером, на краю канала, обложенные едой и бутылками…

       И в Венеции он отметился. Я посмотрела на корешки: Швейцария, Югославия, Греция; Норвегия, Мальта, Сицилия; Хибины, Тянь-Шань, Монголия…
       Когда ж ты успел, Веня, тебе ж тридцатника даже нет?!

       Мы лежали в обнимку, на коже ещё поблёскивали капельки пота.
- Когда ж ты всё успеваешь, Вень?
- В смысле?
- Да я альбомы твои посмотрела. Ничего?
- А-а. Не знаю, успеваю как-то. На лето увольняюсь, а в течение года то больняк возьмёшь, то график раздвинешь.
- А деньги? Это ж надо что-то есть, где-то спать, как-то перемещаться.
       Он ухмыльнулся.
       - Чего ты?
- Да всё те же вопросы: что вы ели, где вы спали и сколько стоит?
- Так интересно же. Из всех моих знакомых ты один, кто путешествует. Остальные если и поедут, то только в Турцию или Египет, по путёвке. Ты в Египте был?
- Был.
- А в Европу сколько раз ездил?
- Много.
- Здорово. А с кем?
- Когда как. Однажды в Амстердаме с чехом одним стусовался, на пару поехали. Полячку в Париже встретили – втроём заколесили.
- А негритянку? В Венеции?
- В Вероне. Лали, с Мартиники.
- Это где?
- Вест-Индия, Карибское море.
- Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров – бабло да работа. Ты этой весной тоже уволишься?
- Иншалла.
- Это что значит?
- Если будет на то воля Аллаха. Самая распространённая присказка на Востоке…

       Мы провели вместе сутки. Под Боба Марли и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, отступила куда-то на задний план, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…

       Восемьдесят шестая, поехали. Алёхина, Черёмушкин…
       Девять ноль-две – и все до единого уже с вызовами.
- Арбайтен, швайне!
       Че сегодня как та рыжая из-под лестницы – так и вьётся вокруг, так и вьётся. Не можется ему, распирает от любопытства.
       - Ну, что там, Лар?
- Там – где?
       Наткнулся, понял, ушёл на крыло:
- В смысле – на что едем?
- Абсцесс повезём, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую .
       Дорогой трепались.
- Я чего-то не догоняю: в Мечке что – гнойных хирургов нет?
- У них, по-моему, вообще ничего нет. Джексон там в терапии лежал; приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лёг спать. Среди ночи чувствует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу – раз! И не протыкают. Ещё раз – хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Чуть к матрасу не пригвоздили. Ампициллин болюсом – бля-а-а-а! баян в миску – дзынь! Джексону строго: спите! и лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика – как под аркой Главного штаба. Половина второго ночи, сна ни в одном глазу, нога отнялась – всё путём, чувак, лечимся дальше!
       Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.
- Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе познакомились.
Ах, ты ж любознательный наш!
- Кто говорит?
- Ремнёв говорит. Видел утром, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, всё подробно описывал.
       Ремнёв. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкат. Всё-то он видит, всё знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник; подфартит кому – места себе не находит. Листки выдают расчётные; все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет. И ходит потом, переживает. Вслух.
- …вас уже, считай, рисом обсыпали.
Жаль, только сейчас узнала – всю кровь бы ему, гаду, сменила.
- Слышь, Че, а тебе-то какое дело?
И он – совершенно серьёзно,
 – ответил:
- Северов для меня – инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.
       Странный он всё-таки – Феликс. За тридцатник, а всё ещё как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несёт вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции уже подкатился – девчонки хихикают: спермотоксикоз у Черёмушкина! – а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали... не сечёт момента совершенно. А заработаем – тут же книжек накупит, ни рубля себе ни оставит, ходит потом и полтинники занимает.
       Ч-чёрт, всё настроение испоганили! А такое хорошее утро было…

       Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке, шортах и мягких шерстяных носках.
- Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?
- Не, – он подлил мне молока в кофе, – не люблю халаты, не мужская одежда.
- Удобно же.
- Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.
- А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-о-ому чумоходу приехали… Немытый, нечёсаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. «Русский стиль» курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, неубрано – женщины в доме нет.
- Бывает. Ещё хлеба поджарить?
       Вообще я с утра не ем, но тут умяла всё за милую душу и даже не заметила. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел мягкий свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.
- Это кто?
- «Джене». Нью-эйдж называется – как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое смачное время: утро, сумерки и дождь за окном.
- Блин, завидую я тебе.
- Я сам себе завидую. Ну что, пора?
       В коридоре мы задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упёршись лбами как две коровки. Я обхватила его руками.
- Ладно, прилипала, на службу опоздаешь…
- Успею. Поцелуй меня.
       Ну до чего ж здорово!
- Ещё.
- Инфляция наступит. Девальвация.
- Не наступит. Давай ещё.
       Он поднялся, увлекая меня за собой.
- Выходя из-за стола надо ощущать недоеденность – так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.
- Да ну его! Давай ещё. Ну, пожалуйста…
       
       - Ох, ни хрена себе!
- Падла скрюченная!
       Гасконец врезал по тормозам. Кофейный «мерс» царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду; рвануло гудками. Белизна манжеты и пренебрежительный фак из окна – ша, недоделанные!
- Вот гондон! Ну, держись!
       Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:
- Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.
       Прохожие обернулись. Гаишник махнул, «мерс» приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошёл вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.
       В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.
- Чего там, Геныч?
- Да депутатский помощник, сопля зелёная. Шнырь поганый! Сунул корку менту – тот и обделался сразу… хор-р-рёк!

       Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт.
- Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушёл вправо! – Навстречу, по путям, шёл ещё один. Упёрся и встал: ждёт. Токоприёмники отрасти – и совсем трамвай будешь! Чё уставился, дерево, не видишь – скорая под мигалкой? – И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. – Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!
Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.
- Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.
       Приползли, сдали. Феликс пошёл отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.
- Ещё транспорт сунули. Необследованную из консультации на Малую Балканскую.
- Что там?
- Угроза .
- А срок?
- Тринадцать-четырнадцать.
- Откуда берём?
- С Пестеля. Поехали, Ген.
       Везёт как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.
- Я посплю, ладно?
- Валяй – Осконцев понимающе подмигнул.
- Дай подушку.
       Генка вытащил мягкий квадрат, я устроилась у него на плече.
- Не мешаю?
- Нормально.
- Приглуши радио, Че.
- Сейчас.
- Ну, приглуши, пожалуйста.
- Дай дослушать, а? Это же Харрисон. Стил май гито джентли уипс…
- Блин, Феликс!
- Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…
       Генка вывернул до нуля ручку громкости.
- Вы слушали песню в исполнении Харрисона.
- Падлы!
- Отдыхай, Феликс.
- Спасибо, Ген.
- Не во что, Лар. Спи.

       Разбудить её всё же пришлось – на углу Московского и Ленинского сбило велосипедиста. Хорошо сшибло, в хлам. Молодой парень лет восемнадцати. Покатался на велике.
- Доставай, Че.
       Я полез в карман за наркотиками.
- Шинировать здесь будем?
- Ага. С Седьмой всё равно скоро будут. – Алёхина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.
- Ну, как?
- Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.
       Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принёс шины.
- Звони, Ген, на Центр – тут штурмы нужны. И носилки давай. И тётку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.
       Я держал, а она обматывала бинтами получившуюся конструкцию.
- Перекруты делай.
- Не учите дедушку кашлять.
       Над нами затоптался гибэдэдэшник.
- Ну, чё тут? Серьёзно?
- Тяжёлый. Прямо на стол пойдёт.
- Помочь надо?
- Позже, когда грузить будем. Ты пока свистни там кого-нибудь…
       Подошли мужики. Лёха безуспешно пыталась порвать марлевую полоску. Рвалось как угодно, только не вдоль.
- М-да, ну и оснащеньице у вас.
- Трофейное, немцы при отступлении бросили. Значит, смотрите – один под плечи, другой под поясницу, третий под колено, понятно? Ты держишь капельницу, я ногу. Всё по команде.
Взялись.
- Раз, два…
       Подняли, положили, задвинули. Закрыли дверь.
- Как давление, Лар?
- Скинул. Девяносто на пятьдесят – от промедола, наверное.
- Погромче сделать?
- Давай.
       Я повернул колёсико на системе. Закапало чаще.
- Дышит?
- Дышит.
- Череп проверь.
       Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.
- Нормально вроде.
- Крови в ушах нет?
- Нет.
- А во рту?
       Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:
- …находясь в нетрезвом состоянии…
       Алёхина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортёр попался настырный: обошёл сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.
- …состояние пострадавшего расценивается как тяжёлое. Поэтому…
- Пошёл на х…! – Лёха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила. – Че, кого это я послала?
       Я глянул в окно.
- ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!
       Подрулили штурмы и линейная с Семёрки.
- Что тут?
- Череп, открытая голень и давление девяносто. Промедол, двести «Полиглюкина», транспортная иммобилизация.
Штурмовик оценил ситуацию.
- Перегружать не будем, везём на вашей.
- У нас пациент на борту. Остановка в пути – угрозу везли, на Балканскую.
- Перекидывайте на Семёрку.
- Только с Центром сами поговорите, хорошо?
       Тот сунулся за рацией, перетёр пару минут. Обернулся к своим.
- Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп» на ходу? – это уже нам.
- Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что.
- Да у нас и своя есть. Ладно, двигаем…

       А смена уже аж истомилась, в ожидании.
- Ну, рассказывай.
- Что тебе рассказать?
- Как там у вас было?
- С кем?
- Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят....
       Алёхина нехорошо улыбнулась.
- Кто говорит?
- Все говорят.
- А тебе кто сказал?
- Ой, я не помню уже…
       Вот так всегда – как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.
- И что ты хочешь от меня услышать?
- Ну, не знаю…
- А чего тогда спрашиваешь?
- Ну, просто интересно.
- Интересно? – Лёха оглядела остальных. – Кому ещё интересно?
Ей не ответили.
- Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете – ходите, трусы мои нюхаете.
       Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего мышечного волокна.
- Вот так-то лучше. – Лариска презрительно глянула на тарелки. – Пельменщики…

       Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда. В любое время, на любой станции, морозилка забита надорванными упаковками. Раньше, все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, – любой мог прийти и отсыпать себе твёрдокаменных, звонких от мороза комочков, – а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки: «14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа». Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…
       
       Покурили после обеда, и сели поспать. Лёха влезла в кресло с ногами – раз, и уже в отключке.
- Феликс Аркадьевич!
       Принцесска.
- М-м-м.
- У нас работа без права сна.
       Блин!
- А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?
- М-му-гу.
- Я вижу, как вы не спите.
- Нет, серьёзно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем.
- Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…
       Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отчалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там, кстати, и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и сверху поставили; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать её теперь – всё равно что перепланировку делать. Так что, закуривай, братва, не стесняйся!
       А ещё она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он её всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня Медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер с «Совиньоном» и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!».
       Только и там Лёхе не удалось подремать – дёрнули всех. Кого куда: одних на пожар, других на кровотечение, а нас, как обычно, на пьяную травму.

       Федя-травматолог был нынче явно не в духе.
- Да етит твою… у вас что тут прикормлено? Достали, ё! Целый день скорая под окнами. Лодыжка?
- Наружная. Было бы две – свезли б в Александровскую, а так – сам понимаешь…
- Ё! Оттащите на рентген, а то у меня никого сейчас.
       Рентген здесь на четвёртом. Травма на третьем, рентген на четвёртом. Очень удобно.
- Не, Федь, извини – грань физического истощения.
- Сволочи.
       Федя бесхребетен как ланцетник; подчинённые его в грош не ставят, – уйдут курить, и с концами, – так что отказ ему только на пользу: авось, психанёт как-нибудь, да и прижмёт их.
- Уж какие есть, Федя.
- Катитесь отсюда, чтоб я вас больше не видел.
- А печать? а подпись? а отзвониться?
- А по…ться вам не завернуть?
       Федя, бурча под нос, чирикнул в карте вызова свою подпись и пришлёпнул сверху печатью.
- Свободны.
Лёха оторвалась от телефона.
- Сейчас мы тебе, Фёдор, – злорадно пообещала она, – нового пациента привезём, так что ты тут не расслабляйся. Мы минут через двадцать будем, можешь пока чаёк поставить.
- Знаете, когда столько лет врачуешь травмы, возникает неодолимое желание кому-нибудь их нанести.
- Где-то я это уже слышал. Это угроза?
- Ну что ты. – Федя любовно пощёлкал щипцами для снятия гипса. – Констатация факта.
       Инструмент у травматологов и вправду впечатляющий; киношники, например, от них просто кончают. Разложат на подносе в пыточной, приведут героя и: открой тайну, несчастный, открой тайну!!!
       Спускаясь по лестнице, мы услышали знакомое татаканье фордовского мотора.
- Ну, сейчас Федька точно на стенку полезет. Интересно, кто это?
       Оказалось – Санька Сильвер. Увидел нас, подмигнул:
- Чё я вам щас покажу!
       Он распахнул дверь и в предбанник ввалился в дымину пьяный, измазанный землёй пролетарий. Сразу пахнуло мочой и застойным, многонедельным выхлопом. Сильвер, довольный, картинно протянул руку:
- Знакомьтесь, это тоже Саша.
- Сейчас тебе Федя покажет Сашу.
- Не покажет. Он у меня студентом практику проходил.
- Ну-ну. Пошли, Феликс, за новой порцией…

       Пять вызовов подряд, и Че восстал:
- Всё, бля, не могу больше – пошли они в задницу со своими болячками! Поехали к Наташе, блинов треснем.
       Это так блинная называется. Порцайка блинов – пятнашка, и чай трёшка. Подъезжаем, а там уже стоят, с Девятнадцатой. Гасконец, ругаясь, стал искать подворотню, куда надо было загнать машину, а то, неровен час, линейный контроль нос сунет: с чего вдруг две пустые скорые у кафе?

- Привет! Ничего, если мы с вами?
- Валяйте. Что, притомились?
- Угу. Девушка, примите, пожалуйста: три с селёдкой, три со сгущёнкой, три двойных чая.
       Скорую тут без очереди обслуживают, долго ждать не пришлось. Коллеги уже расправились с блинами и теперь не торопясь прихлёбывали душистую жидкость.
- Жалко, курить нельзя.
- Ничего, потерпишь. Третью пачку уже открыл.
- Так довели ж!
И пояснил.
- У нас сегодня махыч на адресе был. Приезжаем: сидит битый гоблин. Весь на нервяке, дёрганный – воркуем, успокаиваем, лечим. Влетает баба, и с ходу меня за лацканы: суки-падлы, козлы вонючие, не уйдёте, я ребят позвала, ща они вас тут заделают! Вцепилась – пьянющая, глаза белые – ни хрена не соображает. Я ей спокойно, с расстановкой: ошибаетесь, мы – скорая, вашего друга вот лечим, помощь ему оказываем, в травму свезти хотим, у-сю-сю, ля-ля-ля… по барабану! Сказал я раз, сказал два. Три сказал. Потом оторвал от себя, рывком – ка-а-ак заорёт, будто её «Дружбой» пилят; этого козла переклинило, и он на Машку. Покажи, Маш.
       Девчонка, отогнув ворот, продемонстрировала огромный, похожий на засос, синячище.
- Короче, я его сзади вырубил, успел, и тут как раз ребята нарисовались. Мы в соседнюю комнату; я дверь держу, а Машка диван волохает. Забаррикадировались, ментов вызвали, а сами «розочки» из бутылок сделали и встали как в «Не бойся, я с тобой!»
- Ментов долго ждали?
- Минут двадцать. Зато такие монстры приехали – мама не горюй! Джедаи. Квадратные, два на два, шире чем я выше. Ладони на Калаши положат – только стволы торчат, а рожи ваще застрелись! Особенно у старшего. Глянет – сразу под лавку хочется. И затихнуть. Его обычно первым пускают. Вышибают дверь, он заходит, и там сразу все сдаются. А фамилия у него Мамин, и они его Мамусиком называют, ласково так...
       Мы ели блины и запивали их чаем, заставив стол маленькими, на две чашки, керамическими чайничками. Сдвинули скамейки и, не привлекая внимания, сидели в самом углу.
- Вы часто тут зависаете?
- Да почти каждые сутки – рядом же.
- Хорошо вам. А у нас только шаверма на углу.
- Зато нормальная шаверма. И дядька хороший, может в кредит дать. Я, говорит, в прошлой жизни был инженером и прекрасно вас понимаю.
       Доев, встали.
- Ну ладно, пока. Удачной охоты!
- Пока.

       Я позвонила ему из будки на углу.
- Привет, Вень, это я.
- Привет. Как там у вас?
- Вдевают…
Пауза.
- Я скучаю по тебе, Веня.
- Спасибо. Я тоже.
- Можно, я приеду завтра?
       Он помолчал.
- Приезжай.
- Если не хочешь, то не надо.
- Да нет, приезжай, всё в порядке.
- Ты завтра дома?
- Часов в одиннадцать ухожу, часов в пять вернусь. Как раз выспаться успеешь.
       Ура!
- Вы не представляете, доктор, как я…
Он перебил.
- Слушай, будь другом, никогда так ко мне не обращайся, хорошо?
- Ладно.
- И по фамилии тоже. Не выношу, когда женщины своих мужчин по фамилии называют.
- Всё, что угодно, Вень.
- Тогда до завтра.
- Целую.
       Он не ответил.

       А ночь мы провели удивительно спокойно. Ни одного вызова, только акушерка разок под утро смоталась, и всё. Все выспались, бодренько отсидели на конференции и забазировались на кухне.
- Ларис, чай!
- Я не буду.
       Она переодевалась, стоя за открытой дверцей шкафа. То и дело сбоку высовывался голый локоть, мелькал джемпер, а снизу переминались по тапочкам изящные ступни в чёрных колготках.
- Уходишь?
- Ага.
- Подожди, сейчас двадцать седьмую в твои края отправляют.
- А я не туда.
- Они ещё до метро крюк делают, Саню подкидывают.
- Не, спасибо.
- А я знаю, куда ты идёшь.
Она высунулась из-за двери, держа во рту заколки для волос. Показала кулак.
- Понял?
       Хорошее настроение у девочки, даже глаза блестят. Woman In Love. Руки запрокинула, волосы собирая изогнулась, грудь обозначила – загляденье. Трахаться едет. Ещё полчаса и…
       И как-то сразу мне поплохело. Такая зависть вдруг поднялась, такая тоска. Хоть волком вой. Лёха из-за дверцы своей выпорхнула, сумку на плечо, и на выход. Идёт, пританцовывает – предвкушает.
       А я, как обычно, домой. В одиночку. Бифштекс «Поморский», душ, канал Дискавери. Старые, «Вокруг Света» и «ГЕО». Эрекция. Пойти куда-нибудь не на что, позвонить некому. Задвинул меня боженька на запасной путь, непонятно за какие грехи, и стою я на них, догнивая, лет десять уже…

       Сознание отстегнулось. Накрыло, застлало глаза, перехватило дыхания. Стучало под горлом. На лицо падали волосы. Упиралось в бок что-то твёрдое; руки блуждали, скользя по мокрому. Накатывало, чуть отступая, всё ближе и ближе. Вот, сейчас! Ещё немножко. Ещё. Вот оно!!!
       Подхватило и понесло, проваливаясь в темень, соскальзывая и вращаясь, поднимая вверх и хватая за горло. Потом сдавило с хрустом; хриплым выдохом «а-а-а» в ухо – и второй приход, без промедления, ещё круче первого. И меркнет всё, меркнет, как свет в кинотеатре…

       Стопки оладьев, сгущёнка, чай.
- Слушай, ну ты, блин, кадр. Оладьи. Офигеть!
- Да молоко просто скисло – не выливать же.
       Северов забурился оладьиной в блюдце со сгущёнкой.
- Хорошо получились.
- Любишь готовить?
- Пожрать люблю, особенно в дороге. Там поневоле стряпухой станешь. Такую порой вкуснятину из ништяков замостыришь – прям хоть в повара нанимайся.
- На костре?
- Когда на костре, когда на горелке – раз на раз не приходится.
- Здорово. Я тоже хочу. Возьмёшь меня с собой как-нибудь?
- Нет.
- Почему?
Он серьёзно ответил.
- Один свободен как птица. Вдвоём уже не то, даже если порознь передвигаться. Я в одиночку ездить очень люблю. Феноменальное ощущение.
- Не скучно?
- Нет конечно, что ты? – Веня посмотрел на часы. – Мне пора. Полезай под душ; я постель свежую постелил. Одеяло тёплое – открой балкон нараспашку, чтоб посвежей было, а я вернусь – разбужу.
       Повернулся от двери:
- Спи спокойно, дорогой товарищ. Я пошёл. Пока!
- Вень…
- А?
- Постой.
       Я встала и обняла его.
- Погоди ещё минутку.
Он решительно высвободился из моих рук,
- Слушай, я не на войну ухожу. А продолжительные прощания вообще терпеть не могу. Уходишь – счастливо, приходишь – привет! Как в песне. Так что пока, Ларис.
- Счастливо, Вень.

       И опять сон не шёл, ночью выспалась. Поставила «Джене», смотрела альбомы. Крым, девяносто шестой. Северов и маленькая, ладная, светловолосая девушка. Шорты-милитари, сандалии, облегающая белая маечка. Аккуратный, туго набитый рюкзак. Сидит на корточках – изогнулась, попку отставила – прям хоть в «Плейбой». И весь альбом с ней, весь Крым. Я перевернула страницу; на одеяло упал вырваный из блокнота листочек.
       Стихи. Его. Его почерк.

       Ухожу. Прошли все сроки.
       Прочь сомненья - быть, не быть...
       Спеты песни, стёрты строки,
       Значит, время уходить.

       Ухожу. Меняю кожу.
       С болью. Всю. Цена одна.
       Пожалев. Не раз. Но всё же!
       Исчерпав себя до дна.

       Ухожу. Пора. Монета.
       Жребий. Можно не ловить.
       Карнавал. Оркестр. Лето.
       Танцы. Время уходить.

       Вот и всё. Можно ничего не доказывать; не затянется у нас с ним. Прав был Че, не отсюда он, Веня Северов, из параллельных миров проездом…
       Я вложила листок обратно, прибавила громкости. Задёрнула шторы. Зарылась в одеяла. Было грустно – словно в конец книжки посмотрела. Лежала себе, лежала, да и заснула.

       Он разбудил меня очень нежно, как будил отец в раннем детстве. Всмотрелся… почувствовал.
- Ты чего смурная?
- Не знаю. Проснулась такой.
- Пойдём, пивка треснем.
       На столе уже стояли полтора литра «Очаковского», копчёные рёбра и ржаной круглый.
- Что празднуем?
- Ничего. Ужинаем.
- Ничего себе ужин.
- Дык.
       Пришёл голод. Мы рвали мясо, отправляя в рот куски тёплого хлеба и оставляя на стаканах жирные отпечатки. Настроение улучшалось.
- Вень.
- М-м-м?
- А на станции уже в курсе.
- Ну и что?
- Кругами ходят, что да как знать хотят. Особенно Феликс. Он в тебя просто влюблён, ждет, не дождётся, когда работать вместе будете. У него, кстати, как у тебя, тоже куча книг дома.
- Значит, будет о чём поговорить.
- Вам то? Да-а-а. Его как подменили – всю осень хмурый, неразговорчивый, выхлоп от него вечно, а сейчас словно Бога нашёл… Ты б его раскачал, Вень? Он парень умный, только вот куда приткнуться не знает.
- Слушай, я ему не помощник. Тут каждый сам решает – клопов ему на диване давить или, к примеру, норвежское побережье на попутках проехать.
- Почему именно норвежское?
- Так… Красиво там просто.
- А почему на попутках? По путёвке разве нельзя?
Он покачал головой.
- Не то. Посмотрите налево, посмотрите направо… стоянка двадцать минут… туалеты сбоку… в цокольном этаже расположен ресторан национальной кухни, в фойе можно приобрести сувениры, а так же видеокассеты и фотоальбомы с видами норвежской природы. А вот когда утро в горах, воздух хрустальный, водопады поют, и ты в тёплом спальнике просыпаешься, а далеко внизу, под тобой, по фьорду лайнер идёт… такое в душе рождается – никакая религия не нужна.
Хмыкнул, поскрёб подбородок.
- Я на одной из своих работ фотки из Норвегии показал – загорелись одни, семейные. Выбили три недели в июле, получили отпускные, а через два дня приходят на станцию и сидят, слепого за яйца тянут: ты с кем сегодня? а водила кто? что-нибудь интересное было? а у нас, помню, та же ботва случилась… Я их и картой снабдил, с пометками, объяснял, рисовал, а они вместо всего этого бытовую технику решили купить: холодильник, домашний кинотеатр и пылесос. Навороченный пылесос – на сдачу, говорят, взяли. Это притом, что и холодильник, и телевизор, и пылесос у них уже были. Понимаешь, о чём я?
       Зазвонил телефон. Веня снял трубку.
- Да… Здорово… Дома… Конечно… Как ехать помнишь?.. Пивка возьмите. – Он повернулся ко мне. – Маленькое суарэ. Эх, жаль на работу завтра.
- А кто это?
- Да так… ебуржане одни.
- Кто?
- Два приятеля из Екатерининбурга, вписаться хотят.
- Заночевать?
- Угу. – Он вытащил пакет с картошкой. – Пожарь пока, я за цыплёнком смотаюсь. Они голодные, целый день сегодня из Петрозаводска ехали.
- Тоже автостопщики?
- Ну.

       - Змей.
- Макар.
       Оба патлатые, с рюкзаками, в одинаковых чёрно-оранжевых комбинезонах. Очкастые, бородатые и с гитарой.
- Лариса.
- Очень приятно. Сева, у тебя всё так же: всё твоё – наше?
- Угу.
- Тогда я в душ.
- Может, пожрёте сначала? Птица с картошкой.
- Мы тут бифштексов приволокли.
- Завтра. Давай, а то остынет.
       Они сели за стол.
- А вы?
- Лопай-лопай, Склифосовский, заслужил.
- Это откуда?
- Да реклама такая была, лет пять назад, ролик патриотический. Целая серия: Михалков под космонавта косил, Ефремов троллейбусом управлял…
- А, помню-помню, там ещё слоган был, в одном: «Это мой город!» У нас его переделали. Идёт кекс, весь припонтованный, кругом дома, парки, фонтаны, и голос диктора: это мой город! Заходит в переулок, там его гасят трое, он подымается, зубы сплёвывает, и голос диктора: район не мой…
       Веня заварил чай.
- Вы откуда?
- Из Троссингена, на фестиваль ездили.
- А в Петрозаводск-то вас как занесло?
- Не поверишь: под Штутгардтом две фуры застопили – в Мурманск шли, из Италии.
- Наши что ли?
- Угу. Два брата на двух фурах. Через Германию, Данию, Швецию и Норвегию.
- Ни хрена себе, кружочек вы дали!
- Ничё, зато будет что вспомнить.
       Гости быстро расправлялись с курятиной.
- В Питер надолго?
- Не. Денёк погуляем, а потом на Москву и домой.
- Слушай, я на службу завтра, ключи оставлю. Будете уезжать, просто дверь захлопните – у меня вторые есть.
- Не вопрос. Ты давно дома?
- Недели две.
- Где был?
- В июне уволился и в Прибалтику. Потом через славян в Турцию, а дальше Сирия, Ливан, Иордания… Три недели в Египте – и домой.
- Чартером?
- Ну.
       Крепко заваренный чай, сушки с маком, сухари с ванилином.
- У тебя курить можно?
- На балконе.
       Мы, все четверо, держа в руках кружки, вышли на балкон. Веня открыл створки. В лицо ударил промозглый ветер; сыпануло капелью. Сразу стало сыро и неуютно.
- А ты, Сева, приподнялся – балкон застеклил. Раньше такого не было.
- Не было, – согласился Северов, – сейчас народ на стеклопакеты переходит и старые рамы выбрасывает, а они по высоте тик в тик сюда вписываются. Подобрал, подкрасил, у соседа перфоратор стрельнул: банка краски, коробка гвоздей, баллон «Макрофлекса» – три сотни за всё про всё. Стираться будете?
- Будем.
- Вот здесь и развеситесь.
- Не высохнет же ни фига.
- Обогреватель подгоним. На всю ночь включим – к утру сухое будет.

- Вень, а что такое Троссинген?
       Макар был в душе, а Змей озабочено сортировал предназначенные для стирки вещи. Мы убирали на кухне.
- Городишко в Германии, там блюзовые фестивали проводят.
- А они музыканты?
- Ебуржане-то? Змей на гитаре играет, а Макар на гармонике. Фильм «Перекрёсток» видела?
- Это где негр парнишку на гитаре играть учит?
- Примерно. Так вот тут то же самое.
- А где работают?
- Нигде. Путешествуют, Европу окучивают.
- А живут на что?
- На улицах играют, в барах.
- И им хватает?
- Ха! Да они в неделю зарабатывают больше чем ты за месяц.
       Веня высыпал на тарелку «Принглс», разместив чипсы по кругу и заполнив середину аккуратной горкой фисташек.
- А ты их откуда знаешь?
- Да пересеклись как-то на трассе, года три назад. Они у меня часто ночуют: то туда едут, то обратно. Вся жизнь в дороге.
- А ты?
- А мне дом нужен. Я домосед.
- Ха-ха, домосед!
- Нет, серьёзно. Я могу на полгода куда-нибудь ухерачить, спать под мостами и питаться с помойки, но мне обязательно надо знать, что у меня где-то дом есть. Тем более что я его сам сделал, по своему вкусу.
- Это точно. Дом у тебя классный.
- Ещё бы! Тут мои книги, моя музыка, мой комп… Мне тут в кайф, я дома очень люблю сидеть. И возвращаться домой люблю: хоть с работы, хоть из Европы.
       Вернулись гости. Потемневшие от воды скандинавские космы, солдатские жетоны на цепочках, камни с дырочками на ярких шнурках, деревянные «Т» на кожаных ремешках. Свежие неглаженные футболки и замысловатые татуировки на мускулистых плечах.
- Ёлы-палы… Да из тебя, Змей, неплохой ридикюль можно сделать. А из Макара – абажур.
- Ты, блин, чернушник!
- Ладно, шучу.
       Открыли пиво. Над стаканами поднялась белая шапка и, малость подумав, стекла вниз.
- Палец надо было поставить, – авторитетно заявил Макар.
- Ничего, вытрем. Ну, за встречу!
Они захрустели чипсами.
- Чего нового?
- Альбом записали, – Змей покосился на Макара, – наконец-то.
- Есть экземпляр?
- А как же – основная статья дохода.
- Хорошо берут?
- По червонцу – на раз. Возить только обломно; нам их в Европу до востребования высылают.
Макар сходил к рюкзаку и вернулся.
- Держите.
       Закатное небо, степь, уходящее к горизонту асфальтовое шоссе.
       - Кто снимал?
- Змей. В Венгрии. Сказал – для обложки сгодится.
       Веня перевернул коробку, вчитался.
- Поставим?
- Да ну, лучше сыграем. Змей, ты как?
Змей сосредоточено лущил фисташки.
- Змей, к тебе обращаются!
       Он поднял голову. Сверкнул очочками. Маленький, забавный.
- Папаша, можно я поем немножко?
- Потом поешь. Расчехляй женщину.
- Пиво закипит.
- Не закипит, уберём в холодильник.
       Змей пошёл в ванную мыть руки. Вернулся.
- Там машина остановилась, развесить нужно.
- Да ладно, сыграем и развесишь. Неси инструмент.
       Он ушёл в комнату. Слышно было, как он жужжит молнией, достаёт гитару.
       - И папочку мою, будь другом, захвати.
       Он что-то ответил, очень язвительное, судя по интонации, но папку принёс. Она была наполнена маленькими, серебристыми гармониками.
- Ого! А сколько их тут?
- Двенадцать.
- Так много? И все нужны?
- До единой.
       Змей, такой серьёзный, склонился над гитарой, прислушиваясь к звуку.
- «Ми» дайте.
       Дали. Он едва заметно подстроил ещё, потом ещё и, наконец, вроде остался доволен. Надел на палец блестящую трубку.
- Ну что, покатили?
- Давай.
       И Змей дал. Змей так дал, что даже у меня кожа пошла пупырышками. Веня с Макаром ему не мешали и Змей, отключившись, ездил по грифу, порождая скользящие и поскуливающие звуки, сменяемые смачными, звенящими металлом, басами. Он покачивал головой в такт, топал ногой и двигал челюстью, отбивая зубами ритм. Змей был великолепен.
       Дав ему натешиться, вступил Макар. Как они звучали вдвоём! Северов со своей гитарой почти не влезал, лишь негромко обозначал тему; Змей уступал, но Веня, выдав загогулистое коленце, снова и снова показывал ему: давай сам!
       А ещё они пели. Вернее, пел Змей, а Веня с Макаром ему подпевали.

       Ю ноу ю шук ми. Ю шук ми олл найт ло-о-о-он…

       Я сидела и думала: вот бы сюда Феликса сейчас, как бы затащился чувак, может, с мёртвой точки своей сдвинулся, а то совсем уж загнивать стал…

       Мне не спалось. Днём как следует не поспал, и сейчас то же самое – глаза слипаются, а сна нет. Со мной такая беда часто. В таких случаях два варианта – или феназепамом закидываться, или за пивом идти. Я полежал ещё немного, вылез из-под одеяла и стал одеваться. Круглосуточный был под окнами.

       Несмотря на час ночи, жизнь била ключом. Звеня пакетами, закуривали выскочившие за догоном – кожаные куртки, заправленные в носки тренировочные, обрамлённые свежей грязью полуботинки; мелко сплёвывая, наступали на сползающие штаны подростки; девушки со страшными ногами в дешёвых колготках-сеточках через затяг прихлёбывали «Отвёртку». Ветер, сиплый смех, гнутые крышечки на обхарканном бетоне ступенек.
       Светилось кафе. Без конца ставили «Орбит» без сахара», ему вторили нестройные голоса. В темноте шли разборки: женский мат, треск рубах, смачный хряск раздаваемых оплеух. Асфальт пестрел пунктиром из красных капель, оторванными шпильками и горлышками от «Балтики» в окружении тёмных, расходящихся веером, влажных осколков.
       Захотелось есть. Я взял упаковку сосисок, пару бутылок «Адмиралтейского» и, на оставшуюся тридцатку, две пачки «L&M». Заделаю пюре, а пока вода греется, курну на лестнице под пивко…

       Над головой чернели пятна копоти. Тонкими хвостиками свисали обгорелые спички. Пахло помоями. Стены хранили откровения нового поколения:

Гр.Об.
Клёпа и Бур
Punk Not Dead
Отсасываю у всех. Телефон. Лена.
Клёпа и Бур
Малыша любит Слоник.
Крот – лох
КиШ
Пацифик.
Acid House
П…да
Клёпа и Бур
Андрюша, я тебя люблю!
Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы: Ирка – дырка!
Клёпа и Бур
Ельцин – апостол, Зюган – зомби.
Цой не умер, он просто вышел покурить.
Ниже другим почерком: Покури, Витя.
Ещё ниже: кто это написал тот козёл!
Далее полемика – мат с грамматическими ошибками.
Клёпа и Бур
Лычёва – гнида
Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности…
Что мы тут делаем, вождь? Мы, два орла!

       В кастрюльке бурлила вода. Я ободрал целлофан, кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Замешал пюре. Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плотина», налил ещё стаканчик. За «Плотиной» шла «Gallows Pole», любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне. Сидел, слушал.

       I couldn't get no silver, I couldn't get no gold,
       You know that we're too damn poor to keep you
       from the Gallows Pole...

       Драйв так и прёт; мурашки с палец. По двадцать два Пейджу и Планту было. «Стоунз» в двадцать два года тоже мир на уши ставили, а Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, и двадцати одного не исполнилось. Дилану, кстати, тоже.
       Я стал вспоминать:
       Гагарин полетел в двадцать шесть.
       Лоуренс в двадцать восемь пол-Аравии на турок поднял.
       Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили.
       Лермонтов собрание сочинений.
       Средний возраст командира подлодки в ту войну – двадцать семь-двадцать девять.
       Самым результативным асам по двадцать три-двадцать четыре.
       Че Геваре, на пике славы, тридцать.
       Я в тридцать один фельдшер на скорой. Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был – мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью.

и спортом не занимался,
и музыке не учился,
и моря не видел,
и по горам не лазил.

а так же:

на яхте не плавал,
с парашютом не прыгал,
в пещеры не спускался,
землю с археологами не копал,
гнуса с геологами не кормил,
бивней с мамонтовых кладбищ не привозил,
костей динозавров в пустыне не откапывал,
в Москву так ни разу не выбрался,
и вообще никогда никуда не ездил.

Зато много читал.

О боевых самолётах , например…

О, «мессер»!
На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром».
Сто девятый, «Эмиль».
Кто?
Мессершмит БээФ сто девять, модификация Е. На немецком лётном жаргоне «Эмиль».
Откуда знаешь?
Прямоугольные законцовки крыла – раз;
подкосы хвостового оперения – два;
по одной двадцатимиллиметровой MG FF в каждом крыле – три;
«горбатый» нос и небольшой кок винта – четыре.
Снято в период Битвы за Британию – основной немецкий истребитель в то время.
Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего манёвра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал.

…или о восхождениях на восьмитысячники.

Ух ты, красота-то какая!
Чо Ойю, Непал. Её первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвёртом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали – по нулям. А эти пришли втроём, с тремя шерпами, и залезли, с первого раза. Ничего не было: ни верёвок, ни кислорода – палатка, ящик консервов и примус один на всех. Причём когда они продукты подъели, самый продвинутый спустился, сгонял в деревню, купил хавки, и догнал остальных – те уже под самой вершиной были, – и всё за одни сутки, врубись?
А ты откуда знаешь, был там, что ли?
Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался.

…или о музыкантах.

«Сержанта» ведь на обычный четырёхдорожечник писали. Электроники-то почти не было, всё вручную делалось. То через мегафон в микрофон споют; то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, а уровень записи до отказа вывернут, чтоб звук с искажением шёл; то вообще, сыгранную партию задом наперёд пустят, ещё раз запишут, потом из плёнки лапши нарежут, перемешают и заново склеят – чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали – не то! – и ещё раз, сначала. Компьютеров не было; от и до всё отыгрывали.

       Я мог отличить звук стратокастера от звука лес пола, но сам никогда не держал в руках ни того, ни другого.
       Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море.
       Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истёртых, подогнанных друг к другу античных камней.
       Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса.
       Я мог только читать.

       И сижу теперь, чужой жизни завидуя…

       Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла с утра злая, всех вздрючила, а нас с Веней и подавно – опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, всё равно только под утро заснул. Проснулся – как дубиной били. Даже в душ не успел; бежал, проскальзывая на поворотах, собачье дерьмо давил...
       Северов тоже выглядел довольно помято.
- Что, дружок, похмелье?
- Угу.
- Я тоже вчера малость того. Поправимся?
- Расшифруют.
- Вот лаврушка, зажуём.
- Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно.
- Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими!
       Ёлки-палки, до чего ж клёво! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад – была одна девчонка, мы с ней сутками цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась. Я тогда расстроился – жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему.
- Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмём, селёдку зарежем.
- Там видно будет.
       Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные – гоняли.
- Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил как они болеют!
- Сколько сделали?
- Восемнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем – двадцать седьмой нет, семьдесят пятая выходит, мы первые. До кубрика дошёл, за ручку взялся – разворачивают.
- Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар. Глухой такой: бум! Оборачиваемся – лежит тело, и белая девятка во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, ВАЗ 2109, белого цвета, номер такой-то. Подбегаем – наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали, всё видели: вошёл в поворот на скорости, и на красный. А тот вне зоны перехода перебегал – весь в чёрном, незаметный, – вот и огрёб. Один из ментов сразу вдогон ломанулся; вернулся, говорит, машина брошена. Ушёл огородами.
- Ну, если на руле отпечатков не будет, может ещё и отмажется, скажет – угнали ночью.
- Может, отмажется, а может и нет – к нему сразу наряд заслали, домой.
- А он дядьку хорошо приласкал. Один ботинок аж в кусты отлетел, не сразу нашли даже.
       Народная примета: вытряхнуло из ботинок – не жилец! Есть одно место, на углу Пискарёвки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то; круглый год обувь лежит. Только уберут – хлоп! – новая пара.
- Восемь-шесть, поехали; двадцать семь, поехали; акушерка, тоже поехали.
- Ну всё, понеслось! Попали вы, мужики – Покрышева сегодня.
       Есть на скорой такой феномен – диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую – и лавина, обвал, сель. Уйдёт отдыхать – затишье. Вернётся, и хоть караул кричи.
- Уличная поехала…
- Слушай, может нам её отравить, а? Ну невозможно же!
       Вернулся из диспетчерской Журавлёв.
- Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка, собирайтесь.
- А мы куда, не знаешь?
- Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.
- Двадцать седьмая – по-е-ха-ли!
       Мы встали.
- Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?
       У диспетчерской нас уже ожидала Принцесска.
- Вениамин Всеволодович, я вас в воспитательных целях совсем КТУ лишу.
- Как вашей милости будет завгодно, на то воля господская. Отчего ж не посечь, коли за дело? Коли за дело, то и посеки...
       «Мёртвые души». Слово в слово почти.

- Козырная вещь, правда? С любого места читать можно. Наугад открываешь, и пошёл… Не по-детски мужика пёрло – на каждой странице чувствуется. Так и представляешь: сидит, пишет, хихикает, нос свой длинный потирает.
- Похоже, тебя ещё и фильм вставил. Там Гоголь – один в один. Тот крендель, который кардинала играл в д’Артаньяне – просто для него роль, как Паниковский для Гердта.
- Или как Жеглов для Высоцкого.
       Сели, обогнули дом, подкатили к помойке.
- Вон он. Лежит, падла.

       Готов. Давно готов, с ночи, окоченел уже. Не бомж. Одет по-домашнему, ведро рядом. Наверное, один живёт, иначе б нашли сразу.
- Зови ментов.
- Двенадцать-двадцать семь…
- Слушаю.
- У нас труп. До прибытия. Нужна милиция.
- Вызываю.
- Ждём. Чехол с утра – к деньгам.
- Или к чехлам.
- Пари?
- Не хочу.
       Подморозило. С неба уже не сеяло, и вот-вот должно было проклюнуться солнце. Мы стояли у машины, курили. Подтягивались любопытные
- У меня «Мёртвые души» с первым альбомом «Зеппелин» ассоциируются. В полный рост мужики оттягивались – кожей чувствуется.
- Есть такое. У «Пого» то же самое, у Ману Чао. У «Киллбилли» ещё.
- Это кто?
- Кантри. Совершенно убойное. То, что надо от чёрной меланхолии – как рукой снимает.
- А вы его уберёте?
       Бабка. На полдвора крюк сделала, здоровья не пожалела.
- Мы – нет. Милицию ждём, они увезут.
- Хотя бы в машину его возьмите, тут же люди ходят.
       Ну не будешь же ей объяснять, что труп в машине – это твой труп. Поди потом доказывай, что он не у тебя помер. Да и бесполезно – она по телеку видела, как скорая покойников возит.
- Не положено.
- Тогда накройте его чем-нибудь, здесь же дети.
- На помойке?
- Почему вы грубите?
       Начинается.
- Дорогая моя, – Веня говорил доброжелательно, доходчиво, короткими фразами, – мёртвых с улицы вывозит специальная служба. Она подчиняется милиции. Никто, кроме них, заниматься этим не имеет права. Сейчас мы ждём милицию, которая составит протокол и вызовет службу перевозки умерших.
- Всё через одно место у вас. Взяли б давно, да и увезли.
       Всё понятно – Совок. Мы с Веней переглянулись.
- Накройте его
- Нечем.
- Ну всё развалили, сволочи, такая страна была…
       Блин! Ну почему они все такие, а?
- Быть может, вопрос о величии державы не следует обсуждать на помойке?
- А, по-моему, самое место, Вень.
- Умный!
- Умный.
- Вы с какой станции? С нашей?
- Я не знаю, какая станция ваша, но если хотите пожаловаться – жалобы принимаются в письменном виде на Центральной станции скорой помощи, Малая Садовая-два. Устные жалобы не рассматриваются.
- Как ваши фамилии?
- Достаточно даты и бортового номера. Бортовой номер – на борту.
- Вы должны сказать ваши фамилии.
       Ну достала, Тортилла!
- А девичью фамилию бабушки вам не сказать? Ползи отсюда, рептилия, Великий и Могучий оплакивать!
- Как вам не стыдно?! Пожилого человека…
       Ё-моё, ещё набежало, а я и не заметил. Со спины подошли.
- Старую собаку не батькой звать.
       Это снова Северов. Сейчас они ему дадут; за тем и пришли.
- Я буду жаловаться в Горздрав…
       И тут меня накрыло:
- Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя – припёрлись хрен знает откуда, на мусорку, детей привели. Не лень было! Стоят, склочничают. Идиоты! Да что ж за люди-то такие?!! Ну не ваше это дело, не ваше – не лезьте в него!
       Всё. Тормозные решётки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем, упал на цель…

- О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, дамы, свидетели для протокола понадобятся.

       Мы вмиг остались одни.
       Угроза воздушного нападения миновала!
       Сдали тело, сели в кабину.
- Ты, Вень, прям как Остап.
- Конечно! Отличный приём, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией – они от этого через швы дерьмом сочатся.
- Да как-то не получается.
- Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру, в восьмидесятых, и поставили на полку – модно. А он дядька умный и при этом простой как валенок.
- Валенок, на самом деле, штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался – жалею теперь несказанно.
- Да пёс с ним, с валенком, я про Карнеги; его как Гоголя, с любой страницы читать можно. А ещё Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике – и ты король.
Веня потащил рацию.
- Двенадцать-двадцать семь, свободны от помойки.
- Домой, двадцать седьмая.
- О-ба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.
- А у тебя что?
- Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок.
- «Три в одном» кофе?
- Не, «Нескафе», чёрный. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе её…
- Хлеба ещё можно пожарить.
- Пожарим.

       Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания». Девять из десяти вызовов это «б/с» – наши расшивровывают как «без совести» – потому что редко кто на самом деле в отключке лежит. В основном это пьяные судороги – попьют запоем, выйдут, и через пару дней закидываться начинает. Неподготовленных зрелище особенно впечатляет – килограммами икру мечут, когда вызывают. А пока едешь, клиент в себя приходит, ничего не помнит и на помощь не соглашается.
       Но наш оказался непьющим, страдающим эпилепсией тридцатилетним парнишкой в сильных очках, ушанке, с портфелем – такой стопроцентный советский итэпэшник. Он был в костюме и говорил очень вежливо, отчего сходство только усиливалось.
- Давай, Феликс, диазепам набирай.
- В вену?
- Не, в мышцу. В больницу поедете?
- Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю аккуратно, а время от времени нет-нет, да и тряхнёт. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.
- Вы где живёте?
- На Охте. Недалеко.
- По дороге. Мы отвезём.
- У меня денег нет. Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.
- Ладно, угощаем. «От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупреждён». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?
- Угол Пороховской и Среднеохтинского.
       Мы сели в кабину.
- Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.
- А он заплатил?
- Нет.
- Я благотворительностью не занимаюсь.
- А почему бы разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш. Всё равно по пути.
- Пусть платит.
- Толян, ну ты ведь его не на горбу понесёшь. От тебя ж не убудет.
- Убудет.
- Вот слушай, тут ехать – двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?
- Да хоть рубль! Не повезу я его, из принципа. Пусть платит.
       Веня достал десятку.
- На. Поехали.
       И смотрит с любопытством: возьмёт или не возьмёт? Возьмет, конечно; чтобы Семёнов не взял – ха! Тот ещё жмот, за рупь удавится. Даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь, и помогать им остались – совсем тяжёлый больной попался. Отработали, выходим – едрёна в корень! – Толян у спецов в кабине греется, а двадцать седьмая наша аж заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, высмеивали – бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что, в конце концов, они его просто предупредили: ещё раз – и в морду!
       И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно и не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины – специально тащится за ними на рынок, и пока все ряды там не обойдёт, ****ина, не вернётся. А вернётся, сядет за руль, в чек углубиться, и давай карандашом вычислять. Закончит – на рупь-четыре меня нае…ла, стерва! – ключ повернёт и поедет.

       Толя спокойно сунул червонец в карман. Завёл двигатель.
- Одну минуту.
- Чего ещё?
- В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.
       Он пересел к пациенту.
- Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так, Толя, нельзя. Позорно смотришься очень.

       - Я, пожалуй, на двадцать седьмую подписываться не буду.
- И правильно сделаешь. На восемьдесят шестую садись. Она поновей и водилы там клёвые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приёмнику прикасаться, а Птица это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной, и кучу баек знает. С ними весело. А на Сэма забей – чмо позорное. Его попрут скоро; никто с ним работать не хочет; штук десять заяв у заведующей. Ты, кстати, тоже напиши, до кучи.
- Не, не буду. Отродясь ни на кого ничего не писал.
- Как знаешь. Чем больше заяв, тем быстрее попрут. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на скорой, а сейчас домой надо и денег нет. Ночь, дубак, девчушка нормальная, не ханыга. Мы ей – садитесь, а этот упёрся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком, Толя! Не повёз. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов, её Корж с Лёхой подбросили.
А ещё на него периодически заёбы находят. В последний раз нашёл где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… и с помощью санитаров задвигайте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Лёха ему: Толя, опомнись! какие к херам санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лёхи разговор короткий: Семёнов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз... два.… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали.
- Он знает?
- Не. Секрет. Все молчат – всех задолбал. Приехали. Опять первые, ёлки!

       Ленч удался. Яичница с сыром, кофе, ещё мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал – намазали им лаваш, завернули в него сосиски, и в микроволновку.
- А-а, хорошо!
- Не говори. Сигарета есть?
       Я протянул ему пачку.
- Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь?
- Ну. И кофе, и чай, особенно если кофе заварной.
- А я вот заварной не люблю.
- Я тоже не любил, а потом подсел, на Радуге.
- Где?
- На Радуге. Рэйнбоу Интернейшионал – слыхал про такую?
- Нет.
- Раз в год, в диком и красивом месте, собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации, на природе. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы – все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шабат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем!». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов – крышу сносит без всякой ганджи, – я о таком раньше только в книжках читал, про Африку. Самый отрыв в Фул Мун происходит, в полнолуние. Катарсис! И меняешься там, реально меняешься. Как в рассказе у Брэдбери.
- «Были они смуглые и золотоглазые»?
- Точно. Уезжать не хочется. Уходишь – внутри всё пылает. День, два… и поворачиваешь обратно. Я так два раза уезжал.
       Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне.
- Так ты про кофе начал рассказывать…
- А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой был. Кофе с костра, со специями – сказка. И самокрутка.
- С ганджей?
- С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.
- На следующий год поедешь?
- Непременно.
- Стопом?
Он кивнул.
- И как ты только решаешься – автостопом, без денег?
- Так всегда ж заработать можно.
- Как?
- Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, а теперь налегке, с гармоникой.
- Сам научился?
- Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А когда в первый раз в Европу поехал, в Амстердаме одного чеха встретил – вот он играл, так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились мы с ним, и всё лето по Европе катались, играли на улицах – вот я у него и нахватался.
- Здорово. А когда ты в следующий раз поедешь?
- Не знаю.
- Возьмёшь меня?
- Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.
- Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит, Чарли Шину.
- Точно. Хочешь – поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение – всё сам. Да так обычно и поступают: пересекаются в условленном месте, тусуются, и опять разъезжаются, до новой стрелки. А гидом быть – это не для меня.
- Я всё-таки в первый раз.
- Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.
- А вот ты куда в первый раз поехал?
- В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.
- Стопом?
- Ага. С утра в пятницу выезжал, субботу с ней проводил, и в воскресенье утром обратно отчаливал.
- Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывёт через Геллеспонт... Это в каком году?
- В восемьдесят восьмом. С тех пор и катаюсь.
- А за границу когда?
- В девяносто втором…
- Двадцать седьмая. Черёмушкин, Северов.
- Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…

       Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили её в салон, накрыли куртками – не нагрелась ещё машина, – и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где все ЗЧМТ высаживают.
       В пустом боксе плакал маленький мальчик.
- Ты чего ревёшь, старикан?
- Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.
- Ты один здесь?
- Один.
- А телефон помнишь?
- Помню. И тёти Ани телефон помню. Я хочу позвонить.
- Твои знают, что ты здесь?
- Тётя Аня знает. И мама … наверное.
- Тебе не дают позвонить?
- Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
       Он плакал навзрыд, взахлёб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосёнках. Грязные руки, нестиранная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зелёный шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.
- Подожди минутку, дружище, сейчас разберёмся, хорошо?
       Мы подошли к регистратуре.
- Что привезли?
- Тринадцать лет, сотряс. Из школы. – Северов отдал направление, протянул на подпись историю. – На физкультуре упала. Средней степени сотряс.
- Номер школы и класс написали?
- Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…
- С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он всё ещё с ней живёт – запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи ноль-два вызвали – совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.
- Пьёт мамаша?
- Ну а как ты думаешь?
- А чего позвонить не даёте?
- Куда?
- Домой.
- Ты видел его?
- Ну.
- Вот и не задавай дурацких вопросов.

       Он рванулся к нам как утопающий к шлюпке.
- Не разрешают, дружище. Честно.
       Мальчик снова заплакал.
- Я хочу к маме. Я хочу позвонить – иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тёте Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
- Но ведь тебя дома бьют.
- Это не страшно, я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…
       Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула, и из-под неё потекла кровь. Я ничего не мог сделать.
       Веня молча протянул ему свою дешёвую двухцветную ручку и несколько чистых а-четвёртых листов. У меня в кармане завалялась конфета, с Лёхиного дня рождения, и я отдал конфету ему.
- Держи, старик. Извини, пожалуйста.
       Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов кое-как отзвонился. Мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо – как никогда ещё в этой жизни…

- Вень, давай возьмём, а? Уж очень хреново.
- Денег нет.
- Я у водил сотку займу, потом по полтиннику отдадим, окей?
- Давай.
       Сидели в салоне, прихлёбывали. Курили – отпускало.
- И ведь он её действительно любит.
       Северов выругался. Я продолжил:
- Знаешь, я столько их видел, и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, впервые. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, ещё трое. Отметелены в кровь – менты постарались. Они раньше нас прибыли и в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нём грудничок: ревел нон стопом, бухать им, падлам, мешал. Мокрый весь, обкаканый; ползунки снимаем – в руках распадаются, перепрели.
Веня выругался ещё раз.
- Короче, срезали всё тряпьё, а через несколько дней жалоба: суки-****и, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные, сами не местные… требуем компенсировать стоимость.
- Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и срезал с него штаны с ботинками – так родители мне счёт предъявили. Хорошо, начальник адекватный был – сразу их на хер послал.
       Он завинтил пробку и достал «полицай».
- На. Подъезжаем уже.

- Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?
- Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.
- Вот руки надо повыдёргивать за такие писания.
       Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.
- Мы и в справочнике посмотрели, там тоже про облепиху сказано.
- Покажите.
       Толстая, в яркой обложке, книга. «Справочник Народной медицины».
- В печку её! – он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. – Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой – всё! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.
- А потом что делать?
- Об этом вам подробно расскажут в травме.
- А обратно вы отвезёте?
- Нет. Ноги же у неё целы, сама дойдёт.
- Восемьдесят лет всё-таки…
- Бомбилу поймаете. Ждём вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.
       Вышли на лестницу.
- Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Кстати, знаешь, откуда слово пошло?
- Нет.
- В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали, французы по морозу домой шли. Падёж был жуткий – холод, партизаны, жрать нечего, ночевать негде. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это... хлебца бы децл, а?
- Дайте водички попить...
- Примерно. Шер ами – дорогие друзья. Ну и пошло: о, шаромыжники пожаловали!
- А хорошее слово, да?
- Ага, мне тоже нравится… идут, открывай.
       Я откатил дверь.
- Садитесь: вы сюда, а вы сюда. Паспорт-полис взяли?
- Ой, забыли.
       Как всегда.
       Пожалуйста, в первую очередь – паспорт и полис.
       Да-да, не беспокойтесь…
       И в приёмном:
       Вер, а мой паспорт не у тебя?
       Дундуки, блин!

- Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве – Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без перемен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» – можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они ещё изнутри запрутся.
       И точно – заперлись. Каждый второй запирается. Щёлкают собачкой и колотят в дверь, словно ни разу в жизни на маршрутке не ездили.
- Собачку, собачку назад передвиньте… во-о-т. Ручка ниже.
       Открылись, слава те Господи!
- Сиди, Вень, я сведу.
- Ничего, вместе сходим.

- Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что всё про людей знаешь, а потом: оба! ничего не понимаю.
       Нам забашляли.
- Есть такое. Но большинство всё-таки предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, показывая дорогу, принято бегжать перед скорой? Ты им – садитесь; они – не, я так. Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?
- Потому что идиоты. Знаешь, вот куда я не люблю ездить – так это на заводы. Приезжаешь и долго-долго идёшь через весь цех к лестнице на второй этаж. Потом долго-долго идёшь в обратную сторону и там, в торце, в маленькой раздевалке лежит пострадавший. Берёшь его и ещё два раза через весь цех идёшь обратно. Грязь, масло, металлоконструкции и контейнеры со стальной стружкой…
В кармане ожила рация.
- Двенадцать-двадцать семь.
- Да?
- Возьмём – Ударников десять, корпус три, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боли в животе.
- Поняли, едем. Десять, три, восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.

       А вот тут всё было более чем серьёзно.
- И давно у тебя так болит, Коль?
- Третий день.
- Началось резко?
- Да. Как лом в живот всадили.
       Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. Facies Hyppocratis, посмертная маска. Помрёт сегодня; самое позднее, ночью.
- А чего врача не вызвал?
- Думал, пройдёт.
       Э-хе-хе, думал – пройдёт. Вечное «думал, пройдёт» совкового человека.
- Коль, ну не проходит час – ладно. Не проходит два – ладно. Ну, день не проходит – чёрт с ним! Но три дня, Коль, три!!! Пёс с ней, со скорой, участкового ты мог вызвать?
       Живот у него мягкий. Но – не прикоснуться. Не даёт. Щёткин по всему животу.
- Терпи, мужик, терпи. Сколько, Феликс?
- Семьдесят.
- А нижнее?
- Сорок. Полиглюкин?
- Угу. Заряжай. Рвота была? – это он уже пациенту.
- Была.
- Сколько раз?
- Много.
- Что-нибудь принимал?
- Но-шпу.
- Вырвало?
- Вырвало.
- А ещё что-нибудь?
- Водку пил, с солью.
       Вот придурки-то, а?! Ну чем бы ни заболели – всё водкой с солью лечат.
- Зачем?
- Думал, легче станет.
- И что, стало?
- Нет.
       Ему даже говорить было трудно. Панперитонит . Диафрагма двигается – боль дикая.
- Сколько раз ты её пил?
- Да почти всё время.
       Северов бессильно, сквозь гримасу жалости, рассмеялся.
- Зачем, Коля, зачем? Давай, Феликс, ставь. Я подержу.
- Думал, легче станет.
- Ну, так не стало же! С первого раза не стало.
- Думал, попозже станет.
       Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые в кино.
- Вчера полегчало немного. Даже не немного, а совсем отпустило.
- А потом с новой силой, да?
- Да.
       Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.
- Ах, Коля-Коля… Жена есть?
- Есть, в разводе.
- А дети?
- Двое. Что, совсем плохо? Резать будут?
- А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.
       Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.
       - Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать, а? Не будем ждать.
- Однозначно.
- А я, пока за носилками спускаюсь, звякну по рации, предупрежу, чтоб встречали.
- Давай. Потаскунов подгони.
- Хорошо.
       Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягше, но по Наставников, как не крути, помягше не особо выходит.
       Коле становилось всё хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.
- Мужики… – он прерывисто и судорожно дышал, – мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?
- Нельзя, Колян, вот те крест нельзя. – Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.
       Уходит.
- Потерпи, старик, уже железку переезжаем.
- Добавить?
- Давай. Давай струйно.
       Я вывернул колёсико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.
- Погромче никак?
- Никак.
- Давай вторую и гормонов туда.
- Сколько?
- Да всё что есть. – Он вытянул из ящика бутылку, сорвал маленький кругляш с жестяной пробки, и вставил её в штатив, ожидая момента, когда можно будет быстро переставить капельницу.
- Двести сорок преднизолона, Вень.
- Набирай всё, по ходу подколешь через пробку.
       Нас тряхнуло на въезде. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда не едь, но последняя сотня – как танкодром разбитый, честное слово. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас уже ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки – успели. Расписались в получении, шлёпнули штемпсель. Свободны.
- Двенадцать-двадцать семь – свободны с семнадцатой.
- Так, двенадцать-двадцать семь, теперь туда же, только квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников десять, корпус один, семьдесят шесть.
- Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.
- Наркот.
- Думаешь?
- Знаю. Там торгуют.
- Ездили туда?
- Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.

       Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках – волосёнки за ушки зачёсаны. Внучата в рамках. Идиллия.
       Вот только тело на полу лежит, синее. Подвздох раз в минуту, глаза в разные стороны и зрачки точками. Сейчас бабушка нам споёт, я Веню уже предупредил.
- Вы его знаете?
- Нет.
       Вежливый молодой человек, поднёс сумки, попить попросил…
- Он мне сумки поднёс, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.
       Пошла дискета. Выпил и захрипел...
- Я ему «Фанты» налила – только что купила, в универсаме, – он выпил, захрипел и упал…
       Бутылку, наверное, надо на экспертизу…
- Наверно в бутылке что-то подмешано…
       Такой приятный молодой человек…
- Такой молодой человек культурный. И одет прилично.
       Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…
- А почём за чек берёте, бабуленька? Почём опиум для народа?
- Что вы сказали?
- Харэ горбатого лепить, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.
- Да как вы смеете!
       А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, Броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.
- Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…
- А ордена Германа Опиатного у вас нет? Бери его, Вень, за шкварник…
- Да я на вас в мэрию буду жаловаться!
- А что, они у вас тоже берут?
- Кончай, Че, – Северов откровенно веселился, – двигаем, а то зачехлится.

- Ты интубировал когда-нибудь?
       - Случалось.
       - Хочешь попробовать?
- Не знаю.
- На, – Веня протянул трубку, – он в расслабухе сейчас: как в масло войдёт. На ком ещё тренироваться как не на них – идеальный же тренажёр.
И в самом деле – на раз вошло.
- Испытательный стенд. Может, спецам его скинем?
- Да ну. У самих револьверы найдутся.
- Смотри, как знаешь. Я бы скинул – на Будапештскую-то путь не близкий.
- Ну и съездим, делов-то… дай рацию.
- Вень.
- Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем – всё лучше, чем хлам сгребать по району.
       А и вправду, у нас же ещё полфлакона осталось.
- Посмотри, он с документами или без?
       В карманах у тела не было ничего.
- Всё уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.
- Так партизанка, ёптать! Как у нас с кислородом?
- Половина баллона.
- Расход побольше поставь.
- Слушай, изведём кислород – вручную придется качать.
- Придется – покачаем. Ставь.
       Я ненамного повернул ручку.
- Сколько?
- Восемь в минуту.
- Порядок. Здрав буди, боярин!
       Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:
- Впечатление такое, что он герыч ещё на что-то навесил.
- Или четверть себе замандячил.
- Да больше – десять минут на трубе, раздышался бы уже с четверти.
- А может у бабуленьки лажа какая-нибудь с ширевом?
- Может. У-у, мразь! Лакированный-то какой. И надушен как баба, задохнуться можно…
       Ф-фу ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несёт – задохнуться.
       Я присмотрелся. Точно – он! Тот самый. Мачо.
- Вень, я, кажется, его знаю.
- Откуда?
- Встречались разок. Нехороший человек.
Штаны, что ли, ему распороть?
- О, смотри, оживает. Наука победила.
Чёрт!
       Стильный открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.
- Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?
       Тот кивнул.
- Понимаешь?
       Снова кивнул.
- Четверть?
       Она, родная.
- Бухлом отлакировал?
       А как же!
       Видать, конкретно – опять сморило; забывает дышать, мудёныш.
- Эх, налоксону бы!
- Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.
- Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…

       Отзвонились мы и опять на помойку поехали. А там – титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстёгнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.
- Боже, какой типаж!
- Бородочлен. Давай его на Ленфильм продадим? Такой артист пропадает.
- А может это поп в штатском? – Северов сунул ему под нос смоченный нашатырём тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой и как боксёр после нокдауна вскочил на ноги.
- Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.
       В несколько взмахов он, словно царь Пётр, косо отхватил бороду и засунул её в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами . С треском стянул перчатки.
- Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.
- Жаль, мыльницы нет, хороший кадр бы вышел.
- Угу. У нас один кекс за двадцать лет такую коллекцию собрал – любо-дорого. Пять или шесть альбомов, все тематические: ДТП, висельники, огнестрелы, из-под поезда.… Ну и приколы всякие.
- Это на какой станции?
- Слушай, не помню уже. Я ж не все девять лет на одном месте – год на одной станции, год на другой… Выработал пригород и за вас взялся: надо-о-олго хватит.
- Да, скучать тебе явно не приходится. Хронический элемент новизны. Завидую.
- А зачем завидовать, Че? Захотел – сделал.
- Да я не смогу так.
- Знаешь, все люди делятся на две категории: одни говорят «не-е, я так не смогу», а другие: «да-а, я так не смог». Вот есть у меня знакомец, книжки собирает про путешествия: Хейердал, Ибн Батутта, Чичестер… Фотоальбомов две полки: Гималаи, Тихий океан, Амазонка. Бешеные деньги на них тратит, вместо того чтобы взять и самому куда-нибудь закатиться. А вместо этого он каждый вечер ставит палатку в комнате и спит в спальнике.
- Вень, я на скорой работаю, фельдшером. Нам же кидают ровно столько, чтоб с голоду не подохли. За квартиру заплатил, проездной купил, едой затарился – по нулям. На сдачу блок-другой сигарет, и разок пива попить в «Мани-Хани». Я вот на коралловый риф всю жизнь хотел, да не разбежишься особо.
Он потёр бровь.
- Берёшь больняк, обзваниваешь турфирмы, ищешь горящий тур в Шарм-эль-Шейх: десять дней, перелёт, гостиница две звезды – сто восемьдесят-двести в мёртвый сезон. Из аэропорта на автобус и в Дахаб – час езды и два доллара…
- Почему в Дахаб?
- Там живой риф прямо у берега и пляжи дикие, не пасёт никто. Ловишь рыбу, тут же на костре жаришь и ешь.
- На подножном корму, стало быть?
- Жрёшь там, куда местные ходят. Порция кошери – это блюдо такое, народное: рис, фасоль, макароны, чечевица, чесночный соус – полдоллара. Одна тарелка – ужраться.
- Ну, ты был там, поэтому знаешь что почем. А мне-то откуда?
- Из Сети.
- У меня компьютера нет.
- В Интернет-кафе сходи. Короче, едешь в Дахаб, ставишь тент на пляже и живёшь девять дней, ныряешь. На десятый возвращаешься в Шейх, смываешь соль в гостинице, в аэропорт, и домой.
- Звучит просто.
- А так и есть, Феликс. Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще. С первого взгляда – у-у-у, а присмотришься – тьфу! Это как блюз слайдом играть. «Перекрёсток» смотрел? Помнишь, там парень бутылочным горлышком на гитаре играл?
- Ну.
- Я загорелся, стал пробовать – не звучит. И так, и этак – нет саунда. А оказалось – гитару надо по-другому настроить. Всё просто на самом деле, только мозгом надо думать. Он у нас венец Творения, а его используют меньше чем на процент – всё равно, что на четвёртом «Пне» в тетрис играть.
       Странно. Вроде и родились мы в одно время, и в школу одну ходили, в советскую. Линейку выстаивали в День Пионерии, в Артек мечтали попасть, «Через тернии к звёздам» сто раз смотрели. Почему все как все, а он нет? Надпись «НЕ ВХОДИТЬ!» и не входим. А он идёт. Не с парадного входа, так с чёрного; не с чёрного, так с пожарного…
       - Ты в какой школе учился, Вень?
- Слушай, у меня этих школ было – море. Штук десять, наверное. Отец военный, всё детство по гарнизонам. Дальний Восток, Камчатка, сплошной уайлд нэйчер вокруг. В школу идёшь через лес – фазаны тропу переходят, непуганые; бурундуки выбегают за орешками – приручил. А круче всего Камчатка: тайга, океан, вулканы… До сих пор снится.
       Пикнула рация.
- Двенадцать-двадцать семь, вы где?
- На помойке, трезвователей ждём.
- Отзванивайтесь, работы много.
- Поняли. Ну, раз много работы, надо линять куда-нибудь, подальше… о чём я?
- О гарнизонах.
- А-а... Ну вот, я и говорю – гарнизоны. Школы менял, только вьёт. Вечным новичком был. Драться выучился, ни к чему не привязываться, и везде чувствовать себя как дома.
       Боярин заворочался на мутной, источающей аромат, наледи.
- О, проспался. Встаёт.
- Его счастье.
       В несколько приёмов тот поднялся. Упрятал в штаны член, выкинул бороду.
- Похоже, не идентифицировал.
- Ага. То-то удивится с утра.
- Уходит.
       Северов взял рацию.
- Двенадцать-двадцать семь. Свободны. Клиент ушёл до милиции. Отменяйте хмелеуборку.
- Отменяем. Так, двадцать седьмая, вам Громова семнадцать-тридцать один. Сорок один год, без сознания.
       Токсическая энцефалопатия и судорожный припадок со слов. Что там ещё в сорок один год может быть!
- Семнадцать-тридцать один, поняли. Судороги со слов, к бабке не ходить. Это уже какой у нас: восьмой, девятый?
- А чёрт его знает, не считал.
- Посчитай.
- Не, не буду – примета плохая. Всё равно, что от свечки прикуривать или горелые спички в коробок совать.
- Ты суеверный?
- Есть немного. Свечка, спички, чёрная кошка… пожалуй и всё. Ну и закон подлости – само собой.
Он улыбнулся.
- Я студентом в реанимации подрабатывал, и однажды, Восьмого марта, с заведующим работал. Он сам себя в график поставил – во избежание: не дай бог, говорит, засветитесь, хотя как раз восьмого засветиться малореально – вся клиника на рогах. Короче, вышел, саму строгость собой являл. А больные были тяжёлые и ближе к вечеру умирать стали. С девятнадцати до восьми – четыре реанимационных пособия, и все четверо умерли. Мы сутки на ногах, тринадцать часов непрерывной реанимации, и ни в одном глазу при этом. Но всё равно не поверили – вставили начальнику на конференции по самые аденоиды. Пришёл лиловый: пойду, мля, напьюсь к хренам свинячим! Пошёл и нарезался, прямо тут же, возле ларьков.
- А на скорой ты давно?
- С четвёртого курса. Я после сборов в горы уехал, а там у нас спасработы случились, и ко мне на них один кекс присмотрелся – ну и зазвал к себе.
- Да, Вень, жизнь у тебя бурлит.
- Так так и надо, Че. Главное – никаких тебе кризисов среднего возраста.
Остановились, приехали.
- Кардиограф взять – на всякий случай?
- Вот ещё, магнезию в зад и до новых встреч! Пошли…

       Нам повезло, вернулись третьими. Народ уже отужинал и сидел, блаженствовал – Покрышева на часок слезла с трубки и свалила по домашним делам. Дымили кружки и сигареты, паровозили носиками чайники на конфорках. Тихо, спокойно; привычный трёп:
- …выходим из лифта – четыре двери и ни на одной номера нет. Звоним в крайнюю: скорая! А мы вас не вызывали. А какая у вас квартира, спрашиваем? Трёхкомнатная, отвечают.
       Все хмыкают, но не удивляются – не с таким сталкивались.
- …и целый день так. Светка к вечеру вконец осатанела. Просит на вызове: дайте полотенце, пожалуйста. Родственники ей: сколько? А она им: восемь!!!
       Светка Бачурина выглядит очень плохо – совсем сдала за последнее время.
- Уйду я, наверное, не могу больше. Приезжаем – встречает в трусах. Майка одним концом заправлена, яйца висят, и ногти на ногах штопором. Сорок один год, мужик, блин... Вы б хоть штаны одели… Я у себя дома, говорит. А потом: девочки, как там на улице? Что лучше надеть? Ботфорты, нах!
- Обиделся. Теперь точно жалобу накатает.
- Не накатает. У него и ручки-то нет. И конверт чирик стоит.
       Я высыпал на сковородку ассорти из пельменей. Сковорода зашкворчала и плюнула маслом. В дверях возник Валька Сметанин с бутылкой пятого «Арарата».
- Здорово, Валь, сдал?
       Валентин с утра на категорию сдавал. Семь лет без неё отработал и вдруг очнулся, сразу первую захотел.
- Нет.
- Да ладно!
       Вроде всё чин-чинарём: документы собрал, отчёт напечатал, «за корочки» в кассу внёс, в назначенный день пришёл – чего ещё?
- Что, серьёзно не дали?
- Первую – нет. Вторую.
- А я тебя предупреждал, – это Пашка Пак влез, – не дадут тебе первую без второй. Ты ж комиссию заработка лишаешь.
- Да какой там заработок – по четвертному на рыло чистыми?
- Тут Валь, как в анекдоте про Раскольникова: одна старушка – рубль, а три старушки уже трёшка. Долго они тебя трахали?
- Минут тридцать. Ты понимаешь, обидно: стоит куча народу, и все с пакетами: пузыри, коробки, тортики-***ртики…
Всё как положено, традиционный «пузырный занос» .
- … заходят по одному и через минуту обратно, уже с категорией. Кто сдал на высшую, кто подтвердил.
- А ты, значит, без пакета пошёл.
- Да неудобно мне!
       Сметанин у нас не от мира сего. Как ухитрился до тридцати дожить – непонятно. В дикой природе такие погибают в гнезде.
- Неудобно, Валентин, знаешь что?
- Знаю.
- Да ни хрена ты не знаешь! Знал бы, подал бы на вторую и обмывал бы сейчас.
- Так вторую я и так получил.
- Только тебя перед этим мордой по столу повозили. Остальные прошли с блеском?
- Минут за сорок.
- Нормально, в норматив уложились. Давай свой пузырь, выпьем с горя.… Да не журись ты, через полгода заново сдашь.
- Ага, как же! Они меня наверняка запомнили.
- Да уж, тебя такого не запомнить трудно.

       Когда коньяка мало, его лучше в чай наливать. И вкус приятный, и входит мягко, и приход незаметный. И выхлопа нет. Мы сидели, прихлёбывали – отдыхали.
- Как мало всё-таки надо для счастья.
- Полной гармонии всё равно не бывает.
- Это потому, Валь, что ты никогда умных людей не слушаешь. Сунул бы этот «Арарат» комиссии и была бы тебе сейчас полная гармония. Вот ты когда квалификацию повышал, перед экзаменом скидывался?
- У нас и экзамена-то не было.
- Вот. Потому и не было, что скидывались.
- Я всё равно не скидывался, мне сдать проще.
- Проще, говоришь? Ну-ну.
       Валя похож на Дон Кихота: такой же костистый и угловатый, сплошь суставы да рёбра. Руки-ноги длинные, ботинки сорок последний размер, и ладони как БСЛы. Так и сдохнет со свой второй категорией.
- Вон, Савиных – деревяннее Буратино, а категория высшая. Помнишь автуху у ЛМЗ, после которой нас «Комсомолка» обгадила?
- Ну.
- Баранки гну! Раньше всех кто там был? Савиных. Заслуженный врач, высшая категория, медаль «За трудовое чего-то там». А что она делала до нашего прибытия? А ничего. Ждала, типа, пока пострадавших извлекут. А когда мы приехали? Тоже ничего, потому что пострадавших мы быстренько разобрали. Потом к ней подошли: мол, что же вы? Она дурочку включила: ой, говорит, всё так быстро, так быстро, я прям и сообразить не успела, а вы такие молодцы, такие молодцы… а сама, падла, как только нас увидала, съе…ла куда-то и не показывалась, пока остальные не подкатили. Оценку ситуации не провела, ответственному не доложила, помощь не оказала.
- О чём ты говоришь? Когда Александр Иваныч за рулём умер, она даже не реанимала его: типа, всё равно бесполезно – ТЭЛА . Лёха в одиночку качала; эта же лишь покуривала и направление в морг заполняла. Утром сдаёт карту вызова, а там реанимация – от и до. Мол, рубилась до последнего, падла омедаленная!
       Ожил Егорка Маринин:
- Я когда служил, у нас начальником заставы капитан Мансуров был. Налижется, бывало, ночью, как следует, заставу в ружьё поднимет, и на «взлётку» всех, в полной выкладке. Сам на стул сядет, в центре, а мы по периметру строевым рубим, ложками по каскам шарашим и кричим: «Да здравствует император Мансуров!»
- Егорыч, я чё-т не понял: это ты к чему?
- Да всё к тому же. Мансуров, чтоб личный состав от безделья не охренел, гонял нас по чёрному: огневая подготовка, связь, тактика. Физподготовка, рукопашный бой, ножи кидали. Неуставняка в части вообще не было. А на него замполит стучал, и капитана постоянно по шапке били. Замполиту Мансуров вечно политзанятия сокращал: то захват диверсионной группы затеет, то стрельбы из НСВ…
- Из чего?
- Пулемёт станковый «Утёс», двенадцать и семь калибр. Чумовая машина. По ленте на рыло – оргазм!
       Егорка засахарил чай.
- Короче, когда с пьянством бороться стали, зампал капитана вломил. Мансурова попёрли за дискредитацию, а когда он от нас улетал, то все мы как заорём: «Да здравствует император Мансуров!». Замполит перед строем бегает: «Прекратить! Отставить!», а мы стоим – и до хрипоты. Орали, пока вертушка в точку не превратилась. А замполита потом довели – на стену лез, и, в конце концов, сдриснул от нас…

       После коньяка с чаем потянуло прилечь. Надо пить на ночь, иначе не расслабиться: не сон, не явь – полубред какой-то. А накатил сотку, и спишь спокойно. Многие пьют. Так легче, гораздо.
       Лёг – умер.
       Позвали – встал.
       И с утра человек.
       А вот если не выпьешь – кранты. Два-три мучительных пробуждения с гарантией. Слышишь диспетчера, встаёшь, берёшь вызов, садишься в машину, едешь… и просыпаешься от рывков за плечо: Че, б…, ну ты чё, ваще уже?! Из селектора вой, водила злющий, разбуженные коллеги ёмко выражают тебе своё недовольство.
       Или наоборот. Двадцать семь, поехали, двадцать семь! Встаёшь, влезаешь в кроссовки, подходишь к диспетчерской и наткнувшись на удивлённое «тебе чего?» с невыразимым облегчением заваливаешься обратно – приснилось. А через пять минут снова: поехали!
       Вернулся ночью на станцию – все на месте, ура! И в сон как в трясину, ни хрена не слышишь; мозг реагирует только на свой номер. Народ разъехался, а ты и не в курсе. Двадцать семь, поехали, двадцать семь…Черёмушкин, сволочь, а ну встал быстро!!! Подрываешься, и с матом к диспетчеру: какого чёрта – не моя ж очередь?!

       За утренним чаепитием, иначе чем «эти суки» пациентов никто и не называет…

- Внемли, Вениамин, сей аспид на нас ****ословно хулу изблевал!
       Изрытые угрями щёки, пакля волос, страшно косящий вбок глаз. Белёсые руки, рубцы, убогая синь наколок. Люмпен. Распухший нос, разбитая бровь, порванное пополам ухо. Винный выхлоп, прокисший пот, засаленный ворот блестящей, навыпуск, рубахи.
- Слышь, мужик, – Северов заметно устал, – или тебе нужна наша помощь, или сваливаешь из машины. Одно из двух. Бычить тут ты не будешь.
- Чё, до х… умный?
       Веня распахнул дверь.
- Пшёл вон!
- Чё, оборзел? До х… смелый, да?
- Уходи по-хорошему, а?
       Просительная интонация ввела его в заблуждение. Выбросив руку, он схватил Северова за промежность, сжал и радостно оскалил плесневелые зубы:
- Ы-ы!
       Веня кинул на меня останавливающий взгляд и как-то обыденно ткнул клиенту пятернёй в глаза. Замычав, тот опрокинулся на спину, прижимая руки к лицу. Суча ногами, перевернулся ничком. Секунду Северов смотрел на него сверху, а потом накатил ему разок по затылку. Что-то хрустнуло, и клиент стих. Из-под его лица стремительно поползла красная лужа.
- Я надеюсь, ты понял за что? Че, кто у нас сегодня по лицам и челюстям?
- Не знаю. Ты ему глаза-то не выколол?
- Ну что я фашист, что ли?
       Он пнул его кроссовкой.
- Э, презерватив, вставай, давай. Вставай, я сказал!
       Тот сел.
- Руки от морды убрал!
       Убрал.
- Закрой глаз. Меня видишь?
- Вижу.
- Теперь второй. Видишь?
- Вижу.
       И без того распухший нос принял теперь совершенно безобразную форму. Из него лила кровь.
- Тампоны с адреналином и пращу на нос.
- Двенадцать-двадцать семь.
- Слушаю внимательно.
- Тебе сколько лет, сволочь?
       Клиент был кроток и тих.
- Двадцать шесть.
- Двадцать шесть лет, перелом костей носа, рваная рана ушной раковины, сотряс, запах.
- Солидарности.
- Везём. Ты, урод, слушай сюда, – пострадавший, терпя пинцет в носу, внимал, скосив глаза в Венину сторону. – Сидеть тихо, к повязке не прикасаться. Ещё раз рыпнешься – свезём в лес по Мурманке и выкинем на хер, понял?
- Понял.
- Не слышу!
- Понял.
- Ха-а-ароший п-ё-ё-ёс. Готово, Че?
- Готово.
- Пошли в кабину.

       Шестой час. Спать хочется смертельно, но усталость такая, что уже не заснуть. Тупая боль в коленях, кислятина во рту, прокуренная до кожи одежда.
- Ну, и какая падла мне спать мешает?
- Платформа «Пост Ковалёво», мужик без сознания.
       Вышел заспанный Северов. Достал сигарету, смял пачку. Не надев до конца куртку, взял вызов, вчитался. Дым сигареты, поднимаясь, ел глаза, и он досадливо щурился.
       Запах табака вызывает вдруг резкое отвращение.
- Встречать будут?
- Не факт. Езжайте…

- Блин, попали.
       Труп. Стылый, сидячий, без документов. Грязный, рваный, нечёсаный – бомж.
- Пуркуа?
- Здесь, Вень, граница проходит. Грань города и деревни. Поэтому менты сначала друг с дружкой ругаться будут, – городские кивать на всеволожских, а те на транспортных, – а часа через два, когда ты ответственного подключишь, скажут, что свободного наряда сейчас нет. С восьми до девяти тоже никто не приедет – пересменка. Так что дай бог, если к половине десятого явятся.
- Ну и что делать прикажешь?
- Не знаю. Давай-ка, покурим, для начала.
       Я вытащил сигареты, Северов чиркнул спичкой. Деревья вдали озарились светом.
- Никак электричка.
       Возникла пауза.
- Ты думаешь о том же, о чём и я?
       Он кивнул.
- Шхеримся.
       Мы оттащили покойника за кассу. Электричка остановилась. Двери разъехались.
       - Давай!
       Он подхватил под мышки, я под коленки, внесли в тамбур, прислонили к стене, выскочили.
       Осторожно, двери закрываются!
       - Вот теперь он точно всеволожский. Звони.
- Двенадцать-двадцать семь, свободны.
- Двенадцать-двадцать семь, на станцию.

       И опять не доехали: как специально для вас, мальчики – железнодорожная станция Ржевка, сбило поездом. Говорят, ещё жив… Понеслись как ошпаренные.
       Обычно товарняк на скорости бьёт насмерть, а тут живой, надо же! Пока, правда: череп деформирован, кости под руками гуляют, кома и Чейн-Стокс в полный рост – подышит, перестанет.
       Ну что: схватили, повезли в Солидарности, даже капельницу успели воткнуть на ходу. Через три минуты захлопал челюстью, подвздохи – всё. Екатерининское шоссе, десять.

       Когда у кого-то случается смерть в машине, об этом сразу узнаёт вся станция. По запаху. Зашёл; народ носом повёл: рассказывай, кого зачехлили?
       Запашина на Екатерине царила жуткая – всю ночь свозили. Коридор был забит. На каталках лежали валетом, а на полу, у стен, истекая всевозможными жидкостями, уходила в мигающую синюю темноту шеренга завёрнутых в простыни останков…

- И когда разорвутся все нити, и я лягу на мраморный стол – будьте бережны, не уроните моё сердце на каменный пол. Б…!
- А я у Мураками читал: белизна, стерильность, прохлада. Бесшумные подошвы, крахмальная роба у персонала… охренеть можно.
       Мы стояли на улице и проветривались.
- Беспонтово, Вень, в тепле опять завоняем.
- Чёрт, форму теперь домой тащить – насквозь пропиталась. Надо будет душ принять, как приедем.
- Он у нас страшненький. Вода с запахом – из фановой трубы, не иначе.
- Пофигу. Я однажды над унитазом из шланга поливался, и то ничего.
- Это где?
- В Иордании, после Мёртвого моря. Вода такая, что высохнуть нереально. Жара сорок семь, а не сохнешь, хоть тресни, сидишь как маслом облитый.
- А на вкус?
- Словами не передать, пробовать надо. Просто кожу лизнуть, и то мало не покажется. А самая задница – во всём этом рассоле в одежду влезать.
- Там же, вроде, души есть.
- Это на пляжах, а пляжи все платные. Меня жаба задушила и я в сторонке купнулся. После чего понял, что ошибся. Иду, страдаю, вижу – аттракционы строят, прямо на берегу. Я туда: мужики, выручайте! Они мне говорят: душа у нас нет, зато шланги в сортирах длинные, хочешь – пожалуйста!
- А зачем в сортирах шланги?
- Мусульмане бумагой не пользуются. У них там либо краны со шлангами, либо кувшины стоят. А мне в тот момент настолько по барабану было… так что я теперь где угодно вымоюсь.

       Но с душем не получилось – беда стряслась. Лёха с Белкой влетели. Их, в отсутствие врачебной бригады, на «без сознания в иномарке» услали. Пока они эту иномарку во дворах нашли, пациент благополучно усоп. Сняли кардиограмму – готов. Пятьдесят лет, кавказец, и с ним трое сородичей. Совали деньги, Лёха не взяла. Тело в салон тоже – инструкция. Отзвонилась: смерть до прибытия, жду милицию. Те услыхали и пулей в стационар, развернули там зелень веером – на раз взяли. Заперлись изнутри, чайку попили, и вышли через час со скорбными рожами: умер, сделали всё что смогли. Историю завели, СЛР расписали, экэгэшки подклеили – всё честь по чести; у них этих кардиограмм – километры, на все случаи жизни. И Лёха в вилке, де юре, куда ни кинь. Неоказание помощи – статья в трудовой, барабанный треск, срывание эполет…

       Сидим, курим. Молчим. Девки как вдовы чёрные, сигареты одну от другой прикуривают.
       - Надо делегацию засылать.
- Бесполезняк, не подпишутся. Что они дурачки что ли, сами на себя клепать?
- Ну, не нелюди же они!
- Да там такой подгон был – всему персоналу хватило. Они как мушкетёры сейчас: один за всех и все за одного.
- Всё равно попробовать надо.
- Ты что, серьёзно? Думаешь, они в одночасье пеплом обсыпятся и каяться побегут: ах, какие мы, де, нехорошие? Да клали они на нас!
- Может, Виолу подключить?
       Это Веня. Он с ней ещё мало знаком.
- Ага, с разбегу. Она у нас, Вень, за императорской ложей чутко следит: палец вниз – добивает, палец вверх – ладно, живи, падла! Ни разу за нас не заступилась, ни разу.
- М-да, вилы.… А ты говоришь, чехол с утра – к деньгам.
- У вас двое что ли?
- Угу. Один до прибытия, второй в машине.
       Про того, что поехал во Всеволожск, я упоминать не стал.
- А у вас?
- Один.
- До?
- До. У Сметанина тоже один, плюс этот… Лёхин.
- Что это на них сегодня такой мор напал?
- Облака на Марсе не так встали, вторые сутки вдевают.
- Третьи. Позавчера тоже мало не показалось.
       Значит, скоро затишье. Вызовов шесть-семь, и ночью спокойно. День, другой – и всё сначала.
- Ну, так что, кто со мной к этим?
       Все молчат. Я и сам знаю что бесполезно, но не могу я просто так Лёху бросить, десять лет с ней из одного котелка ел.
- Я поеду. Только до девяти надо, пока они домой не разъехались.
- Вень, мы на «восьмёрке», если на маршрутке, то успеем. Кто ещё с нами?
А никто – бесполезно.

- Ибо сказано – не мечите бисер перед свиньями!
       Это были первые слова с момента как мы оттуда ушли – уж очень мерзко на душе было, как после вызова в баню, где бандюки гудят.
       В какой-то момент мы поняли: твари они! Повернулись, вышли и сели в автобус.
       Голубое небо, снежок, раскатанные пацанами полоски льда.
- Который час, Вень?
- Полдень.
За окном мелькнула подстанция. Ни одной машины, в полях все.
- Пошли, выпьем? Тут на углу кафешка уютная.
- Давай.

       Первой, кого мы увидели, была Лёха. В дрова. С устатку, натощак, в одно жало, четыреста «Дагестанского». Её уже окликали какие-то подонки в «пилотах», но она, сидя спиной, ни на кого не обращала внимания. Я тронул её за плечо.
- Лар, это мы. Пойдём отсюда.
       Она резко вскинула голову, всмотрелась. Узнала. Ничего не ответила. Глаза потухшие, лицо зарёванное – первый раз её такой вижу.
- Пошли, Ларис. Давай, Вень.
       Я поднырнул под одну руку, Северов под другую. Встали.
- Погодь. – Он сунул в карман бутылку. – Теперь пошли.
       Вышли на улицу.
- Ты знаешь, где она живёт?
- На Непокорённых где-то. Лёха, говори адрес.
       Лёха молчала. Хорошо набралась, качественно.
- Может на станцию, а? Адрес узнаем, домой звякнем.
- Ещё не хватало, ты чё? Иди, тачку лови. Я постою с ней.
- А позвонить?
- От меня позвоним.

- Жаль, ванны нет.
- Да. Такой вариант я как-то не предусмотрел.
       Лёха сотрясалась над унитазом. Штормило её по-чёрному.
- У тебя церукал есть?
- Угу. Сейчас мы её по полной схеме откапаем.
- Слушай, у неё «вертолёт» – соскакивать будет.
- Тазик поставим. Побудь тут, я пойду, приготовлю.
       Я приоткрыл дверь. Лёха, стоя на коленях, отдыхала, стирая запястьем текущие по лицу слёзы. Подошвы колготок у неё запылились, джемперок на спине задрался, обнажив полоску белой кожи с острыми, как в Зоомузее, хребтинками.
       Я протиснулся внутрь и сел рядом.
- Как дела, Ларыч? Отпустило?
       Она часто-часто закивала головой.
- Помочь тебе?
       И стоном-выдохом:
       - Д-да.
       Я умыл её, взял на руки и отнёс в комнату. Веня уже зарядил капельницу и теперь прилаживал над кроватью флакон с глюкозой. Покрывало он снял. Положив Лариску поверх одеяла, я стащил с неё джинсы, колготки и потянул через голову джемпер. Он снялся вместе с рубашкой. Лифчика под ней не было.
- Погоди. – Веня порылся на полках и кинул мне оливковую футболку с длинной надписью на французском. – Надень на неё.
       Мы завернули её в одеяло, накрыли пледом, сунули грелку к ногам. Северов вогнал ей в вену катетер, фиксанул пластырем, подсоединил капельницу. Я набрал церукал, отдал ему. Лёху пробило. Захлёбываясь, она шептала «спасибо» и ловила нас за руки, пытаясь прижаться к ним мокрым лицом.
- Слышь, Вень, может релахой её ширнём?
- Так заснёт. Домой ей позвони, объясни чё-как…

- Короче, их с Белкой с утра к главному на ковёр, а оттуда прямо в прокуратуру. Лёха на прокурора забила, пошла нарезалась, а Белка до сих пор там.
       Мы сидели на кухне и допивали коньяк. В кастрюле доваривалась картошка, в сковородке подрумянивались «Поморские». Лариска спала.
- Кто говорит? – он высыпал в шкворчащее масло мелко нарубленный лук. Сразу потянуло вкуснятиной, и жрать захотелось безумно.
- Пашка Пак. Края девкам, похоже. Скоро там?
- Ещё три минуты. Может, покурим? Давай, по последней курнём и садимся, ага?
- Слушай, ты кури, я не хочу. Пойду систему перестегну; пора, наверное.
       Глюкоза с тиамином откапала. Я поменял бутылки, воткнул гемодез. Отрегулировал капель на двадцать в минуту. Лёха спала. Нормально спала. На полу стоял тазик, на полке кружка с морсом.
       Северов курил на балконе. Я огляделся. Книги, книги, книги. Целая полка всякой, скачанной с Интернета и распечатанной на принтере, всячины: «Путеводитель по Галактике для путешествующих автостопом», «Никто не уйдёт живым», «Парк Юрского Периода». Россыпи компактов и горы кассет. «Шэдоуз», «Дайр Стрейтс», «Криденс». «Бёрдз» мои любимейшие. Спрингстин, Дилан, Уэйтс. Альберт Кинг и Фредди Макдауэлл. Саймон с Гарфанкелом, Саймон без Гарфанкела, Гарфанкел без Саймона – здесь были все. Всё, что я хотел бы купить, переходя от полки к полке в «Кастл-Роке» или в «Долине Бартанга».
       Висели плакаты – захорошевший Марли с джойнтом в руке, Дженис в огромных, на пол-лица, очках, и теперешний, изрезанный морщинами Ричардс с «Телекастером» и повязкой на голове.
       Вдоль стен висели фотки: горы, пустыни, закаты. Причудливый хаос камней и нереального цвета море. Багровый диск солнца с трёхпалой лапой лучей, свинцовая рябь воды. Фотки были большие, тридцать на сорок, в дешёвых дюралевых рамках. Стояли гитары – одна новая, а другая вытёртая как джинсы; стоял рюкзак, дорогой и неброский – все они явно находились на своих, специально отведённых для них местах.
       А главное – висела маленькая корабельная рында. Я не удержался и тихонечко дёрнул.
       Звонкий, чистый, чуть резковатый, удар с долгим серебряным затуханием.
       Одна склянка, сэр.
       Гляди в оба, матрос.
       Слушаю, сэр.
       Я заглянул внутрь. Там, на гладкой поверхности было вытеснено: «1906 годъ. Съ фабрикъ купца Долгополова».
- Нравится?
- А то. Откуда?
- Подарок. – Веня говорил шёпотом. – Пойдём, поедим?

       После еды растащило вконец. Спать захотелось смертельно, просто с ног валило. А ведь ещё домой ехать, душ принимать – неохота грязным в постель, до сих пор Екатерининским пахну.
- Ладно, Вень, спасибо, пойду я. Блин, рубит по-чёрному.
- У тебя дела какие-то, что ли?
- Да нет. Просто пока доеду, пока вымоюсь… шмотьё ещё постирать надо.
- Так оставайся у меня. Одежду в машину сунем; я тебе чистое дам.
- Спать охота.
- Спальники есть. Капельницу отстегнём, как откапает, и заляжем.
- На полу?
- Ну. По-японски, на футоне.
- Окей. Тогда я в душ первый.
       Северов порылся в шкафу, вытащил трусы с футболкой.
- Держи. Полотенце в ванной.
       На чёрном фоне арабы в арафатовках, с Калашами, и большие белые буквы: JESUS LOVE YOU.
- Душевно. Дай ещё штаны какие-нибудь.
- Зачем?
- Ну, мало ли, Лёха проснётся. Неудобно.
- А-а. – Он вытащил оливковые М-60. – На.
       Я продолжал рассматривать футболку.
- А у Лёхи что написано?
- «Вступайте в Иностранный Легион! Увидите экзотические страны, познакомитесь с интересными людьми. И убьёте их!» Попались на глаза, в сэконде, вот и купил.
- Милитари любишь?
- Ага. Только не камуфляж.
- Понимаю. У нас водила есть, так у него даже носовые платки маскировочные. На рыбалку как на зачистку едет – с ног и до головы в камуфляже: рюкзак, бандана, платок шейный. На поясе тесак до колена, фляга, на шее бинокль – только пушки не хватает, на верёвочке. Поручик кликуха.
- Слушай, они все почему-то Поручики; я таких нескольких знаю, и все на одно прозвище отзываются.
Лёха заворочалась.
- Ладно, я в душ.
- Давай. С машиной справишься?
- Думаю, да.

       Я как залез в спальник, так сразу и вырубился, и проснулся только ближе к полуночи. Лёха, судя по всему, за это время пришла в себя, встала, сходила в душ и опять завалилась – её шмотки были аккуратно сложены, на батарее в ванной висела выстиранная галантерея, а свой плед она поверх наших спальников кинула. Веня, правда, из-под него выкатился и, свернувшись в клубок, спал прямо на полу. Балкон был открыт, а рядом с нами работал на полную мощность обогреватель.
       Очень хотелось есть. Я залез в холодильник, но там, кроме майонеза и лука, ничего не было. В морозилке я нашёл здоровенный кус мороженой свиной шкуры с обрезками сала, положил его под горячую воду и зашарил по кухне в поисках картошки. Картошка с луком на свином сале и сверху немного майонеза. То, что надо.
- Картошку ищешь? – В дверях стоял заспанный Северов. Видимо, его разбудил шум воды.
- Её, родимую.
- Нету, днём съели.
- Чё делать будем?
- Гречу со свиной шкурой. Как раз на троих хватит.
       Он сыпанул в кастрюлю крупы, залил водой и поставил на огонь.
- Слушай, я ещё раз в ванну схожу, справишься?
- А что делать?
- Нарежь на шнурки, положи в сковородку, а когда жир даст, пожарь пару минут и засыпь луком. Подрумянится – снимешь.
- Сколько лука?
- Да всё, что есть. Потом гречу туда вываливай и замешивай с майонезом. Я скоро.
- А чай?
- Чай, слава богу, ещё есть. Хлеба к нему нажарь, только не сожги, ладно?
- Ладно, сэр. Будет сделано, сэр.
- Давай. Я пошёл.
- Сигарет две штуки всего.
- Табак есть. Не пропадём.

       По кухне поплыл вкусный запах. На него пришла Лёха в легионерской футболке до колен и в толстых шерстяных носках белого цвета. Выглядела она очень эротично, особенно спросонья.
- Как себя чувствуешь, Лар?
- Не спрашивай. Лучше б я умерла маленькой.
- Есть хочешь?
- Угу. Попить бы чего.
- Сейчас чай закипит.
- Налей воды пока. Я ничего такого не оттопырила?
- Да нет вроде. Без спецэффектов.
- Как вы меня нашли-то?
- Случайно.
Лёха осушила литровую банку.
- Спасибо вам.
- О чём речь, Лар?
- Мне бы домой позвонить.
- Уже позвонили. Всё нормально. Готово, садись. Сейчас есть будем.
- А что это?
- Это, мать, стратегическое блюдо. – Вениамин, свежий и всклокоченный, протиснулся мимо нас и стал доставать тарелки. – Называется «говна-пирога»: жирное, калорийное, самое то с похмела. Кстати, есть предложение выпить.
Лариску передёрнуло.
- Смеёшься что ли?
- Полегчает. Да там и пить нечего – по паре рюмок брусничной на рыло. Двадцать градусов всего. Феликс, ты как?
- Запросто.
       Он принёс начатую бутылку наливки.
- Чудом уцелела. Думаю, весьма кстати.
       Налили, выпили. Лёха с усилием, мы с удовольствием. Навалились на кашу. Вкусно, чёрт!
- Что там, на Центре?
       Лёха махнула рукой.
- Ну, ты хоть сказала в чём там всё дело?
- Ты про деньги?
- Ну.
- Этого ж не докажешь. И потом, мы фельдшера, а там врачи – им доверия больше, по умолчанию.
- Короче, не поверили.
- Конечно. Родственники волну погнали, прокуратура зашевелилась – на кой ляд Главному упираться, реноме ронять? Вы, говорит, допустили грубейшее нарушение, не вызвав на себя врачебную бригаду. А хрен ли её вызывать, если у клиента гипостаз в полный рост и три метра изолинии на ЭКГ – трупее не бывает, ежу ясно! Он мне тогда: надо было начать реанимацию по деонтологическим соображениям . Ага, говорю, значит вы верите, что там была смерть до прибытия?
- А он?
- А что он… У моей дочки мультик есть, «Книга джунглей», там Балу Маугли говорит: брось, никто и ничто не сможет объяснить Шер-Хану... Принцесска сидела напротив, губки гузкой, ни единого звука не издала.
- Может зря ты так резко?
- Может и зря. Уж очень противно было. Белка укакалась, а про прокуратуру услышала – как кукла стала, слепой страх в глазах. Я так не могу.
- Объяснительную писала?
- Докладную. Я озаглавила как докладную.
       Правильно. Объяснительная – значит, объясняешь; объясняешь, значит, оправдываешься; оправдываешься, значит, виновен. А написал «Докладная», и вроде как только до сведения доводишь: от такая х…ня, малята . Политика.
       - Предложил по собственному?
- Конечно, предложил, куда ж он денется?
- А ты?
- Не-а. Внизу ещё дописала: «настаиваю на проведении независимой судебно-медицинской экспертизы и судебном разбирательстве».
- А Белка?
- Белка сейчас как зомби, ты ж её знаешь. Что ни скажут, всё сделает.
- Не боишься? Подставит ведь.
- Сто пудов. Её ж запугать – как два пальца. Я ей так и сказала: вали всё на меня. Старшей, мол, на бригаде была Алёхина, с неё и спрашивайте.
- Слушай, там ещё те гады сидят – не заметишь, как на умышленное убийство подпишут.
- Да ладно, что с неё взять, собственной тени боится.
       Свистнул чайник. Северов разлил крепкую, с черничным листом, заварку, двинул по столу сахарницу.
- Печенье есть? Или сушки?
- Ничего нет. Деньги кончились.
- Так сказали бы мне.
- Когда? Ты не то, что в дверь не попадала – фарш прицельно метнуть не смогла.
- Ладно-ладно. Завтра с утра сбегаем, хороший завтрак соорудим. Табак будет кто? Трубочный.
- Ароматный?
- Не то слово. Вересковый мёд.
- Из трубки?
- Ну да. Пошли.

       Лёха после еды и выпивки отяжелела и, сказав «я полежу минутку, ладно?» опять отрубилась. Подтянула коленки к груди и затихла. Мы осторожно вытащили из-под неё одеяло и накинули сверху.
       Посуду мыть не стали, свалили всё в раковину и залезли в спальники. Погасили свет и лежали, переговаривались.
- Блин, вроде и отдыхал, а тело всё равно ноет. Как мешки таскал, честное слово. Спать хочется, а не спится.
- Джа-м-м-м. – Он выдержал паузу и запел. – Итс бин а хард дэйз найт энд ай бин уокин лайк а до-о-ог…У меня после тяжёлых смен всегда так. Первые сутки вообще отлёживаешься, только на вторые расхаживаться начинаешь.
- А некоторые всю дорогу по тринадцать суток в месяц, представляешь?
- У меня в начале карьеры пятнадцать было. Чего только не вынесешь, пока молодой. Всё внове, всё интересно – доктор на скорой, романтика!
- Сомнительная. Знаешь, был такой поэт в нашем детстве – Маяковский, может, слышал?
- Что-то знакомое, – он улыбнулся, – ну?
- Цитирую:
       Не важная честь,
       чтоб из этаких роз
       мои изваяния высились.
       По скверам,
       где харкает туберкулёз,
       где ****ь с хулиганом, да сифилис!

       Как раз про нас. В тебе когда Павка Корчагин скончался?
- Года через два где-то. Был у нас фельдшер Витя Андреев. Тихий, безобидный, слова в свою защиту не скажет. Король внутривенных инъекций, вслепую колол.
- То есть?
- Он на один глаз не видел совсем, а другим еле-еле. Взрослый мужик, за полтинник, всю жизнь бобылём прожил. Тридцать лет отпахал, больше иного доктора знал, а когда совсем ослеп – уволили. Выкинули, как сивку укатанного, даже диспетчером не оставили. Он за полгода спился и умер.
       Он лежал, закинув руки за голову.
- И ещё, было дело, девчонка у нас погибла, в день рождения. Её после родов муж с дитём бросил, а у неё, помимо дочки, ещё и родители-инвалиды. Ну, она из декрета вышла и на две ставки впряглась, сутки через сутки. Год, два… Пить стала с беспросвету, поджелудочную посадила, на инсулин села…
- Диабет?
- Ну. А сама красоты редкой. Такой, знаешь, испанской, цыганистой. Фигура – в гольф с магнатами играть. Десять лет так тянула, с похмелья на сутки. За неделю до дня рождения панкреатит обострился, сахара зашкалили, гипергликемия и привет семье. Ровно тридцать пять лет прожила. Я после этого как-то понял, что не стоит так надрываться. Мы ж для них – он ткнул в потолок пальцем, – как салфетки: хочешь сморкайся, хочешь подтирайся, и любая падла тебя нагнуть может. Знаешь, почему я с последнего места ушёл?
       Похоже, его пробило на поговорить.
- Из-за заведующего. Он, гад, двухлетнего парнишку угробил и вину на других свалил. Может, сходим покурим?
- Вылезать лень.
- В мешках допрыгаем.
       Сидя на полу в спальниках мы, как Том с Геком, передавали друг другу трубку. В открытые фрамуги тянуло медвяной дым.
- Оставил он дома мальца с температурой, а на повтор отправил одного фельдшера – слышь, свези в инфекцию, чтоб не скандалили. Та и свезла не осмотрев. А у мальца менингококцемия – сыпь выступила, на минуты отсчёт пошёл. В инфекции тоже *** пинали: пока то, да пока сё.… Увидали – и давай нам звонить: пулей в «Гниду» ! Зав приехал, просёк, что может не довезти, и сел спецов ждать: у меня, мол, машина не оборудована. А время, сам понимаешь, золото. Родители уже в курсе, на винте, с ножом к горлу – вези сам, сука!!! И инфекционист ему: да имей же ты совесть, погибает пацан! Сидит, ждёт. Пятнадцать минут, двадцать – давно б домчались уже. Тогда родители несут парнишку в машину, и он едет. В кабине!
- Ёб!
- Мальчишка у матери на руках, отец систему держит, а доктор в кабине, врубись? Даже стрелку со спецами не забил. Те освободились, вваливаются в инфекцию, а он уехал. Привёз в «Гниду», успел, а мальчик через полчаса умер – упустили время.
- Сильно.
- А дальше самое интересное. Возвращается он, и к диспетчеру: на кого оформлен повторный вызов? На вас. Переписывайте на фельдшера. Та в отказ, как Понтий Пилат. Он к фельдшеру – пиши историю! Она ему резонно: вызов врачебный, вы и пишите. Сечёшь тему?
- Если пишут, то все шишки на них, а он – чистый.
- Ну. А затем он гасит компьютер с записью переговоров, типа мистическое совпадение. И на разборе валит диспетчера, фельдшера и врача спецбригады. Причём всё – белыми нитками.
- Постой-постой, ты ж говорил, что фельдшер ничего не писала.
- Комиссии была предъявлена карта вызова, якобы заполненная фельдшером, которого, заметь, о времени заседания не оповестили.
- То есть, на ЛКК её нет?
- Именно. В итоге во всех троих полный боекомплект, а заведующего лишь холостым выстрелом пуганули. Ну, я плюнул и ушёл. Подался к вам, а вас тут та же фигня.
- Круче. Уж больно на бабло все завёрнуты. Особенно Муравьёв, Грач и Баринов. Баринова, правда, уже уволили – по карманам шарил на вызове, а Грач на днях старушку дома оставил с аритмией на низком давлении. Ветхая такая старушечка, от старости пенициллин вырабатывает; стоит, шатается… Что ж вы, бабуленька, в больничку-то, блин, не поехали? А у меня, касатики, денег нет. Каких таких денег? За приём заплатить – товарышш ваш сказал, что шешшот рублёв стоит в больницу лечь. Дайте, говорит, их мне, а я кому надо отдам. А откель у меня стока? Пенсия только через пять дней. Не поеду я. Ну, говорит, как хотите. Подпишите бумагу, что не поедете… Те ещё шакалы, увидишь. У них традиция: если в одну смену работают, то утром, за чаем, деньги считают – кто больше за сутки намолотил. Кстати, о чае, давай ещё дёрнем?
       Заварили. Лёха в комнате спит, разметавшись, жарко ей.
       Я продолжил.
- А самый виртуоз – Муравьёв. Приезжает как-то на ДТП – мужика на жёлтый иномарка срубила. Мужик тяжёлый, на подвздохах . Он его интубирует, переводит на ИВЛ, потом подзывает водителя иномарки: так, тысяча баксов, и ты отмазан. У того с собой сотен семь было – договорились. Иди, скажи ментам, что он упал под колёса, и пусть в протокол занесут. А дальше? А дальше уже не твоя забота.
И везёт мужика в Академию. По дороге заезжает в ларёк, берёт маленькую водяры и через зонд заливает в желудок. Добавляет в сопроводиловку «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе», а в обстоятельствах травмы: «в состоянии алкогольного опьянения упал под колёса проезжающего автомобиля». Под сиреной привозит на Сампсониевский, где мужик благополучно чехлится. Этанола в крови у него столько, что сомнений ни у кого не возникает. А чего, говорит, всё равно не жилец… Так что, вот так вот, Вень. Что у вас, что у нас – везде одинаково. Все забили на всё, всем деньги нужны. Кто не приспособился, тот умер. Чак Дарвин, теория эволюции: клюнь ближнего, насри на нижнего. При этом сидят на кухнях и на жизнь жалуются. Рыбину на днях лохотронщики развели – взрыв возмущения. Слёзы, сопли… а сама брала бабку с улицы, так всю пенсию у той срезала: типа, дома сидеть надо, колода старая, почтальона ждать, а не по улицам шариться! Ты её видел?
- Нет ещё.
- Православная наша. Всё знает: с какой стороны к попу подходить, каким каком ему руки лизать, в какие тапки покойника обувать. Работал я с ней накануне Пасхи, смотрю, с утра на человеке лица нет. Вздыхает, мается. Я не выдержал: что случилось? Согрешила я, Феликс, в Великий Пост согрешила. Перед Светлой Пасхой соседку на х… послала, грех-то какой! Фу ты, блин, а я уж подумал – святой водой спросонья подмылась! И что теперь? Давай в храм заедем, свечку поставим. Слушай, говорю, будь ты проще, извинись перед ней. А она мне: щ-щ-щас!
       Северов засмеялся.
- Ну, это нормально. Все они двойным стандартом живут: одной рукой кресты кладут, другой клитор стимулируют, а паломников, тех вообще десятой дорогой обходить надо – уж такие правильные, такие правильные: елеем писают!
- Пройдёшь, бывало мимо, поглядишь как на кролика и потолкуешь насчёт погоды, но никаких распивочных и навынос не было.
- О. Генри, «Пимиентские блинчики».
- Точно. Блин, давно я такого кайфа не получал. Хорошо, что ты к нам пришёл.
- Только я так чувствую, что это мой последний сезон на скорой.
- Чего так?
- Да что-то не в радость становиться. До лета дотяну и завязываю.
- Совсем?
- Не знаю. По крайней мере, с колёсами точно. У меня дружок – хирург в райбольнице, так с ним в городке все от мала до велика здороваются, а ко мне на «ты» даже реанимированные обращаются. Надоело, сваливаю.
- Куда?
- Туда, где людей мало. Я раз, в Черкессии, на кордоне у егеря ночевал, в горах, и к нему сосед пришёл пообщаться, тоже егерь. Целый день через два перевала пилил. Вышел из темноты с карабином, чайник чая выпил, поговорил не спеша, и утром назад наладился. А тут вокруг пять миллионов, и ты как рубль во время инфляции. Кишмя кишат; их даже на кладбищах друг на дружку кладут – в могилах лежат, как в метро едут.
- Только что не ругаются.
- Да нет, переругиваются, я думаю, под землёй. Так что все эти игры, в которые играют люди лучше с трибуны смотреть – они на арене рубятся, а ты в амфитеатре поп-корном хрумкаешь.
- Чувствуется влияние «Гладиатора».
- Есть немного. Я его впервые на турецком языке посмотрел. Ехал из Сельчука в Бергаму в междугороднем, а в нём как раз «Гладиатора» крутили, по видео. И представляешь – я в ту ночь именно в амфитеатре заночевал. Там, над Бергамой, на горе римский город – цитадель и театр десятитысячный…
       Глаза слипались. Веня вещал что-то про белеющие во тьме колонны, про мощёные гулкими плитами улицы, про куски мрамора со стёртыми буквами, про заброшенный как в «Марсианских Хрониках» город, про лунный свет и во-о-от такие мурашки…
       Я отрубился.

- Че.
- М-м-м?
- Вставай, давай.
- М-м-м.
- Вставай, говорю, поехали.
- Что там?
- Девяносто семь лет, ушибы.
- ……………………………..!
       Он рывком сел. Разлепил веки и ошалело уставился на меня. Потом пришёл в себя.
- Блин, Лёха, убью нафиг!
- Вставай, завтрак готов.
- А Веня где?
- В душе. Одевай штаны.

       Творог, кофе, яичница. Блины со сгущёнкой. Круто.
- Откуда дровишки?
- Из магазина. Садись, наливай себе.
       Вот не знал бы, что Лёха давеча в лоскуты нарезалась, не поверил бы. Сидит в Вениных шортах и сине-белой ковбойке – хороша, чертовка! За окном дрянь, серь, опять всё растаяло, а у нас благодать: тепло, уют, Майк Олдфилд наигрывает…
       Пришёл Северов.
- По сколько блинов?
- По три. Можешь мой один взять, я не съем столько.
- Точно?
- Точно-точно. Как там дела обстоят?
- Хреново. Дело собираются заводить; Белка заяву написала, по собственному.
- А что Центр?
- А что Центр? Центру пох. Он как товарищ Сталин – нет человека, нет проблемы.
- Я вот только не всасываю: а Белку-то за что топят?
- Это, Вень, у них под монголо-татар закос: провинился взвод – казнят роту. Типа клиент всегда прав, а бабы нам ещё нарожают.
       Лёха держалась спокойно. Похоже, вчера отпереживала.
- Что делать будешь, Ларис? На неотлогу пойдёшь?
       Она помотала головой.
- Брось. Перекантуешься год-другой, потом опять к нам вернёшься.
       Лёха, по-прежнему молча, ещё раз подтвердила своё желание стоять насмерть.
- М-да, глухо… Пошли курить.
       Открыли пачку «Парламента». Закурили. Порывы ветра бросали на стёкла крупные капли. Капли собирались с силами и, помедлив, уползали куда-то вниз. С сиплым, как выдох астматика, «ш-ш-шухх» налетал шквал; холодная волна затапливала балкон; у кого-то внизу хлопала форточка. За спиной непрерывно звенели «мелодии ветра».
       У Лёхи вдруг задрожали губы и из глаз – я такое в первый раз видел, – ливанули слёзы. Обхватив нас руками, она громко заплакала.
- Ребята…
       Она всхлипывала, у неё сжимало дыхание, она тыкалась то в меня, то в Веню, то снова в меня.
- Ребята, милые.… Как же я без вас? Как же мне без вас-то теперь?


       Часть вторая.
       ЗИМА.

       Метёт. Ветер крутит позёмку, бросая в стёкла колючим снегом. Развороченная земля исполосована окаменевшими колеями; пасть котлована щерится шеренгами балок. Всюду траншеи и рытвины. Уткнувшись в грунт, чернеет подбитыми танками мёрзлая техника. Из-под снега торчит рука с белыми, сведёнными в птичью лапу пальцами.
- Бля, Сталинград!
- Не говори, прямо «Горячий снег». Хотел было вторым бронебойным по нему лупануть, да на меня самого семь штук пёрло… Настенька, ты Бондарева читала?
       Настенька, молоденькая девочка из училища, очаровательно морщит лобик.
- Не-е-ет, а кто это?
- Что, даже в школе не проходили?
- Не-а.
- Сила! Видал?
       Я киваю.
       Мы ждём милицию. В кабине тепло. Печка гонит нагретый воздух; в приёмнике перебирает струны Марк Нопфлер. Поодаль трепыхаются на ветру полосатые рыночные палатки.
       Закуриваем. Джексон приоткрывает окно. Врывается песня. Из «колокольчика» на столбе, с хрипом и завываниями, прёт на весь околоток «Чёрный пёс» Зеппелин. Мы потрясённо внимаем.
- Охренеть можно, – говорит Че, – ракынрол. Россия сделала гигантский скачок в сторону Запада – Запад даже отскочить не успел.
       Я говорю:
- Я такое в Иордании слышал.
- Тоже «Лед Зеппелин»?
- Не, муэдзин намаз вершил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого как Том Уэйтс пел. В Вади Рам дело было, посёлок такой в пустыне…

       Непродыхаемая жара. Осязаемая стена раскалённого ветра, плотный сумрак, хруст песка на зубах. Песок везде: в голове, в ушах, в карманах, под пластмассовой крышечкой двухлитровой бутылки. Песчинки секут ноги; асфальт у мечети пересекают полосы песчаных наносов. Высоченный чёрный нубиец вытаскивает из холодильника мгновенно вспотевшую жестянку и протягивает мне. Я срываю кольцо, пью. Пить приходится медленно – лёд. Нубиец улыбается. Он видит, что я из пустыни, видит пустые бутылки на рюкзаке и выгоревшую до белизны хаки-рубашку. Выглянув за дверь, видит пустую дорогу. Вопросительно смотрит на меня:
- Джип?
- Ля. Маашиян.
- Спик араби?
- Нуса-нус.
- Джермен?
- Руси. Сьяха мен руси .
       Он показывает мне большой палец и, когда я протягиваю ему горсть мелочи, добродушно отмахивается: спрячь!

       Похоже, я хорошего дурака свалял, когда вернулся. Трёх недель не прошло, как жалеть стал. Сейчас бы уже в Чаде был; потом Нигер, Мали, Мавритания – самое время, не так жарко…

- Слушай, Вень, Вади Рам это там, где Лоуренс Аравийский зажигал?
       Я киваю.
- Ты его «Семь Столпов Мудрости» читал?
- Я их видел.
- Что, в натуре?
- Угу.
- Круто. Фотки есть?
- Есть.
- Покажешь?
       Феликс меня замучил. Мы с ним теперь неразлучны как Блюмберг со Щёткиным. Дорвавшись, словно Бен Ган, до общения, он балаболит сутками, цитируя песни куплетами, фильмы эпизодами и книги страницами. ТТХ самолётов, фамилии актёров, даты выпуска альбомов и географические названия вываливаются на меня тоннами. Он опустошает мои книжные полки, глотает книги, возвращая их чуть ли не на следующий день; набирает горы компактов, переписывает, приходит за следующими; приносит Rolling Stone, Rock Fuzz, GEO, «Нэшионал Джиографик», «Ярбух фюр психоаналитик» и ещё чёрта лысого…
       Время от времени мы заваливаемся в рокабильские заведения, где он отплясывает с какими-то наманикюренными особами и без конца покупает им пиво, всякий раз при этом возвращаясь домой в одиночку, мастерски разведённый случайными бойкими первокурсницами.

       Да я его десять лет знаю – всегда таким был. Взрослый мальчик, романтик. Вместо того, чтобы трахать девок, всё ещё поебень-траву ищет.
       Да ладно тебе – хороший ведь парень.
       Да хороший, кто б спорил, не мужик только.
       То есть?
       Нету в нём мужика – солидного мужика, понимаешь? Не чувствуется. Маленькая собачка всю жизнь щенок. Потому с ним и бабы не спят…

       Вот когда я дискомфорт ощутил – когда эта старая муть всколыхнулась. Всё та же песня: мужчына, эта када дэньги есть! Как с ума посходили все – не люди, а кассовые аппараты. Дешёвый анекдот в принцип, и с ним – под кого угодно, даже не за тридцать сребреников, а за рупь мелочью.
- Смотри, мальчик, как надо женщину обеспечивать. Золото, шуба и на курорт каждые праздники...
       Это мне при всех Горгона сказала. Я вчера за авансом зашёл и на Принцесску в новой шубе наткнулся. В Хургаду она уезжала, Новый Год с мужем встречать. Возле неё, как интеллигенция вокруг президента, восторженно пуськая, толпилось наше бабьё – двуликое и опасное как бинарный боеприпас.
- Ну, недорого стоит женщина, которую можно купить норковой шубой. А хочешь денег – иди в минетчицы. Ажурное бельё под халатик и – опытная медсестра проведёт медосмотр состоятельным господам.
- Ну, знаешь!
- Что – ну, знаешь? Думала, я твоё хамство стерплю, холопское? Тоже мне, фаворитка королевы нашлась. Помпадур из кладовки!
       Обиделась. Национальная черта: не задумываясь наносят оскорбление и ужасно обижаются на ответное. Бабы-бабарихи. Предел мечтаний: золото, шуба и на курорт каждые праздники. Накупят шуб, а носить боятся...

- Ну, что тут у вас?
       Менты. Подняв воротники, воротят от ветра стылые лица с малиновыми, как у ведущего «Без названия», ушами.
- Не у нас, а у вас. Подснежник.
       Вытаскивая ноги из снега подходят к телу и, ухватив его за руку, наполовину вытаскивают из сугроба. Присматриваются, бросают. Возвращаются.
- Наша.
- С рынка, что ли?
- Ага.
- Убитую у сквера припомнить не беруся. По наколкам Вера, а по шрамам Дуся. – цитирует Че, – Ну, раз ваша, тогда вам все карты в руки. Вот направление, желаю успехов в труде и ба-а-альшого счастья в личной жизни.
       Хлопает дверью.
- Поблагодарить забыл, за внимание.
- Да пошли они!..

       Девчонки рубят салаты. Холодильник забит мисками, бутылками и пакетами с соком. Повсюду стоят тарелки с нарезанной ветчиной и цитрусовыми. Феликс, сполоснув руки, пристраивается помогать, мешая в кастрюлях деревянными ложками и ловко выхватывая из-под лезвия колбасную обрезь.
       Входит Журавлёв с кучей кружек. Кивает приветливо.
- Здорово, Вень.
- Привет, Сань, с наступающим... ты чего с кружками ходишь?
- Да чаеманы, блин, задолбали – по всей станции кружки с сеном стоят. Ходишь и выливаешь, ходишь и выливаешь.
- Ты с кем нынче?
- Со Скво. Слушай, что мы сегодня видели! Передавали нарушняк неврологам, а у них, в карете, архивная фотка в рамке – Ленин в Горках: в каталке, глаза навыкат, взгляд дикий… наш пациент, говорят – атеросклероз, инсульт, энцефалопатия, деменция.
       Появляется Че с огромной кастрюлей в руках.
- Здорово, Санёк, не виделись ещё… Насть, холодильник открой.
- Ой, дайте попробовать, Феликс Аркадьевич.
- Одна попробовала – семерых родила.
- Да ладно вам. Одну ложку всего.
- Валяй... Сейчас поедем, мужики, два вызова поступило: ожоги и без сознания.
- Кто на ожоги?
- Не знаю ещё.

- Ночью, когда кипяток прорвал трубы и воздух в одночасье сделался горячим и влажным, из обжигающего тумана подвала вышло ОНО…
       Мы молча смотрим как на ступеньке подвальной лестницы, вцепившись в решетку, стоит человекоподобное существо. Оно мужского пола, абсолютно голое, с пузырями ожогов на изодранной расчёсами коже. Чёрные точки ошпаренных паразитов, тонкие, похожие на верёвки с узлами, конечности и огромные, выпирающие наружу, плоские кости. Бухенвальдский крепыш. Живой скелет из хроник Второй Мировой.
       Настенька опасливо жмётся к нам с Феликсом – такого она ещё не видела. Сзади тихо ахает вошедшая в подъезд тётка.
- Господи, кто это?
- Привет из Освенцима.
       Вода залила ступеньку. Почувствовав ожог, оно равномерно, как насекомое, бьётся всем телом о железные прутья. Пора уже что-то предпринимать.
- Бери его, Че.
- Решётку откройте.
       Дворник, самоустранившись, решительно суёт ключи Феликсу; тот отпирает решётку и тянет цепляющееся за что попало существо наверх. Я спускаюсь помочь. Весит оно килограмм сорок, не больше. Мы кладём его на носилки.
- Садись, доктор в кабину.
- Да ладно.
- Садись-садись, мы всё сделаем. Да, Насть?
       Настеньку передёргивает. Феликс злодействует. Поливает новокаином стерильную простынь, протягивает ей – заворачивай! Существо продолжает хвататься за что ни попадя; Че бьёт его по рукам, потом, заломав, кивает близкой от отвращения к обмороку Насте: давай!
- Подтыкай, подтыкай, а то «галеры» поползут.
       Они пристегивают тело ремнями.
- Держи его.
- Феликс Аркадьевич!
- Держи, говорю.
       Настенька чуть не плачет. Феликс раскатывает бинт и фиксирует запястья существа к носилкам.
- Мерь давление, Насть. Что ставим, Вень?
- Поставь Рингер, пусть капает. Панангина добавь.
       Он ещё заставляет её поставить капельницу и только после этого отпускает её в кабину.
- Садись, Вень, покурим.
       Жарко, Джексон топит как следует. Мы отодвигаем форточку и закуриваем. В салон заглядывает Настенька.
- Что запрашивать, Вениамин Всеволыч?
- Мужчину неопределённого возраста; ожоги ног и спины, вторая степень, тридцать процентов; энцефалопатию, алиментарную дистрофию, педикулёз.
- Ой, подождите, я не успеваю…
- В неотложной медицине, родная, «не успеваю» не катит, – влезает Че, – учись всё с ходу запоминать, чтоб дважды не переспрашивать.
       Она смотрит на него ультрамариновыми глазищами.
- Не смотри на меня так, Настенька. Я ведь это исключительно по любви говорю – другие могут и матом обсыпать, а мы у тебя с доктором добрые…

       Настеньку, во всплеске какого-то запоздавшего идеализма, воткнул на скорую папа. На год. Пусть потрудится доча на благо общества. Боясь расстроить родителя, она честно тянула свой срок. Стройненькая, глазастенькая, невыносимо хорошенькая, Настенька выглядела среди всех наших мерзавцев словно яркая коралловая рыбка, попавшая в мутный, годами не чищеный аквариум с жабоподобными сомиками-говноедами. На беду, через некоторое время ей стало тут нравиться и, в попытке уберечь красоту и молодость от непоправимого, Феликс беспощадно гноил милую, светловолосую, упругую как дельфин, девочку.

- Смотрю я на тебя, Че, и Петра Алексеича вспоминаю – как он в анатомичке заставлял бояр человечьи потроха в зубы брать.
- Это ты к чему?
- К тому, что она и так уйдёт, незачем ей страшные Соломоновы острова демонстровать.
- Вень, я на таких как она во насмотрелся! – Феликс чиркнул большим пальцем над головой. – Ты ж знаешь, как их наше болото затягивает. Я тебе её будущее как на блюдечке могу расписать. Через месяц закурит, через два станет матом ругаться. Через год сделается независимой, взрывной, острой на язык язвой, причём снаружи это будет совсем незаметно. По великой любви выйдет замуж, а через месяц супруг обнаружит, что унижать себя она не даёт и сама при этом может обосрать так, что ввек не отмоешься. Он немного потерпит и уйдёт, а у неё к тому времени уже дитё на руках. И из декрета на ставку-семьдесят пять: «прощай, молодость!» называется.
       Он глубоко затягивается.
- Ты посмотри на неё – она же цветок! Её ж бабьё наше враз возненавидело за то, что кожа чистая, зубки белоснежные и грудки холмиками. Ты б слышал, что о ней в диспетчерской говорят…
       Че замолкает. Я оглядываюсь. Нам снова светят потрясающие, как у Алфёровой, глазищи.
- Дали Академию, на Загородном.
- Ну, в Академию, так в Академию. Давай, Жень, трогай.
       Феликс цыркает слюной за борт.
- В Мариининский его надо. Вывалить на ступеньках, пусть полюбуются…
       Ambulance Dream. Стойкая как вера в загробную справедливость и несбыточная как обещанный коммунизм. Привезти на Исаакиевскую и сунуть под нос этим, с флажками на лацканах: нате, смотрите, сволочи!
- Не поймут. Полетишь как фанера над Парижем.
- Ясное дело. К тому же выходной сегодня у всех...
       Я уже и не помню, когда Новый год дома встречал; меня, после летних загулов, не спрашивая, в новогодние праздники ставят. Можно и первого, но первого хуже – целые сутки на синдром Оливье ездишь, рогами в землю домой приходишь. В Новый год веселее, потому я и вызвался. Фельдшером мне дали Настеньку, а Феликс к нам до кучи пристроился.

- Паспорт, страховой полис…
       Регистраторша поднимает голову и, выпучив глаза, застывает, делая глотательные движения – ни дать, ни взять жаба весной, только без пузырей за ушами.
       - Ч-ч-что это?
- Это – оно.
- Военный?
       Да-а, не приучены на Загородном к неожиданностям, не приучены. То ли дело на Клинической-шесть: тем что ни привези – бровью не поведут.
- Скорее военнопленный.
- Документы есть?
       Поразительно.
- Мадам, он голый. Ни документов, ни наград.
- В разведку ходил, – вставляет Феликс.
- Как же мне его записать?
       Ёпт!
- Пишите: сэр Чарльз, принц Уэльсский, инкогнито.
- А почему к нам?
       Начинается. Для персонала приёмников надо специальную форму ввести, с надписью на груди: Больница №… Приёмное отделение. А ПОЧЕМУ К НАМ?
- Просто захотелось что-нибудь подарить вам к Новому году.
- Почему вы хамите?
       Мысли у них – ход конём.
- Да вроде не начинал ещё.
       Нет, зря вернулся. Холодно, темно, люди какие-то странные…
И когда вы только повзрослеете, Вениамин Всеволодович?
А никогда, Виолетта Викентьевна!
       Не, всё, хватит. Отработаю до весны и свалю в Марокко через Европу. Поиграю недельку в Париже, заработаю, и в Испанию. До конца лета должно хватить, пусть они тут без меня за жизнь бьются…

- О чём задумался, док?
- В Африку хочу, Жень.
- А-а. А я в Калифорнию. Сколько себя помню мечтал – с тех пор как сёрф впервые услышал, в семидесятом.
- Сколько тебе тогда было?
- Десять. – Джексон поправляет маленькую репродукцию «Трёх богатырей», на которой Алёша Попович, вместо лука, держался за подрисованный фломастером руль. – Тридцать лет прошло, с ума сойти.
- Лучше поздно, чем никогда.
- И я о том же. Всё, брат, линяю.
- В Штаты?
- В Штаты трудно. В Канаду.
- Документы подал?
- Ну.
- Давно?
- С месяц.
- А родные?
- А чего родные… Я детдомовский, с женой в разводе, дочка замужем – свободен как Каштанка. Права международные есть; корешок в Ванкувере фирму держит; устроюсь у него водилой на трак – весь континент в кармане. Врубись: закат, асфальт, Манитоба, пшеница до горизонта, и Джей Джей Кейл с компакта...
       В свои сорок Женька не пропустит ни одной запылённой поверхности, непременно напишет на ней Queen или Doors.
- А что за корешок, Жень?
- Хохол. Служили вместе. В восемьдесят восьмом слил. Сначала сам фуры гонял, теперь своё дело открыл.
- Ну, вообще зашибись!
- Ага. Подругу себе найду, индианку, а плечевыми только негритянок брать стану. Ты с негритянкой спал?
- Доводилось.
- Вот видишь, а я ни разу. Не, хорош, сколько можно? Полжизни тут вермут топинамбуром закусывал, пора и честь знать.
- Дай-то бог, Женя, дай бог!
- Ну, ты понимаешь, короче…

       Большинству моих соотечественников вместо свидетельства о рождении надо «Мойдодыра» выдавать, с ламинированными страницами – чтоб служил дольше. Хоть бы перед Новым годом прибрались, что ли?
       Седьмой час, а уже кривые как сабли, язык ребром у всех поголовно. О скорой забыли напрочь, в помощи не нуждаются. Но признательны: готовят для нас коктейль – «девятку» с шампанским из грязных кружек. Отказываемся. Удивлены, навязывают. Поворачиваемся и уходим, оскорбляя гостеприимство. Дальше – театр. С брезгливостью лорда, вслед: дай им денег, и пусть, нах…й, валят. Пошёл ты – сам вызвал, сам и давай! Переругиваясь, считают мелочь; мы, тем временем, начинаем спускаться. Спохватившись, переключаются: хабалят, кричат вслед матом. Идём обратно – запираются, угрожая из-за двери главой РУВД. Так и говорят: главой РУВД. Че делает им куб анальгина в замок .
       Подъезд соответствующий: ссаньё и окурки. Этажом ниже – шедевр. Метровыми буквами на стене: ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА! Феликс приходит в дикий восторг и выдаёт экспромтом стихотворение:

       …и плачут сосульки с карниза,
       и кажется – рушится мир.
       ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА!!!
       напротив одной из квартир.

       Неподдельное отчаяние, драматическая жестикуляция, слеза в горле – умеет. Джексон хохочет. Настенька улыбается. Я рассказываю про одно ножевое: невеста, накануне свадьбы, застала жениха со свидетелем, причём на последнем было её свадебное платье. Сходила на кухню, взяла ножик и расчёркнулась как Зорро у суженого на спине. Тоже, кстати, тридцать первого было.
       Джексон замечает что, судя по количеству закупаемого алкоголя, этот Новый год мы запомним надолго. Я в этом году уже запомнил Светлое Христово Воскресение: три ножевых и два огнестрельных. Наблюдал замечательную картину: пять утра, охреневший от трёх операций подряд хирург трясёт каталку и орёт раненому: «С-с-сука! Сука!!!»
       Феликс в ответ рассказывает о массовой драке за свячёные куличи в храме неподалёку и выражает удивление объёмам святой воды, вывозимой прихожанами в пятилитровых бутылках из-под «Росинки». Большинство, как он утверждает, вывозит багажниками.
       Для Настеньки же, главным событием года стал День Десантника. В этот день в график ставят преимущественно мужиков, водилы держат наготове «самоучители» , а многие одевают под форму голубой тельник – помогает, но не всегда, – под утро всё равно руки разбитые, и хочется написать заяву на увольнение.
       Погранцы в свой праздник тоже шалеют, но десантура им сто очков вперёд даст. А вот морячки в День ВМФ – тише воды, за что их народ любит и при всяком удобном случае мотается на Неву корабли посмотреть…

       Только заснул, Настенька за плечо трогает. Ей мама с собой курицу-гриль дала и салатик с копчёной рыбой, а Женька картошку фри притаранил. Пришлось встать.
       Усадив Настеньку между собой, Че с Джексоном, смачно хрустя крылышками, выхватывают из тела курицы сочное мясо и, сладко воркуя, скармливают Настеньке прямо с вилок. Настенька замечательно смущается, но кушает. Видно, что ей приятно. В самый разгар вваливаются Пак и Лодейников. Пашка несёт подмышкой здоровенную «Энциклопедию танков».
- Ух, ты! Где взял?
       Пак усмехается.
- В нашем магазине.
       Подрезал, значит.
- Фига! Как это ты ухитрился?
       Пашка подсаживается к нам и выламывает из сустава куриную ножку.
- В наследство достался, – говорит он с набитым ртом.
- Суицид у нас, – поясняет Лодейников, – старики сдали комнату; квартирант вечером въехал, а ночью повесился. На ручке от форточки.
- Где?
       Митька нагибается и показывает пальцем на дом напротив.
- Девятый этаж. Вон окно… Паскуда, отволок бы за петлю на помойку – пусть крысы жрут.
       Все не то, чтоб расстроились, но потчевать Настеньку перестали.
- Да, пацаны, потешили вы нас. Книжка его?
- Угу. С паршивой овцы хоть шерсти клок. В «Военную книгу» сдам, а деньги в почтовый ящик кину – хоть будет чем за освящение заплатить.
- Думаешь, задаром не освятят?
- Хрен его знает, с них станется.
       Нет, ребята, что-то здесь неестественное происходит. Бесовство оголтелое, сплошной Босх вокруг. Пляска смерти, нелепая и фантасмагоричная, как в японской чернухе. Это уже не совпадение и не случайность – система. Без оглядки бежать надо, пока всех без разбору гвоздить не стало. Переждать и вернуться, когда уцелевшие будут обниматься и плясать в ярких одеждах, как после Великой Чумы...

- Ага. И настанет Царство Истины.
       Нас снова усылают на какую-то хрень. Настеньку не берём, пусть на стол накрывает.
- Брось, Вень, тут всё уже метастазами поросло. Вон, смотри – иллюстрация.
       Впереди, задрав скорпионий хвост, сучит клешнями снегоуборщик.
- Гребут точно так же, с обеих рук, а кал под себя валят. Наплодят себе подобных, засрут всё вокруг, и сгниют потом, в фекальных массах. Онкология на социальном уровне – законы-то у природы одни на всех. Так что грядёт фаза распада. Закат Империи. Придут вандалы и всем вставят.
Подаёт голос Джексон.
- В таких случаях национальная идея спасает. Или религия новая.
- Идея, Жень, уже есть – бабло. И новую религию, коль появится, на раз продадут. Всё просчитают, упакуют и продадут, так же как христианство продали, в своё время. А если ты про нынешние махания триколорами – так это для тех, кто за майку со слоганом на пулемёты помчится, только кивни. Ренессанс на помойке. Из говна Элладу лепят.
- Так-так. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо...
- Дык, ёлы! Взять хотя бы тёзку моего – Че. Ведь в полный же рост отоваривают, и кто? Те, кого он до хрипа в глотке не выносил. Клубов пооткрывали: с гамаками, сигарами, ромом кубинским; футболок нашлёпали, парфюма… А он, между прочим, редкий бессребреник был, даже когда в ООН речь толкал, у него, как у Бендера, носков под берцами не было.
       Он умолкает, а потом каким-то другим, изменившимся, голосом говорит.
- Знаешь, я недавно в «Корсаре» девчонку снял, хорошенькую – как Настенька. Пришли ко мне, стал её раздевать, а у неё на трусиках Че, прям на лобке. Так мне хреново сделалось, аж ком в горле встал. И не вышло у меня с ней, упало всё сразу. А главное – она не поняла ничего. Ну, Че и Че – чего тут такого? Все носят…
       Душу обнажил, как горло подставил. Я смотрю ему в глаза. Там – тоска.
       Я молча тыкаю его в плечо кулаком.

- Слы-ы-ышь, курить есть?
       Хорошо, что Настеньку дома оставили.
- Не курю.
- Чё, здоровье бережёшь?
- Не люблю, когда изо рта воняет.
       Потихоньку обступают с боков.
- Чё, подвигов ищешь?
       Рацию из кармана, палец на тангетку – пи-и-и-ик!
- Нажму ещё раз – пойдёшь в КПЗ. Пукнуть не успеешь.
       Главное – взгляд держать. Не в переносицу смотреть, а в глаза. И не ссать, даже если очень страшно. Заметят – всё.
- Разрешите пройти?
       С издёвкой:
- Иди.
       Глаза в глаза, обойти не касаясь, и повернуться спиной, уверенно повернуться. Терять нечего: если атакуют, от четверых не отмашешься. Как хорошо, что не взяли Настеньку!!!
       Затылком понял – Че миновал успешно.
       Вышли, закурили.
       Пальцы прыгали.
- Ё!
- Ну.

       Пробка вмазывает в потолок. Вторая, пшикнув, остаётся в ладони у Журавлёва. Зелёные горлышки, рождая пену, проходятся над пластиковыми стаканчиками. Пена поднимается и опадает. Со дна бьют весёлые ключики.
- Давайте, ребята, за Старый год. Три-четыре…
- Дзыньььььь!!!
- Одесская киностудия!
       Галдят и растаскивают из коробки грильяж. Тычут вилками в сервелат. Все на станции – удачно.
       На экране появляется президент.
- О, о! Главный Упырь! Громче сделайте.
- Да ну его на хер! Ты что-то новое хочешь услышать?
       На экране вспыхивает MUTE. Некоторое время все заинтересовано смотрят, как шевелит губами гладкое, репообразное лицо Ельцина.
- В записи транслируют. Сидит, поди, сейчас в кальсонах, с водкой на табуретке, речь свою слушает…
       Пять минут остаётся.
- Восемьдесят шестая бегом! Ребёнок полтора года, ожоги. Ира, быстро – площадь большая.
- Ну, … твою мать!
- Та-а-ак, первый пошёл.
       Дитё. Ждать нельзя. Журавлёв с Бирюком подрываются к выходу.
- Санёк, папку, стетоскоп и новокаин! – кричит Скворцова, рассовывая по карманам шоколад, мандарины и пузырь полусладкого. Хватает миску с салатом, ложки, и бежит следом.
- С Новым годом, ребята! – уже из глубины коридора.
       Вдогонку вылетает Ленка Андреева.
- Скво, Скво – стаканы забыла!
       Всё, до утра мы их не увидим. Они сейчас через весь город на Авангардную, и дай бог чтоб их на обратном пути за Четырнадцатую не впрягли, к тому времени самый падёж начнётся.
       Возникают куранты, пошёл отсчёт. Митька с Феликсом обдирают фольгу, лихорадочно крутят проволочки. Остальные ищут потерянный пульт. На экране по-прежнему красуется ярко-красное MUTE.
- Ну, блин, вы скоро?!
       Есть, нашли.
       Тинь-длинь-дон-дилинь-дон, тинь-длинь-дон-дилинь-дон. Пауза. Бам…бам…бам…
       Че с Лодейниковым удерживают рвущиеся из горлышек пробки.
- Девять… десять… одиннадцать… двенадцать! Ааааааааа!!!
       Шар-р-рах, шар-р-рах – только пробки запрыгали! Роняя пену разливают шампанское. Ленка Андреева тянет рацию.
- Всем кто в поле, всем кто в поле – с Новым годом, ребята!
       И сразу следом:
- Восемь-шесть, три-один, шесть-четыре – с Новым годом всех!
       Это Центр, диспетчер.
- Спасибо, вам также.
- Шесть-четыре, шесть-четыре…
- Слушаю.
- Освободились с Народной.
- На станцию.
- Поняли, станция.
       Чуть-чуть не успели ребята.
- Игорян, ты что ли?
- Я, Паш, я.
- Ну, ты попал, старик. С Новым годом тебя!
- И тебя так же. Ты на станции?
- Пока да.
- Если на Солидарности пересечёмся, побазарим…
       И тут же ответственный:
- Не засорять эфир!
       И все замолчали.


- А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь весёлое...
       Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берёт аккорд и частит боем по струнам:
 
       А-а-а, увезу тебя в больницу я к насупленным врачам.
       Ты увидишь, как встречают панариций по ночам.
       Много нового узнаешь обо мне и о себе
       И не сразу осознаешь – поворот в твоей судьбе…
 
       Все подхватывают:

       А-а-а мы па-а-аедем, мы па-а-амчимся на «Фордах» и на «Газелях»
       Чтоб успеть на Правый берег над мостами пронести-и-ись.
       Констатирую бесстрастно – твоя жизнь была прекрасна,
       Нынче ж Крест вмешался Красный и тебе уж не спастись…
       
- Э-э-э-гей, бля! – ильямуромским басом рявкает Че. Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.
- Ну, дают джазу!
- Слышите? Без пауз шпарят.
- Как немцев победили, чесслово!
       Свист, треск; свист, треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным, уходящим в ультразвук, переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.
- Получилось.
- Так, Черёмушкину больше не наливать.
- Слышь, Жек, открой «Хванчкару» девчонкам.
- Штопор дайте кто-нибудь.
       Я протягиваю ему швейцарский ножик.
- На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?
- Как?
- Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!
       Вокруг уже кто о чём.
- Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс как Маркс. Давай, я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.
- Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого на конкурсе парикмахеров в прямом эфире стричь будут.
- Хорошо ещё, что не мыть…
       Народ хихикает.
- А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал – ему, бедолаге, Новый год в травме встречать.
- А в «Лондоне» в кайф: никакого бычья, сплошь рафинэ кругом…
- Это сейчас они рафинэ, а часам к трём их от пролетариев будет не отличить.
- Эт точно. – Митька набухал себе стаканчик пепси. – Помню, сдали на первом курсе весеннюю сессию и сели отмечать, в кафе нашем. Обычный трёп: билеты-вопросы-ни хрена не знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные – Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг, – чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемёт такой, немецкий, вроде Кольт-Браунинга. Чувствую, надо отлить. Встал: эйншульциген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал, и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошёл и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа, и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят – пофигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.
       И сразу же следующий, по ассоциации:
- Помните, как Лапа в Боткина загремела? Пришли мы её навещать, и тоже приспичило: Наташ, у вас гальюн где? По коридору и направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.
       Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.
- О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.
       Все идут танцевать.
       Мигает ёлка. Помимо гирлянды, её обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия – фибрилляция желудочков – непрямой массаж сердца – изолиния. По традиции, плёнка каждый раз новая, её открепляют от карты вызова и хранят до тридцать первого декабря.
 
       Crazy, crazy, crazy of you, baby…

       Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня тут же вскидываются широченные, поблёскивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой, и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.
- Двадцать седьмая, стенд ап! Попраздновали и хватит.
- Что берём, Вень?
- Мандарины и джин.
       Настенька кладёт в пакет плоды и жестянки.
       - Леди и джентльмены – увидимся утром!

       И понеслось. Один за другим, без заезда.
       00:37. Пробка от шампанского в глаз – офтальмотравма, Литейный-двадцать пять.
       - Как Настенька?
- Слушай, удивительно – всё при ней, а танцевать не умеет, вести не даёт. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому – без разницы.
- Почему именно Чернышевскому?
- Потому, что он там сидит…
       01:23. Земля Второй станции. Взорвавшаяся в руках петарда – Байкова-восемь, микрохирургия кисти.
- … слушай, я к ним саркастически отношусь. Помню, иду по Невскому, гляжу – афиша. Прямо сейчас, в ста метрах отсюда, выдающиеся поэты нашего города будут читать свои бессмертные произведения. Решил приобщиться, а то всё «Мани-Хани» да «Мани-Хани». Там, думаю, и девчонок много; девчонки, они поэзию любят. Купил билет, зашёл. Шесть рублей за вход брали, я ещё удивился, почему именно шесть?
       Короче, попал внутрь и понял, что ошибся. Литературный тусняк, все друг друга знают, чужаки на отшибе, а девушки не в себе поголовно – блуждают с нездешними взорами и сборники у поэтов подписывают. А поэты – полный п…ц! Патлатые, немытые, с перхотью. Пиджаки грязные, штаны с пузырями, а один придурок даже с бантом – вот бля буду, бант надел!
- Бабочка?
- Да нет же, бант. Настоящий. Как у Карандаша в «Весёлых картинках».
       Сели. Я сдуру в самой середине устроился. Сначала поздравляли всех, чуть ли не поимённо; затем старичок встал, блаженненький как Циолковский, и заебал насмерть, былых поэтов вспоминая. Потом с ответными речами выступали, и только минут через сорок чтения начали. Заныли, застенали, пальцами задвигали. Я сижу, ни хера не понимаю. Сначала думал, что не дорос, потом понял – козлы! Особенно когда лауреат вышел, под занавес, как Киркоров. Ничего такой лауреат. Прыщей штук сто, штаны белыми нитками строченые и значок на груди – «Танк Т-35». Полный ****ат, у него даже ботинки под кеды стилизованы. Дольше всех читал, вне регламента: о хренах, о пряниках, о вине кампари…
       Устал я. Вышел, и бегом в «Корсар», к рокабилам. Рокабилы, когда в ударе, дэцэпэшников исцеляют. С девчонкой познакомился, Музой звали – всю ночь меня потом вдохновляла, едва на работу успел. На носилках спал, между вызовами…
       02:19. Поехали за Шестнадцатую. Без сознания во дворе: перепой, спит, нашатырь под нос, драка, мы победили.
- …да ни фига! Баски уже в раннем Средневековье у Ньюфаундленда китов били и треску промышляли; ирландские монахи в девятьсот каком-то чуть ли не на байдарке в Америку прошвырнулись; про викингов я вообще молчу, а в Мексике сейчас клады римских монет находят. Так что знал Колумб куда шёл, просто не бакланил на всех углах, а грамотно пропиарил всё это дело. Кому надо было, тот помалкивал. Официально считается, что до 18 века из Атлантики в Тихий ходил только Магеллан, Дрейк и ещё двое, забыл кто. А на самом деле, флибустьеры с Карибов как на работу туда плавали, испанские форты грабить. Сами они это не афишировали, а в хрониках сплошь да рядом: опять приплывали, уроды, всех наших порезали!..
       02:57. Потихоньку двигаемся к дому. Пискарёвка. Судорожный припадок: реланиум, витамины, глюкоза, оставлен на месте.
- …там, где я учился, учителя… ммм… своеобразные были. Немку припахали ещё и английский преподавать, она, подозреваю, его вместе с нами учила, и всем нам стойкий бундесовый акцент привила; а музыкант популярные песни, типа «Крылатых качелей» или «Когда уйдём со школьного двора», на свои мелодии перекладывал…
       Ровно 03:30. Вотчина. Перелом обеих лодыжек – с улицы в Солидарь.

       В Александровской народу полно. Каталки все заняты, персонал мельтешит, охрана в боксах бычьё усмиряет, а от входа до самой травмы, как в застенке, след кровавый по полу, вытирать не успевают. Скорая вся в дедморозовских колпаках почему-то; один Карен с Двадцать Второй в стетсоне своём неизменном. Накурено – дышать нечем.
- ... она ему так капризно: у вас руки холодные. А Мишка ей: а у вас ноги!
- ... и начал их высоким тенором, при медсёстрах, мордой об стол тыкать. Они терпели-терпели, а потом и посоветовали ему: больше тестостерона в голосе! Тот и стух сразу. Слышь, дай шляпу померить.
       Нахлобучивает, смотрит в зеркало, сдвигает то так, то этак, любуется.
- Да ковбой-ковбой.
- Ага. Только не «Мальборо», а «Хаггис».
       Вваливается Парамон, однокашник. Здоровый, усатый, румяный – кровь с молоком.
- Мушкетёрам короля – от гвардейцев кардинала! Здоров, Папульдер!
       Так меня в институте называли, от слова «папа»; младенец, которого я на детских инфекциях курировал, после третьего посещения, папой меня признал.
       - Здорово, Парамоша, с Новым годом тебя. Как оно?
- Невзирая.
- Валерий Саныч, вот вы всё знаете...
       Парамон – ассистент кафедры, половине присутствующих здесь фельдшеров двойки ставит.
- ...лечение геморроя без операции, это как?
- Зализыванием.
       У кого-то ожила рация.
- Семьдесят седьмая.
- Семь-семь, слушаю.
- Свободны с адреса. Смерть до прибытия, оставлен с милицией...
       Плотный крепыш, нажав тангетку, опережает диспетчера:
- От вскрытия отказался. Актив участковому патанатому.
       Хохот.
- Это кто там такой остроумный?
- Угадайте!
       Возникает Феликс.
- Веня, тигрятник видел?
- Нет.
- Сходи, погляди.
- Чего там?
- Сходи, увидишь. Тебе понравится.
       
       В тигрятник стаскивают упившихся Дед Морозов. Зрелище напоминает картину «После битвы». Среди лежащих вповалку тел, там и сям, словно пики, косо торчат золочёные посохи; то и дело слышатся хрипы, зубовный скрежет и тяжкое, стонущее клокотание; вздымаются неестественно вывернутые валенки и трепещут, опадая и взмётываясь, седые бороды – впечатление такое, будто здесь полегла рать ополченцев.
       Над всем этим стоит скоропомощный человек. Заметив меня, он простирает в сторону павших руку и, выдвинув челюсть, поёт:

       И горел погребальным костром закат.
       И волками смотрели звёзды из облаков,
       как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь
       и как спали вповалку живые, не видя снов…

- С Новым годом! – Было видно, что он здорово на кочерге.
- Взаимно, всяческих благ.
- И вам… – он икнул, – ой-ё… того же.
- Джин?
- Сидр.
       Появляется Феликс. Уже вмазавши.
- Здорово, Марик. С наступившим.
       Марик важно кивает. Че обращается ко мне.
       - Ну, как тебе?
- Сильно. Жаль, фотика нет.
- Всё в порядке, ребята нащёлкали. Я договорился, нам сделают.
- Ты, я гляжу, уже причастился?
- Да ладно, Вень, пару глотков всего. Больше не буду, честное медицинское.
- Где Настенька?
- На батарее. Её там штурмы клеят.
       Настенька, падла, тоже угостилась, но, в отличии от Феликса, на неё выпитое подействовало сокрушительно. Она звонко смеётся, прильнув к могутному спецу со стетоскопом на шее. Тот нашёптывает ей на ушко и, не теряя времени, прихватывает за округлости.
- Так, коллега, мадемуазель сегодня принадлежит исключительно нам.
- Да ладно, дайте отдохнуть девушке.
- У вас свой фельдшер есть, даже два – вот с ними и отдыхайте.
       Вокруг смеются. Мы выходим. Настенька идёт твёрдо, но на воздухе чувствует головокружение.
- У-у-у, да ты, ваше благородие, нарезался. Че, в натуре, что за дела?
- Прости, отец, не доглядел.
- Жека, мы её к тебе, на сиденье, а сами сзади. Пусть поспит малость.
- Куда едем?
- Петра Смородина двадцать два, у двести восемьдесят девятой квартиры.
- А этаж?
- Двенадцатый.
- Чего там?
- Нарушняк, похоже, у бабушки.
- Вовремя.
- Не говори. Поехали, Жень.

       Че болтает.
- Марик когда-то у нас работал. Обожает у тигрятников петь, особенно когда там вцепившись в решётку стоят. Встанет и поёт. Высоцкого, например:

       Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата-а-а,
       даже не знаешь, куда на ночлег попадё-ё-ёшь…

       или стихи читает.

       Оковы тяжкие падут,
       темницы рухнут и свобода
       вас примет радостно у входа
       и братья меч вам отдадут.
 
       Из-за Лёхи ушёл – несколько лет по ней сох.
- А она?
- А она была холодна как Снежная Королева.
Он вздыхает.
- Э-хе-хе, Лёха-Лёха… каких людей теряем. Она работает сегодня?
- Угу.
       Лариску всё-таки доломали, заставили по собственному уйти. На неотлоге сейчас трудится, у себя где-то.
- Давай, позвоним ей?
       Че с новогодней премии купил дорогой мобильник и теперь играется с ним до умопомрачения: накачал мелодий, поназаписывал всякой дряни, и всякий раз, когда ему дурным голосом сообщают о прибытии очередной эсэмэски, бурно радуется, как кретин в Луна-парке.
- Хочешь – звони.
       Он набирает номер, долго треплется с ней ни о чём. Всё то же самое: ты где? как дела? вызовов много? чего-нибудь было? а-а-а, у нас, помню, тоже такая фигня была… People are strange. Выкладывать кучу денег только за то, чтобы регулярно докладывать где ты?
- У нас? Без заезда… Не, встретить дали… Час примерно… Я? С Джексоном, Веней и Настенькой…
И показывает мне: говорить будешь?
Нет.
- Ну ладно, пока… Непременно.
       Складывает машинку.
- Тебе привет… Ты чего такой?
Я киваю на сотовый.
- Не моё это дело, старик, но лучше б ты на коралловый риф свой слетал. И Новый год в ночном погружении встретил. Знаешь примету?
Задел. За живое задел. Пожалуй, даже резанул по живому.
- Ч-чёрт, мне и в голову не пришло…
Расстроился. Очень. Как-то даже осунулся сразу.
- Ч-чёрт! А ты тоже хорош – взял бы, да и подсказал.
Возьмёт сейчас трубку и выкинет за борт; с него станется.
- Ладно, ещё не поздно. Отнеси обратно – через неделю туры в Египет за бесценок пойдут.
- Да, но с приметой-то я пролетел. Блин, какая идея! Зараза ты, Вень, честное слово…

       Старушка возится на полу, словно налим в тазу. Неврологии у неё нет.
- Гипует старая. Насть, ты глюкометром пользоваться умеешь?
- Нет.
- Феликс, покажи.
       Че извлекает из кармана прибор и ловит бабульку за палец.
- Сначала надо добыть капельку крови, – он колет бабку в концевую фалангу, отчего та вдруг пронзительно верещит. Мы вздрагиваем. Продолжая визжать, бабка остервенело выдирается и, когда Феликс её отпускает, умолкает.
- Фига, лёгкие у старушки! Смотри: нажимаешь сюда, капаешь и ждёшь. Вот, пожалуйста – ноль-девять. Норму сахара знаешь?
- Четыре?
- Примерно. Три с половиной-шесть. Что в таких случаях делаем?
- Глюкозу.
- Молодец! Набирай.
- Сколько?
- Восемьдесят.
       Настенька вытаскивает четыре двадцатикубовых баяна.
- Стой-стой-стой, двух хватит. Введёшь один, отдашь мне; пока вводишь второй, я набираю первый, понятно?
- Понятно.
- Ничего тебе не понятно: патроны надо беречь, чтобы в настоящем, серьёзном деле их не жалеть.
       Пока Настенька набирает, Че закатывает бабке рукав. Потом, сев к ней спиной, зажимает в своей подмышке её руку и, ухватив за запястье, командует:
- Давай.
       Почувствовав укол, старуха воет сиреной и, извиваясь словно минога, вырывается, суча ногами и колотя Феликса по хребту свободной рукой. Настенька пугается, порет вену и выдергивает иглу. Из дырки, в силу плохой свёртываемости, фигачит кровь и, в довершении, на площадку вылезает стая жильцов.
- Вы что, сволочи, над старухой издеваетесь?
- Мы не сволочи, – я сижу у бабки на ногах и, надавив ей на плечи, прижимаю к полу. Феликс держит одну руку, я другую. – Ей надо сделать укол, а она не даёт… набирай сразу восемьдесят… сто набирай.
- И баян без иглы дай.
       Бабка перестёт подскакивать и всю энергию вкладывает в ор. Исхитрившись, Че одной рукой фукает ей под язык двадцатник глюкозы. Секунда – и мы с ног до головы оказываемся в липких каплях концентрированного раствора.
- Беспонтово, Вень, обратно выплёвывает. Настя, блин, ты быстрее можешь?
       Настенька уже набрала две двадцатки и заканчивала набирать третью.
- Куда ж вы такую дозу-то лошадиную?!
       Понеслось.
- Вы медик?
- Нет.
- Тогда, пожалуйста, не мешайте нам. Если не можете это видеть – уйдите.
       Феликс, освободив руку, зажимает бабке рот.
- Да люди вы или нет? Фашисты!
       С нижнего этажа подошли.
- Вы чё, б…, творите? Совсем о…ели?
       Всё, попали: их много, они пьяные и они ни *** не понимают.
- Так, б…, отлезли все от неё! Отлезли, я сказал! Чё вылупилась, коза?!
       Настенька медлит.
- Коли, Настя. Да коли же, ёптать!
       Они – совки. Они делают евроремонты и ездят в дорогих иномарках, но они – совки. Никто из них не решится перейти от слов к делу, все будут ждать, когда начнёт кто-то другой, а до этого они будут стоять над душой и бычить. Объяснять бесполезно. Надо сцепить зубы и молча делать свою работу, тогда на этом всё и кончится – по...дят да разойдутся. А сорваться, ответить, значит дать им то, чего они добиваются: casus belli . Бабку эту они в гробу видели; она лишь предлог, заводка. Им нужно что-то, что задело бы их лично, а сочтя себя оскорблёнными они, когда их много, они пьяные, и ни *** при этом не понимают, могут полезть в драку.
       Одна из жён, оставив открытой дверь, демонстративно набирает 03.
- Алё! Тут ваши санитары старуху убивают…
       И смотрит на нас: перестанем мы или нет? А вот и не перестанем.
- Алё! Да... ваши санитары над старухой измываются... Петра Смородина двадцать два... Я? Соседка... Из двести восемьдесят восьмой.
       С ответственным соединили.
- Не знаю... издеваются, в общем... руки ломают, рот заткнули – эсэсовцы какие-то... Да, хорошо. Вас к телефону.
       Это она мне. Сейчас, побежал!
- Принесите мне аппарат или скажите, что я перезвоню, когда закончу.
       Озадачились. Стоят, переминаются, но хоть заткнулись и то хорошо.
- Болюсом, Настя, болюсом.
       Двадцать кубов, сорок, шестьдесят... Старуха подсыхает, успокаивается, кожа её розовеет, взгляд принимает осмысленное выражение. Эти уроды, потоптавшись, расходятся по квартирам.
- Алло, любезный! Как насчёт извиниться?
       Дверь закрывается. Че несколько раз жмёт на звонок.
- Чё надо?
- Ты оскорбил девушку. Будь мужчиной – извинись перед ней.
- Выйди отсюда!
       Он крупнее Феликса килограммов на тридцать. Несильно толкает его в грудь. Че отлетает, дверь снова захлопывается.
- Набери анальгина, Настя.
- Брось, Феликс. Оставайся в шляпе.
       Старушка уже оклемалась и, переживая ситуацию, мелко крестится.
- О х-хосподи, Царица Небесная, спаси вас Христос, ребятки, дай бог здоровья...
- Вы из какой квартиры, бабушка?
- Да вот же, из двухсот девяностой...
       Она шарит по карманам.
- Ключ! О господи, ключ оставила, вот же напасть какая. И чайник на плите как на грех... Ой, погорим, ой, погорим!
       Бабка плачет. Феликс изучает замок.
- У вас дверь внутрь открывается?
- Внутрь, миленький, внутрь.
- Вень, давай высадим – потом гвоздями обратно прибьём... У вас молоток есть?
- Погоди. Бабуля, замок сам захлопывается?
- Сам, сам.
- Значит, если дверь открывается внутрь, то скос у язычка к нам... Так, Че, ты отжимаешь вбок, я поддеваю ножом.
       Дверь старая и расшатанная. Черёмушкин упирается ногами в проём.
- Давай!
       Лезвие в щель до упора, надавить и легонечко на себя. Минута, другая… Феликс, весь красный, орангутангом висит на ручке.
- Ну, скоро там?!
- Сейчас.
       Есть! Внутри щёлкает и дверь открывается.
- Вуаля!
       Везде горит свет. На кухне бьёт паром чайник. Воды в нём на донышке. Вовремя.
- Ой, спасибо, сыночки, ой спасибо, родименькие... Дай бог здоровья, дай бог...
- Инсулин покажите, бабушка.
       Она суёт мне коробки, ампулы и простыни аннотаций.
- Насть, сахар померь.
- Сынок, поставь чайник заново – хоть чаем вас угощу.
       Обвалилась усталость. Как-то сразу накрыло – ничего не хотелось.
- Не, баушка, спасибо, поедем мы.
- Вень.
- Чего?
- Ну, сам не хочешь, дай бригаде попить. Три часа ещё кантоваться. Сядь, истории напиши или ответственному сходи отзвонись. Чего ты как не родной? Остаёмся, бабуленька, чем потчевать будете?
       Потчевать особо нечем. Булка, масло, варенье. Стандартная старость: выцветшие обои, убогая мебель, чёрно-белый «Рассвет» в углу. Грамоты на стене. Детей нет – война, дед месяц назад умер – фотография в рамке и накрытая сухарём стопка. Всё, что осталось: сахарный диабет, почтальон раз в месяц, и жёлтые грамоты.
- Давайте-ка, я вам по рюмочке налью. – Бабка булькает подозрительного вида наливкой. – Ну, с Новым годом, сыночки! С Новым годом, красавица, дай бог тебе мужа хорошего и детей здоровых. – Настенька взмахивает ресницами и скромно улыбается. – И вам, милые, дай бог всего и чтоб не так как у нас...
- Спасибо. – Чего бы ей в ответ пожелать? Разве что дом престарелых получше, да где теперь такой сыщешь? Не в Германии, чай. – Вы ключ на шею лучше повесьте, на верёвочке.
- Повешу, сынок, повешу. Прямо сегодня и сделаю. Ох, господи-господи, вот угораздило...
- Че, блин, хватит жрать – не к боярам приехал.
- Да ешь, сынок, ешь, работа, поди, тяжёлая? А девушке-то каково, девушке – ох, ты горюшко... Я тебе, милая, вот что подарю.
       Бабка шаркает в комнату, скрипит там ящиком, возвращается:
- Вот, от отца ещё. Отца не помню, в двадцать девятом забрали, а их до сих пор храню.
       Серебряные серёжки. А может и не серебряные – кто их разберёт?
- Ой, ну что вы, не надо...
- Бери, дочка. Помирать скоро – так пропадут. Пусть лучше хорошему человеку достанутся. Вспоминать обо мне будешь, может, свечку когда поставишь...
       Настенька смущается.
- Бери, Настя, это дорогого стоит. Бери, не стесняйся, грех не принять.
- Бери, милая, окажи радость старухе.
       Горло перехватывает. Так же, как когда «В бой идут одни старики» смотришь: строй, землянка, стакан на столе, все стоят и молчат, а потом Быков рукой машет и хроника под «Смуглянку» идёт.
- Ты куда, Вень?
- Схожу отзвонюсь.
       Телефон у неё старый. Всё у неё старое и сама она тоже старая. Сколько я их таких перевидал: слепых, глухих, бестолковых, морщинистых. А ведь когда-то были как Настенька. В войну. Кто технику на заводах собирал, кто торф на болотах резал, кто горшки в госпиталях выносил. Разослали им в девяносто пятом новенькие ордена, поздравили чохом и успокоились – догнивайте, родимые, земной вам поклон!

       А я, парень, когда в Англию ездил, на юбилей, то куда б ни вошёл – все вставали. Там этот значок, – дед ткнул ногтем в потускневшего британского «Ветерана Полярных Конвоев» – чуть ли не к Кресту Виктории приравнивают. А здесь, б..., меня даже в Госпиталь Инвалидов со скрипом берут...

       Вспомнился Ромыч, муж Ритулин, зятёк мой драгоценнейший. Этот, случись чего, в медсанбат не пойдёт, в состав какой-нибудь комиссии впишется, и когда всё кончится, с полным набором справок окажется. Ничего не упустит, по максимуму получать станет, ещё и орденок цапнет. Дока в этих вопросах.
       Уже в Горздрав пролез, суконец. Пока ещё там на пуантах танцует, портфель за кем скажут носит, но года через три управлять станет, реформы медицинские проводить, кислород дедкам-бабкам перекрывать.
       И Ритулю он нам испортил. Такая Суламифь была, такая оторва, а теперь – хрусталь, ковры, позолоченный телефон-ретро и кровать а ля Король-Солнце – под балдахином и с рюшечками. Я к ним давным-давно ходить перестал: душат.
 
- ...так и останешься мальчиком. Пора бы уже своё будущее представлять.
- Я буду высоким, худым стариком с седой бородой и со спадающими на плечи белыми волосами. Жилистым, тонким, с упругой, танцующей походкой старого, проведшего жизнь на пастбище, пастушьего колли. Буду носить джинсы и клетчатые рубахи; буду каждое лето играть блюз в Копенгагене и ходить по горам в Адыгее; буду писать книги, сочинять песни и ездить по свету за деньги, которых вам не хватит и на прокорм; буду свободен от кредитов за жильё, машину и бытовую технику; буду работать пока нравится и уходить когда надоест. Я буду знать десятки фокусов и забавных игр, и детям никогда со мной не наскучит. Они будут звать меня Веня, на «ты», и с нетерпением ждать моего появления. И в каком бы возрасте я ни был, девушки всегда будут отдавать предпочтение мне, а не молодым людям, даже если те имеют научную степень, ходят в костюмах и играют ключами от иномарок.
- Насчёт степени: на меня намекаешь?
- Конечно. На тебя и на твой «дисер», как ты его называешь.
- Да тебя просто жаба душит. Ты в свои тридцать всё ещё пьянь по улицам подбираешь, а я уже кандидатскую защитил.
- А много ли в ней твоего, а? Накачал чужих работ из Сети, порвал на части и переклеил по-своему в Ворде. Я ж помню, как ты её делал – будто на постылую жену залезал: надо. А на науку должно стоять как на девчонок весной – до беспамятства. Так, чтоб забывал всё на свете, чтоб за уши было не оттащить: только кончил – опять встаёт! О ней как о женщине думать надо – о ней самой, а не о том, сколько она приданого принесёт.
- Ну, ты как из яйца вылупился. Спрячьте шпагу, монсеньор, арестуют: не те времена!
- Так, началось: не мы такие – времена такие.
- Вот именно. А насчёт женщин… Имей в виду, браки по расчету самые прочные.
- Да, я знаю. На Ритуле ведь ты тоже по расчету женился.
- Ага. И жуть как на вас приподнялся, на семье военного пенсионера.
- Брось. Ты ведь её по-настоящему не любил никогда, просто красивая девочка приглянулась – у молодого и перспективного администратора должна быть очаровательная жена.
- Я Ритуле дал то, чего она от таких как ты сроду не дождётся.
- Да ей это на фиг не надо было! Мы с ней другие вещи ценили.
- Ты может и другие, а она – нет...

       Отец его терпеть не может. Недавно Ромыч десять соток купил и, когда все у родителей собрались, начал перед женщинами разглагольствовать:
- Сейчас надо вкладывать деньги в недвижимость, в землю… все умные люди так поступают.
       Деловой, словно с ним из Центробанка регулярно советуются. Мать – она вообще к нему с пиететом, – кивает, и Ритуля – квашня! – сидит, поддакивает.
       Батя слушал-слушал и н-н-на ему промеж глаз:
- Да-а, – говорит, – ты у нас теперь крупный землевладелец. Латифундист. Целых четверть акра в Пупышево.
       Ромыч тогда сделал вид, что не обиделся, ему это хорошо удаётся, привык уже. При отце они таких разговоров больше не заводят, но меня поучать по-прежнему обожают.

- ... дурачок какой-то. Да все так делают, всегда так было, и жизнь так устроена! И не переделать её. А раз так, надо по её законам играть. Чего ты всем этим своим донкихотством хочешь добиться, я не понимаю?
- Я, Ритуля, хочу устать от усталости, а не от собственной старости. Как в песне, помнишь? Или забыла уже?
- Инфантилизм это. Четвёртый десяток скоро разменяешь, а всё с протянутой рукой стоишь, на обочине, в чужие машины напрашиваешься. Свою уже пора иметь...

       Парамон, зараза, мне только на их свадьбе поведал, как он Ромыча на первом курсе в сортире застукал, когда тот в бутылку из-под «Хейникена» «Жигулёвское» переливал. Тогда «Хейникен» мог себе позволить только солидный человек, а Ромыч канал под солидного: был старостой курса, ходил в костюме и в обеденный перерыв ежедневно пил заморское пиво. Парамон – вот ведь Шерлок! – заметил, что Ромыч никогда бутылку не допивает и вместе с отвинчивающейся крышечкой уносит с собой; целый день глаз с него не спускал и, в конце концов, вывел на чистую воду. Только вот не сдал он его тогда, пожалел, а впоследствии пожалел что пожалел – Ромыч ему это запомнил.

- Свою, говоришь? А ведь сам ты машину в кредит взял.
- Ничего подобного.
- Ну, или занял у кого-то. Мы ж тебя в первом семестре ещё раскусили – на брюхе шёлк, а в брюхе щёлк. Смело табличку можно вешать: «На витрине выставлены муляжи». Ты ведь как банановая республика, всему миру должен. Потому и рвёшься наверх, дескать, дорвусь – рассчитаемся. А ну как обломаешься, а?
- Не обломаюсь, не бойся.
- Да, пожалуй, что и так. Просто сменишь в нужный момент хозяина и порядок! Такие как ты от гельминтов произошли, от кошачьих двуусток. О вас потом в учебниках напишут: то был подлинный расцвет царства сосальщиков...
- А ты не боишься, что я сейчас…
- Нет, Ромыч, не боюсь. Сейчас ты утрёшься. Ты это и сам знаешь. Утрёшься и, как ни в чём не бывало, будешь мне улыбаться долгие годы. А потом нагадишь исподтишка, как в «Бочонке амонтильядо», как Валерке Парамонову нагадил. Ты умеешь, я знаю...
- Пошёл вон отсюда!
- Да уж не беспокойся, не останусь.

- Ну что, хлопцы, в седло?
- Ох, ребятки-ребятки, так и не прикорнувши всю ночь... Плохо ещё кому-то?
- Да как вам сказать...
- Что там, Вень?
- Потом скажу, не здесь.
- Чую – жопа.
- Да нет, всё нормально. До свидания, баушка. Поесть после инсулина не забывайте.
- До свидания, милые. До свидания, хорошие. Дай бог здоровья...

- Так чего там, Вень?
- Мужик в подъезде повесился.
- Иди ты!
- За что купил…
- У них что, блин, фестиваль сегодня?
- У них, похоже, по жизни фестиваль. Пороховская, сорок девять, Жень.

- ***ссе, утро в деревне!
       Мужик. В валенках. В пролёте между вторым и третьим. Как к лифту повернёшься – во всей красе виден. Выбрал время, говнюк!
- Милицию вызвали?
- Вызвали. Хорошо ещё я первый его заметил, а то у меня жена беременная. Прижал её к себе, глаза закрыл и провёл. Вы его снимете?
- Нет.
- Сейчас народ домой потянется. Вдруг кто ещё беременный пойдёт? Или с сердцем кому плохо станет? Может, снимете? Я вам ножик дам.
- Да ножиков у нас у самих навалом. Он уже как минимум час висит, а таких только милиция вынимает – вдруг ему помог кто-то, понимаешь?
- Понимаю. Что делать-то будем?
- Встанем у двери, будем входящих предупреждать.
- Да не надо – вон, приехали уже.
       Хлопнула дверь, затопали шаги. Трое. Один, правда, сразу возвращается.
- Что у вас тут?
- Висит.
- Понятно.
       Сержант и девка-стажёрка. Жвачку жуют, чавкают.
- Направление вам?
- Не. Мы патрульные. Услышали по рации, посмотреть заехали.
- Ну, тогда встань у двери, народ предупреждать.
- Не. Нам ехать надо.
       Уходят. Экскурсанты, мля.
- Кофе хотите?
- Хотим.
- Ты давай вниз иди.
- Фига! Вы тут кофе пить будете, а я на сквозняке мёрзнуть.
- Мы тебе принесём. Давай.
       Феликс спускается. Проходит пролёт.
- Ох, ни хрена ж себе!!!
- Чего там?
- Иди сам посмотри.
       Много я ментов видел, много о них слышал, но чтоб такое... Босой висит, без валенок. Сняли.
- То-то я думаю – их же вроде трое было.
- Один вернулся сразу. Я думала, поплохело ему.
- Ага, как же! Похорошело.
- И ведь не побрезговал, мусор.
       Мужик, похоже, с таким ещё не встречался; взгляд такой, будто глазам не верит.
       Надо занять его чем-нибудь.
- Вы там что-то говорили про кофе?
- Да-да, одну минуту.

       Мы сидим рядком, спинами к батарее, и прихлёбываем из кружек.
- Круто да, Настя? Будет что папеньке рассказать.
- Ты, Че, как знаешь, а я подрываюсь отсюда. Январь отработаю и подрываюсь. Я здесь словно в авангардной постановке участвую, того и гляди крышу снесёт. Театр абсурда: один публично в петлю лезет, праздничную ночь людям портит; другой – при форме! – у всех на глазах валенки с него стаскивает; третий перед любимой девушкой вешается; четвёртый для этого комнату снимает у стариков. Пенсионеры за пачку гречи голосуют за кого скажут – уж лучше б в войну немцам служили, честное слово; девчонки за пятьсот рублей в прямом эфире крахмалом давятся и голым задом в таз с клеем садятся; мужики колготки натягивают и кривляются, полные залы собирают. По-моему – края, приплыли. Надо как можно дальше отсюда быть, когда эту Атлантиду накроет.
- И пусть мёртвые хоронят своих мертвецов?
- Точно.

- Ну-ка, придержите его…
- У нищих слуг нет. Мы вас и так два часа ждали, только и делали, что баб с закрытыми глазами к лифту водили. Так что е…сь сами.
       Спустились, вышли.
- Правильно, Вень. Совсем оборзели, мерзавцы, Агапита на них нет.
- Кого нет?
- Петьки Агапова. Был у нас такой, давно, правда. Как подберёт ужратого с ментовской ксивой – корку с моста, а тело в пьяную травму на Пионерскую. Не был там?
- Нет.
- Жуткое заведение. Приёмник – зверьё. Зондеркоманда. Вот он их туда и свозил. А однажды взял одного со стволом – на ногах не держался, гадина. Ствол в Неву, удостоверение в клочья… люто их ненавидел.
- Было за что?
       Че кивает. Потом продолжает:
- Я и сам из их обезьянников принципиально народ эвакуирую. Вывожу как по Дороге Жизни. У иных даже на метро денег нет – всё отбирают, шакалы.
- Сергей Сергеич тоже однажды вывез, даже до квартиры довёл.
- Сергей Сергеич, Настенька, за деньги, а мы бесплатно. Он с тобой потом поделился?
- Не-е-ет… – изумлённо.
- И не поделится – жадный. Он у первоклассника деньги может вытащить, был случай. Тому мама на завтрак дала, а доктору как раз на баночку джина не хватало. Ты смотри, Настенька, не водись с ним, он тебя плохому научит. Станешь деньги красть, водку пить и Шнура слушать.
       Джексон хмыкает.
- Чего ты, Жень?
- Рецензию тут читал, на последний альбом, так его там на полном серьёзе тонким лириком называют, ранимой душой. Хрупкой, бля, как сервиз. О!
       Он добавляет громкости и смотрит на нас.
       «Пинк Флойд». «Wish You Were Here».
- Базара нет, дружище – исчерпывающе!

       Девять ноль-ноль. Всё. Отработали. Сейчас истории напишу, отзвонюсь, и домой.
- Закурить не найдётся?
       Дед Мороз. Злые и неопохмелённые, они слоняются по приёмнику; расстегнув тулупы и сунув в карманы заблёванные казённые бороды.
       Я протягиваю ему пачку, там ещё остаётся штуки четыре.
- Держи. Оставь себе, у меня ещё есть.
- Спасибо.
       С наслаждением затягивается.
- Чего домой не идёшь?
- Не пускают.
- Как это не пускают?
- Пока доктор не выпишет, охрана не выпустит.
- Так вас же больше – собрались в кучу и вышли: только троньте, гады!
- А паспорт?
- Вечером заберёшь. На крайняк другой сделаешь. Напишешь заяву: так, мол, и так, провафлили мой документ в больнице – прошу выдать новый.
- Да ну, париться ещё…
- Ну, тогда жди. Глядишь, к полудню и выпишут.
       Им даже ссадины не обрабатывали, просто стаскивали как падаль в тигрятник и валили в кучу, а они выйти отсюда боятся. Сидят, плевки терпят.
       Ну, вам же сказано – ждите! Врач освободится, придёт.
       А я бы и в одиночку ушёл. Взял бы, к примеру, ведро в смотровой, и на выход.
       Стой! Куда?!
       А девчонки-сестрички попросили мусор вынести – умаялись за ночь, бедные... И только меня и видели. И пёс с ним с паспортом, что я, по улицам без него не ходил?! А эти сидят. Послал же бог земляков – никто решение принять неспособен; не услышат «пассажирам покинуть корабль» так и утонут нахрен!
 
- Жень, дай в кассетах поковыряться, а то погрустнело.
       «Йес», «Джетро Талл», «Ти Рекс»… О, то что надо! АС/DC, «Дорога в ад».
- Давай на всю катушку.
       Хорошо, бодрит. Хандры как не бывало. Мы с Че орём и отбиваем ритм по коленкам.

       I gonna highway to hell, та-ра-та-тара-там, highway to hell!

       Джексон улыбается, Настенька в салоне форточкой от нас отгородилась, только зря – децибелы всё равно пробивают. Я кричу:
- Я однажды её под аккомпанемент кельтской арфы слышал.
- Чего?
       Делаю тише.
- Я говорю – слышал, как эту вещь девушка под кельтскую арфу пела.
- Где?
- В Копенгагене. Я там две недели играл, на Строгете – это улица пешеходная, вроде Арбата. Со всем уличным народом закорешился: эквилибристы, файрмейкеры, музыканты, мимы… Славное время было! Сам играл, других слушал… тусовался, короче.
- Нормально наигрывал?
- Крон триста в день. Сорок евро примерно.
- А ночевал где?
- Где попало. На газоне, в церковном садике, в парке палаточку ставил… Однажды, по обкурке, на ступенях Дворца Правосудия заснул, в спальнике.
- А менты не трогали?
- Нет конечно. Я ж ничего противоправного не совершал. Наоборот, спал, никого не трогал. Один только раз меня полицейские разбудили: монинг, эскьюз ми, рабочий день начался, сейчас люди на работу пойдут, а вы им весь проход загораживаете. Вежливо, с улыбкой, не пыром по почкам, как у нас, а легонечко по плечу: тук-тук-тук. Ещё и кофе предложил.
- Врёшь.
- Век Шенгена не видать!
       Джексон завистливо вздыхает.
- Ёханый бабай, это где ж я сорок лет прожил-то, а? Тюрьма народов, блин, милицейское государство.
- Полицейское, ты хотел сказать.
- Милицейское, Феликс. Это гораздо хуже.
- Ничего, Жень, недолго осталось.
- Ну, так ты про кельтскую арфу начал рассказывать…
- А-а. Короче, там пара поляков была, тоже музыканты. Он на гитаре, она на арфе. Как она пела, мужики! Голос как у Дженис: наждачный, хриплый, прокуренный; сами все в фенечках, типа из ролевых игр; сидят, играют, а вокруг народ плотным кольцом. «Cry, Baby», «Buffalo Soldier» и «Highway To Hell» – врубись, какой саунд был?
- Да-а.
       Джексон притормаживает на красный и тут нам врезают сзади. Бьёмся затылками; Че с Женькой выскакивают на улицу; я следом. Распахиваю дверь в салон – Настеньку сбросило на пол; стоит на четвереньках, но с виду целёхонькая.
- Жива?
- Жива.
       Хорошо, что Феликс второе сиденье поднял.
- Нигде ничего? Головой не билась?
- Нет, всё в порядке.
       Мужики лают матом. Тот, что за рулём, лыка не вяжет. Пытается вылезти из машины.
       Вызываем ГАИ; те возникают немедленно, из воздуха, безо всяких там компьютерных спецэффектов. Берут ксиву – полкан с таможни. Значит, откупится, гад. Обоюдку пришьют.
       За нами приезжают. Перегружаем всё барахло. Джексон ругается и курит. Он теперь на станцию минимум через час попадёт. Самое обидное, что до неё рукой подать, триста метров по прямой.
- Скажи Гасконцу, чтоб на трубу мне сейчас звякнул.
- Скажем.

       Первое января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, когда, с кем.
- …вываливаемся на Выборгскую, орём, мигаем – первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждём, пока встречные остановятся. И тут из третьего ряда прилетает чмо, и в борт нам – бах! Пациент на полу, мы сверху, система вырвана, четыре свидетеля телефоны оставили, и всё равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам – пусть уж лучше один погибнет, чем все.
       Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.
- Генка, помнишь? Ещё на РАФах работали. Вылетели через лобовое как птички.
- Ещё бы. Я тогда рёбра сломал, Ленка рожу изрезала...
- Сам ты рожа!
- Лицо-лицо. А Алёхиной хоть бы что – в кресле спала, спиной по ходу.
- Я потом на два косметических шва полгода работала.
       Вот за что скорую любишь: за трёп между вызовами; за то, что с полуслова врубаются; за то, что равны все на линии. Молодой приходит и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.
- Как отработали?
- Не вынимая. Только дым шёл от частых фрикций.
- Мавзолею больше всех досталось. Ребята говорят, внутри как в очаге массового поражения было.
- На Васильевский остров я приду умирать – народное гулянье на Стрелке.
- У меня жена – филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и её там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, на полатях спать уложила. А утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена к краю перекатилась, уши навострила, и слышит:

       Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
       на Васильевский остров я приду умирать…
       Бля, чегой-то с утра на Бродского потянуло!

       Расслабуха. Заведующей нет, на мозг никто не давит, уборщица в раковине воду не набирает, Горгона по коридорам не шакалит. Всё тихо, спокойно – красота! Всегда любил в выходные работать, особенно по воскресеньям – в понедельник все на работу, а ты домой не спеша.
- Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили этой ночью! Свалка Дед Морозов на Солидарности.
- В смысле, махалово?
- В смысле свалка. Куча мала. Штук десять, наверное, в тигрятнике. Я фотки сделаю, принесу послезавтра.
- Они, кстати, и сейчас там. Сидят как долбоёбы с Вилла-Рибы.
- Охрана не выпускает?
- Ну. Давно бы организовались и дверь на таран взяли.
- Н-да, не хило так праздничек встретили.
       Пашка Пак хрюкает в кружку.
- У меня сосед есть, по фамилии Зелепукин. Тридцать первого назюзюкался после смены и в опорный пункт загремел, за публичное мочеиспускание. Супруга его звонит мне на станцию – выручай! Кидаю ложняк, еду. Захожу: Зелепукин в коматозе на лавке, а за старшего сидит майор, старый-престарый, советских времён ещё. Анискин, короче. Ну, я к нему: товарищ майор, ну, пожалуйста, с кем не бывает, человек в метро поезда водит, работа нервная, напряжение после смены хотел снять, не рассчитал с устатку, товарищ майор, вы ведь сами молодым были, знаете ведь как бывает... Чую – ведётся. Товарищ майор, говорю, ну ради праздника, а? У вас же ведь тоже дети есть. И именно в этот момент Зелепукин выходит из комы, открывает глаз: да какие тут, на х…, дети? Ты посмотри на него – он же пидор! И опять засыпает. Пятнадцать суток и Новый год в КПЗ.
       Забежавший было на кухню карликовый пуделёк испуганно шарахается в коридор.
- Жасмин, Жасмин, иди сюда. Иди к маме.
       Катька Черкизова втискивается обратно, держа на руках маленького, остромордого, шарообразно подстриженного пёсика. Тот упирается лапками ей в форму и зевает, изогнув дугой розовый язычок. Кобелёк. Мужчинка.
       Че склоняется к моему уху и шепчет:
- Смотри, сейчас она его поперёк схватит, засос в нос поставит и скажет: «Ч-ы-ы-ы мой шла-а-адкий!»
       Катька немедленно хватает пуделя ниже ушей и часто-часто чмокает его в мордочку:
- А мы скоро родителями станем, да, Жасмин? Да? Чы-ы-ы мой шла-а-адкый! Чы-ы-ы-ы мой шла-а-адкый!
       У неё этих пуделей – полквартиры, всю станцию опуделила.
- Жасмин будет папой, а я бабушкой. Да, Жасмин?
- То есть?
- У нас родятся щенки-и-и.
       Гасконец, не отрываясь от салата с сухариками, деловито осведомляется:
- Ты трахаешься с собаками?
       Снова хохот. Черкизова обижается.
- Дурак!
- А мы как-то – в училище ещё, – с Егоркой и Стасиком винца хлебнули, косячок растянули и сидим во дворах на Софьи Ковалевской, пивком это дело лакируем. Весна, черёмуха, белая ночь... прёт, короче. На первом этаже окно открывается, и какая-то тётка кричать начинает: «Тюпа! Тюпа! Ребятки, вы пуделя не видели? Позовите пуделя». И чего-то нас пробило, как заорём: «Пудель! Пудель!!!». Полчаса потом ржали.
       Пустая бутылка отправляется под стол. Дымят сигареты, усталость в глазах у девчонок оттаивает, отработавшие водилы дружно чокаются, навёрстывая упущенное. Байки как из мешка.
- Сижу в Зеленогорске, жду электричку. Напротив дембель в парадке. Скучает отчаянно, по морде видно. Все анекдоты прочитал, все сканворды разгадал: сидит, мается. Тут в зал забегает болонка и начинает ему сапоги обнюхивать. Он аж ожил; лицо засветилось; хвать её за шкирятник, и давай обувь надраивать. Навёл глянец и выбросил. Та хвост между ног, и пулей из зала. Грязнющая – жуть! А её уже ищут: «Мышка, Мышка... ой, где ж ты так извозилась?» Народ лёг. А дембель такой счастливый укатил, будто с двух букв мелодию угадал.
       Приходит Джексон, трёт с Гасконцем в сторонке, садится. Наливает. Конкретно. Поднимает, окидывает всех взглядом, кивает. Хукает, выплескивает в себя. Глотает. Смачно впивается в брызнувший помидор, протыкает вилкой пару пластинок салями. Всё молча. Наливает по второй, зачёрпывает ложкой салат. Публика ждёт.
- Джексон, может скажешь чего?
       Отрицательно мотает пальцем, – погоди, дескать, – выпивает, жуёт, глотает, скатывает в трубочку ломтик шинки, макает в горчицу, досылает в рот и, откинувшись, тянется за сигаретами. Закуривает, выпускает дым.
- Ф-ф-фу ты, б..., с Новым годом!
       Чуть не лопнули. Жасмин, тявкая, срывается в коридор, Стасик, Журавлёв, Че и Егорка орут ему вслед: «Пудель! Пудель!!!», Лодейников извлекает припасённый пузырь шампанского:
- Ну, все в сборе. Давайте по пять кубов, за удачу…

       Город безлюден и тих. В окнах мерцают гирлянды и семисвечники. Подмораживает. На снегу валяются корки от мандаринов, бутылки и отработанная пиротехника. Ждать холодно, иду вдоль дороги и подпеваю звучащим в наушниках «Стоунз» – всё равно вокруг никого, можно и покричать.

       Бат ши соу компликейтед – a-a-a-a-a, a-a-a-a-a, a-a-a-a-a...

       Вскакиваю в троллейбус, устраиваюсь впереди, доезжаю до парка. Выхожу и срезаю наискось по аллее.
       На лестнице пахнет хвоей. Я открываю дверь. Колокольчики тинькают и девочка-шерпа улыбается мне с порога. Закрываю форточки, включаю обогреватель, сую прокуренную одежду в машину. Лезу в холодильник, доедаю сгущёнку, запивая её холодной водой. Долго-долго стою под душем, бреюсь, несколько раз чищу зубы. Надеваю шорты и зелёный армейский свитер. Готовлю завтрак: яичница, кофе, творог. Негромко играет Леннон: Watchin’ The Weel’s; Woman; Just Like Startin’ Over.
       Гомеопатическое одиночество. Вожделённое. Из всех его видов, только оно одно даёт столько счастья.
       Выпиваю после кофе холодного молока, лезу под одеяло, накрываюсь и засыпаю.

       Я иду с рюкзаком по вечерней улице. Сосны и фонари. Падает снег. Никого. Тишина. За живыми изгородями тепло светятся окна одноэтажных домов. Похоже на Ниду, что на Куршской косе, но не она. Какая-то Европа. По крайней мере, мне это точно известно. Я иду и знаю, что сейчас на крыльцо выйдет девушка. Она что-то спросит, я отвечу, мы разговоримся и поймём, что ждали друг друга всю жизнь...

       Я просыпаюсь. За окном темень. Долго лежу без света; в голове плавает «Silent Night», в душе улыбается тихая радость.
       Падает снег, ветки укрыты белыми муфтами. Потолок отражает свет фонарей. Светясь алым, трынкает спиралью рефлектор. Щелчками перебрасывает стрелку будильник.
       Ещё месяц и всё. Трое суток пути, хостел с видом на Люксембургский сад, метро, станция «Гран-Опера», блюзы под гитару с губной гармошкой, монеты в гитарном чехле, еда в пакете из супермаркета, лавина сигаретных пачек из обманутого автомата, литр вина за евро…
       А потом Испания, в которой я ещё не был; Португалия, о которой только читал; Марокко и Мавритания – ветер, песок и звёзды…
       Надо Феликса подключить, а то совсем ведь сгниёт.
       Снимаю трубку, набираю номер. Должен проснуться уже, по идее.
- Алло, Феликс? Спишь?
- Нет. Врубись, я сегодня ключи потерял, и из соседской кухни в свою перелез. Третий этаж.
- Что, так нарезался?
- Ну. Соседи говорят: позвонил в дверь, прошёл на кухню, открыл окно, обернулся, сказал «если упаду – звоните на станцию, скажите: падение с высоты, фельдшер Черёмушкин из окна выпал» и на раз-два-три перелез.
- Сурово.
- Самому понравилось. Сейчас вот за пивом собрался – здоровье поправить.
- Слушай, чего звоню: я тут на днях паспорт в финское консульство закидываю, в Марокко и Мавританию еду, через Европу – не хочешь со мной?
- Что, прямо так, с ходу?
- А что тянуть-то?
- А когда?
- Как только, так сразу.
- У меня загранпаспорта нет.
- В турфирме сделай, по cito .
- В какой?
- В любой.
- Денег нет.
- Ремеслишком прокормимся.
- То есть?
- Наиграем. Возьмём гитару, гармонику – не пропадём.
- Ну, я не знаю...
       Блин, как обычно!
- А кто знает? Давай, думай быстрее. Потом поздно будет.
- Надолго?
- Сам решай. Я увольняюсь.
- «Колёс» жалко.
- Вот послушай: Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос... ничего не напоминает? Париж, Че, Гасконь, Страна Басков. Столбы Геркулеса. Неужели не тянет?
- Да тянет-то тянет, но...
- Но – что? Че, тебе тридцать один; мог бы уже стать хер знает кем, а ты всё ещё хер знает кто!
       Звонок в дверь. Лёха.
- Погоди минутку.
       Отдохнувшая, с мороза, глаза блестят. В руке пакет: всякая вкусная всячина. Живём!
- Я договорю, Лар?
- Давай-давай, договаривай. – Она грациозно изгибается, расшнуровывая ботинки.
- Алло?
- Да.
- Ну?
- С паспортом мне поможешь?
- Обзваниваешь десяток фирм, узнаёшь, где быстро и дёшево делают паспорт и финскую визу, и сдаешь документы на всё сразу.
- А снаряжение?
- Удобный рюкзак, тёплый спальник и крепкие ботинки – всё.
Пауза.
- Н-н-не знаю…
- Феликс, ёбт! Помяни моё слово: всю жизнь в спичечном коробке просидишь; всё будет казаться, что ещё успеешь, а потом – хлоп! – и венок на крышку. Так что думай по-быстрому. Пока.
       Лариска встаёт на колени возле тахты, запускает под одеяло руки.
- Что затеваете?
- В Африку через Европу.
- Вдвоём?
- Вряд ли.
       Она потихонечку втягивается под одеяло. Жадно целуется, дышит, выскальзывает из одежды.
- Как отработали?
       Неторопливая нежность будет потом. Сейчас ей это не нужно. Сейчас ей это даже мешает.
- С половины первого до восьми.
- А днём?
       Она делает всё сама. Сначала она всегда делает всё сама, зато потом – шиш.
- И днём так же.
       Всё, уже не слушает. Уперевшись, с долгим «ха-а-а-а», медленно оседает. Наклоняется, просовывает руки, берёт снизу за плечи.
- Ве-е-е-еня. – выдыхает.
       И так хорошо сразу. Так хорошо…

       Сидим на кухне и уплетаем всё подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную – водопады тепла. Заодно и мясо разогревается. Лёха в футболке с рекламой Иностранного легиона – полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.
- Когда едешь?
- Как визы сделаю.
- Надолго?
- Не знаю. Честно, не знаю.
- Звонить будешь?
- Нет.
       Не обижается. Понимает. Она вообще всё понимает.
       Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай иногда, ладно?
       Она лежит, подперев кулаком щёку.
       Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, покой, а войдёшь – искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь – входи, хочешь – нет. Так что у меня всех желаний – рядом с тобой побыть, изредка…
- Думаешь, Черёмушкин не подпишется?
- Наверняка. Побоится.
- Чего?
- Неизвестности.
       Лёха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.
- А ты сам не боишься?
- Ещё как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь – предчувствия мучают, мысли дурацкие лезут, особенно если в горы идёшь.
       Ч-чёрт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?
       Всегда.
- Чего ты улыбаешься?
- Да так, фильм один вспомнил.
- Всё-таки, похожи вы с ним.
- С Феликсом-то?
- Да.
- Есть такое.
- Подтолкнул бы ты его.
- Пусть сам решит, хоть раз в жизни.
       И тут звонок.
- Веня?
- Да.
- Я еду.
- Ну что ж, рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи – говно купишь.
- А ты мне, часом, один из своих не выделишь?
- Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.
- Пуркуа?
- Бикоз. Ферштейн?
- Якши.
- Ну, всё. Фотографируйся, бери справку с места работы – и вперёд.
- Окей. Может, выпьем по маленькой?
       Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, всё слышно на расстоянии. Она качает головой.
- Не, старик, не сегодня.
- Ты не один, что-ли?
       Нотки зависти в вопросительной интонации.
- Нет.
- А-а-а. Ну ладно, пока.
- Пока, Феликс.
       Лёха протягивает бокал.
- Доволен?
- Да. Очень.

       Мы забираемся под одеяло. Ставим «Грязные танцы» и невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами мочки ушей и проходя губами от шеи до ярёмной ямки…
 
       Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…

       Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-чёрные коржи скал. Луна. Чёткий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звёзд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблёскивая, умело пробираются спутники. Никогда не думал, что у нас столько спутников.
       Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонёк. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплёвывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые шарики. Вторую я выпью под сигарету: днём курить, только зря воду расходовать, сушняк страшный, даже глотать больно.
       Тихо и спокойно. Никого. Я один. Встаю с восходом; в полдень, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до шести: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Они заметны издалека. Я слежу за их приближением, и в самый последний момент поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два утихает, сваливается темнота, и до полуночи я иду при свете Луны, для верности поглядывая на компас.
       Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой и только две из них пусты – ещё трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного Моста, а оттуда – иншалла! – подамся на Вади Рам...

       Ещё месяц и всё. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома – полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…
       Лёха спит. Красивый у неё профиль – тонкий нос с горбинкой, каре, глаза уголками вниз. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у большинства. Кажется, я буду по ней скучать. Странно. Она старше меня, ей за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я её каждый раз.
       Лариска поворачивает голову и сонно смотрит на меня.
- Ты чего?
- Пить ходил. Будешь?
- Угу.
       Выпивает почти целую банку, откидывает одеяло, шлёпает босиком. Щёлкает задвижкой, журчит, пускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.
- Уй, холодный какой! Руки!.. руки!.. а-а-а!
- Может, чаю выпьем?
- Не, давай спать... Завтра.
       Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:
       Е-щё-ме-сяц-и-всё, е-щё-ме-сяц-и-всё.
       Ещё месяц.
       И всё.

       
       Часть третья.
       ВЕСНА.

- Образ жизни?
- Средство передвижения.
       Костюм, галстук, кейс. Лёгкая снисходительность в голосе. Ровесник. Может, чуть-чуть постарше.
- Далеко?
- В Крым.
- Отпуск?
- Да нет… так, побродить.
       Оживающий после зимы лес разворачивался серо-зелёным занавесом. Кюветы были переполнены до краёв, и под жухлой травой угадывалась бурая ржавчина торфяной воды. Юное солнце медленно нагревало свежий утренний воздух.
- А чего не на поезде?
- Что?
- Чего не на поезде, спрашиваю?
- А-а… С деньгами напряг.
- Не работаешь что-ли?
       Помесь наглости с непосредственностью. Такие обо всём выспросят, не смущаясь, вплоть до метража комнат, а о себе, в свою очередь, ни гу-гу – уклончиво, с неохотой, – то ли стыдятся, то ли шифруются, не поймёшь.
- На больничном сижу.
- Да? Ну и чем же ты болен?
       Нотки сарказма, сквознячок превосходства, и сразу на «ты» – классический жлоб!
- Дорожной лихорадкой. Весеннее обострение, синдром перекати-поля.
       Не, не улыбнулся – слишком правильный. Может выйти, пока далеко не отъехали?
- И сколько такое обострение длится?
- Непредсказуемо. Только в процессе лечения понимаешь: о, прошло!
- А лечишь, я так понимаю, бродяжничеством?
- Точно. Подобное – подобным, как в гомеопатии.
- А работой лечить пробовал? Тогда и деньги появятся, и в чужие машины впрашиваться не придётся.
У-у-у, как всё запущено! Совсем квадратный.
- А разве я к вам напрашивался? Сами остановились.
- Остановился. Интуицию проверить свою.
О как! Ни больше, ни меньше.
- Ну и как, проверили?
- Проверил. Не ошибся.
- Да ведь вы понятия не имеете: кто я и откуда.
Он усмехнулся.
- Поверь, у меня на такие вещи глаз хорошо намётан – с людьми работаю.
       Открыл бардачок, извлёк оттуда бэйджик с прищепкой.
       Артемий Лонд. Старший пастор.
       Старший, надо же!
       Значит, сейчас приступит.
       И точно. Достал Новый Завет в дорогом исполнении, протянул мне. Кожаный переплёт, уголки, гравюры под калькой.
       Нет уж, спасибо.
- Вы извините, но я с юных лет с Библией не в ладах…
- Атеист?
В советских фильмах немцы так пленных спрашивали: «Юде? Юде?».
- Вроде того.
Он вздохнул.
- Пионерское прошлое. А ты в неё хоть раз заглядывал, атеист?
       Вообще, я крещёный. В шестнадцать крестился, импульсивно, Уэббера с Райсом наслушавшись. Открыл Евангелие, стал изучать. Читаю и спотыкаюсь – не состыковывается: Иудея под Римом; Иисусу в рот смотрят; он многотысячные сходняки собирает, а римляне бездействуют. К Иоанну, вон, единицы шли, и то его повязали, на всякий случай, а тут пять тысяч мужчин – восемь когорт, легион почти! – и ничего. Странно.
       Или. Въезжает в Иерусалим. Триумф. Народ машет ветками и поёт осанну. Через пару дней казнь – где все? Нету. Куда делись? Неясно. Распни, кричат, распни, а ведут на Голгофу – стоят и рыдают… лажа какая-то.
       Спросил. Пожурили, процитировали пару абзацев, порекомендовали не умничать, а просто верить – и знаете, как рукой сняло. На раз прошло: не, ребят, так не устраивает!
- Вы знаете, заглядывал. И неоднократно. Как-то там неубедительно всё.
       Ухмылочка-усмешечка, с детства такую не выношу; взрослые очень любили: ну-ну, дурачок, иди сюда, расскажи… Сколько раз её видел – опять она!
       И что-то невмоготу стало.
       Пошёл ты, старший пастор, знаешь куда?! Я полистал хрусткие, с прожилочками, страницы.
- Вот. Покажите монету, которою платите подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят ему: кесаревы. Тогда говорит им: отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу.
- Ну, и?
- Иудаизм запрещает изображения. Любые. На них даже смотреть богохульство. А тут, фарисеи, ортодоксы из ортодоксов, приносят Христу монету с профилем императора. Как, а? Притом, что единственной римской провинцией, которой во избежание религиозных бунтов оставили её монету, была Иудея. Исторический факт.
- Откуда такая осведомлённость?
Зацепил – неприязнь в голосе.
- Иосиф Флавий, «Иудейские древности». И, опять же, об ортодоксах… Проходил Иисус с учениками засеянными полями, и те, оголодав, стали колоски рвать, а фарисеи им: как? в субботу? а-а-а!!! А хрен ли они, такие правильные, сами делали на этих полях в разгар Шаббата?
       Он отмолчался. Я снова похрустел страницами. Приятно всё-таки пахнут, чёрт побери.
- Или ещё: вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде… Свинья для иудея табу; с фига ли посреди ортодоксальной страны вот так, запросто, пасётся две тысячи рыл?
- Там жили и другие народы.
- Но столицей-то был Иерусалим, в котором правили первосвященники-иудеи.
- Ну, мало ли… Провиант для римских солдат.
- А мяса и так навалом – тысячу лет в тех краях овец разводили, сам Моисей пастухом был. Кстати, о пастухах… Пастухи же побежали и, пришедши в город, рассказали обо всём, и о том, что было с бесноватыми. Кто пас этих свиней – евреи? Ха!
- Рабы пасли. А свиней римляне могли с собой привести.
- Ага, пешком! Через всю Малую Азию.
       Я сделал паузу. Артемий Лонд истекал отрицательными флюидами… А-а, всё равно вылезать!
- Далее: свиньи, как лемминги, тонут в море. В данном случае, судя по тексту, морем называют Тивериадское озеро. Это главный источник воды в стране. Попади в него хоть одна свинья, и оно автоматом считается осквернённым. Правоверные иудеи – а других тогда не было, – сдохнут, но пить из него не станут, а виновника же забьют нахрен камнями – за меньшие грехи забивали. А тут, какого-то малоизвестного проповедника всего-навсего смиренно просят покинуть территорию. Евреи, бойцы – весь Ветхий Завет с кем-то режутся…
       Раздражённый жест: хватит, Рошфор!
- Нельзя ж всё понимать так буквально! – Он умолк на секунду, явно вспоминая моё имя; вспомнил, что мы не представлены, и продолжил. – Нельзя быть таким упёртым, это всё-таки не исторические хроники, а книга притч.
- А зачем поклоняться книге притч?
Назидательно:
- Не поклоняться, а следовать заложенным в ней общечеловеческим ценностям.
- А люди везде одинаковы, во все времена. И ценности у всех схожи, изначально причём, так что устанавливать на них копирайт, по меньшей мере, смешно. Тем более что вы, например, заложенным в книге притч ценностям ну совершенно не следуете.
       Сейчас он меня высадит. Дослушает и высадит. Во мне плясала весёлая злость, и я продолжал ёрничать.
- Вам, согласно вашей книге притч, следует для меня половину плаща своего отрезать, и вместо одного поприща, два пройти …
Он перебил.
- Я тебя на своей машине везу.
- Угу, и попрекаете меня этим. Между прочим, остановились вы не для того, чтобы меня подвезти, а чтоб гордыню свою потешить – сами признались.
И – как мулетой в загривок:
- А ещё старший пастор!
       Щёлкнув поворотником, он сбросил скорость и прижался к обочине.
- Выметайся.
       Я вылез и процитировал:
       Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих и молитесь за обижающих и гонящих вас...
       Он перегнулся через сиденье, захлопнул дверь и, газанув, обдал меня выхлопом и пылью из-под колёс. Я оттопырил средние пальцы, сложил их крестом и показал ему вслед.
       Работой лечить не пробовал? Тоже мне, замполит Иисуса нашёлся! Себе-то непыльную работёнку подыскал: холёный как венеролог, ничего тяжелее Библии, поди, сроду не поднимал.
       Я забросил рюкзак за спину и огляделся. М-да! Хрен тут кто подберёт – сплошной лес кругом, до ближайшей населёнки пилить и пилить. К тому же кусок скоростной, все как минимум сотню держат: вжик! и поминай как звали. Буду идти и подголосовывать на ходу. Вытащив гармонику, я зашагал в такт «When The Saint’s Go Marchin’ In».
       Постепенно захорошело. «Дойчен зольдатен», «Янки-Дудл»… печатал себе по обочине строевым и даже голосовать перестал.
       Ого! Я глазам своим не поверил – огромная фура, обогнав меня, дружески подмигнула и, погасив инерцию, мягко встала метрах в двухстах впереди.

- Далеко?
- В Москву. Подвезёте?
- Садись.
       Сиденье, сказав «п-у-х-х», мягко подалось вниз.
- Рюкзак можешь на спалку кинуть.
- Да ничего, и так хорошо.
       Я протянул руку.
- Феликс.
- Паша.
- Очень приятно. В Новгород?
- В Новгород.
- Здорово. Я там у начала объездной вылезу?
- Вылезай на здоровье. Только на развилке не стой, за мост уходи.
- Почему?
- Мало кто остановится – скорость сбрасывать в падлу. А за мостом знак – ограничение до сорока, все притормаживают.
- Спасибо.
- Да не за что. Ты что тут посреди трассы делал?
- Да-а… высадил меня хрен один.
- Чего так?
       Видно было, что он рад случаю потрепаться. Порвал одной рукой упаковку с сухариками, протянул мне.
- Держи.
- Спасибо, – я захрустел колкими, пахнущими дымком корочками, – во мнениях не сошлись. Он сам из евангелистов; знаете, такие, в костюмах, с табличками на груди?
- Давай на ты.
- А? Хорошо. Короче, стал на темя капать, Библию вытащил… Я ему на эту тему свои соображения высказал, думал, ответит аргументировано, а у него, мерзавца, один аргумент: вылазь из машины!
- Попал ты… Я тоже как-то подобрал одного такого. Тоскун ужасный – с первой минуты понял. Закурил с досады, а он мне: курение – грех, а поскольку я в какой-то там церкви состою, то прошу веру мою уважать и в моём присутствии не курить.
- Круто.
- Ну. Выбросил я сигарету, довёз его до поста и высадил нафиг.
- Ты сам-то верующий?
- Да не то чтобы очень, а что?
- Я к тому, что ты вот не особо и веруешь, а до поста всё-же довёз, пожалел, а мой христолюбец меня прям посреди дороги кинул.
       Он кивнул.
- Я однажды одного парня подвозил, так у него такая телега была, что нетерпимее христиан людей нет.
       Уж не Веня ли это, Северов, был? Только я открыл рот спросить, как он опередил:
- Ты только в Москву или дальше?
- Дальше. В Крым.
- Отпуск?
- Больничный
- Надолго?
- На десять дней.
- Нормально. Я тоже сейчас, как приеду, жену под мышку и за город на неделю. У меня там такой дом стоит – игрушка! Камин, сауна, отопление... в городе не живу практически.
- Понимаю. Я сам зимой себе квартиру заделал – домой возвращаться одно удовольствие.
- Сам или нанимал кого?
- Сам. Да у меня проще, чем ты думаешь, по минимуму. Как говорится: если у тебя есть лимон, лучшее, что ты можешь из него сделать – это лимонад.
       Дома теперь было светло и просторно. Вдоль стен шли низкие стеллажи с книжками, над ними висели фотки, а одежду я теперь хранил в кладовке: набил там полок, навесил дверцы, провёл свет, и теперь в ней восхитительно пахло глаженой тканью и деревом, а внизу стоял оливковый «Каньон 65» с новеньким спальным мешком внутри.
- А ты чего один? Не скучно?
- Нет, конечно. Я и так с людьми работаю, круглые сутки с ними общаюсь, тринадцать лет уже – вполне достаточно, чтоб в свободное время без них обходиться.
- Кем работаешь?
- Фельдшер на скорой.
- Надо же! Тот парень тоже со скорой был.
- Случайно, не Веня Северов? Такой, со шрамом вот здесь, да?
- Ты знаешь его, что-ли?
- Ага, работаем вместе.
- Ну, блин, мир тесен. А он куда на майские двинул?
- Никуда, трудится.
- Чего так?
- Отец заболел.
- Тяжело?
- Безнадёжно.
       Всю зиму Северов долбил через сутки, а как потеплело, вернулся на ставку и стал ездить в Хельсинки; садился там с гитарой на солнышке и играл неторопливые буги а ля Джимми Рид.
- Поставим кассету, Паш?
- Давай. Что там?
- «Шэдоуз». Старая-старая команда, с пятьдесят девятого года играют.
       «Апачи», знаменитая вещь.
- А-а, я их слышал.
- Да их все слышали, только никто не знает что это они.
       Мягко, в такт движению, отрабатывали сиденья; мы сидели на самом верху, а под нами, мигая, уносились вперёд стремительные плоские легковушки.
- Как в ковбойских фильмах музон.
- Ну, они вообще такие... романтики. Одни названия песен чего стоят: «Джеронимо», «Фанданго», «Дакота». Сорок пять минут вестернов – самое то в дороге.
       Эту кассету мне Веня дал, перед отъездом. Сам составлял; песни шли без пауз, и с финалом последней плёнка кончалась; я всегда поступал точно так же – чтобы не перематывать, не сажать батарейки в плеере.
Он ткнул пальцем в реверс, вслушался, перемотал вперёд и снова включил.
- О, «Международная панорама»! Тоже они?
- Не, «Венчурс» – конкуренты их.
- Запиши название, слушай, поищу как-нибудь на досуге.
- Да оставь себе.
- Не-не, я найду, пиши.
Паша протянул ежедневник. Между страниц была вложена фотография.
- Жена?
- Ну. Ты сам-то женат?
- Нет. Успею ещё.
- А тебе сейчас сколько?
- Тридцать один.
- Ну-у. По-моему, пора.
- А, по-моему, нет. Вот уж что точно никуда не денется, так это семья, заботы и работа. Я так думаю: молодость, здоровье и тягу к странствиям надо юзать пока они есть, а то потом придут из АО «Ритуал», а у тебя ни здоровья, ни дальних странствий, ни молодости.
- Вот и дружок твой то же самое утверждал.
- Просто мы с ним одной крови, Паш. Каждому своё: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, а кому под парусом к горизонту идти. Главное, миссионерством не заниматься и никого в свою веру насильно не обращать.
       Было приятно чувствовать себя прожжённым бродягой. Душа пела. Я был свободен как отовсюду уволенный, я был в дороге, и всё, что мне было нужно, лежало в моём рюкзаке. Перед отъездом меня мучили смутные страхи, но все они волшебным образом испарились, стоило только выйти на «Звёздной» и вскинуть руку в самом начале московской трассы…

- Ты давно дома не был?
       Он задумался, подсчитывая.
- Шесть недель. В конце марта выехал, ещё снег лежал. Сейчас приеду и в спальню сразу. Пацана в магазин за чем-нибудь, а сами под одеяло, по-быстрому. Потом за город, и там уже плотно и обстоятельно.
- Плечевыми не пользуешься?
- Не, всё до последней капли домой. Принцип такой. Я почему тебя про жену и спросил: тяжело ведь одному всё время? Иной раз припрёт – прямо хоть передёргивай.
- Ну, мне с этим проще, клятву верности я никому не давал, а ту, с которой хотелось бы жить, пока не встретил.
       Каждый раз повторялось одно и то же: девушки велись на втором литре, впивались в губы, словно вакуумные присоски, а потом, лёжа строго горизонтально, лишь нечленораздельно помыкивали. Утром они украдкой втискивали в синтетику мягкие целлюлитные окорочка и пытались реанимировать свёрнутые в ленту Мёбиуса окурки из пепельницы. Хоть бы одна не курила, для разнообразия – все смолили словно пехотинцы перед атакой. Я готовил им завтрак, провожал до метро и, вернувшись домой, густо зачёркивал оставленные телефоны.
       Он вытянул зубами сигарету из пачки. Протянул пачку мне.
- Будешь?
- Не, Паш, спасибо.
- Не куришь?
- Очень редко и только дорогой табак.
- А мне всё не бросить.
- Да это не так трудно, как кажется. Главное сразу спортом заняться и через неделю просто жалко за сигарету браться, великолепно себя чувствуешь. И на работе не устаёшь. Раньше после суток домой, разбитый как Врангель, а теперь отдежурил, душ на станции принял, в свежее влез, дёрнул кофе с корицей, и через мосты в Центр. Мороженое, сырки глазированные, дешёвый билет в «Мираж-синема» – песня!
- Вкусно рассказываешь.
- Дык!
       Жизнь наладилась. Сошёл снег, унесло в залив ладожский лёд и, хотя лужи по утрам всё ещё сковывало хрупкой изморозью, а трава над теплотрассами синела по краям карбидным инеем, дни стояли солнечные и тёплые. Зелёная бундесовая куртка стала ненужной, и я ходил в одном только толстом армейском свитере. Мягкие голубые «Оматы» на болтах, новый удобный бэг, сидящий на спине, будто космонавт в ложементе, новый плеер с ворохом нарезанных на компе дисков – что ещё нужно для счастья?
- …проходишь Невский, переваливаешь через Дворцовый, и на Университетскую – на девчонок с Восточного факультета поглазеть.
- А чего в них такого – в девчонках с Восточного факультета?
- Азиаточек много. Я до них сам не свой, особенно сейчас, когда они животики пробуют оголять, с пупочками окольцованными...
       Навстречу, мигая, промчался новенький, разрисованный красно-белым, «Форд».
- О! Твои коллеги поехали.
- «Корис», частники. Вся городская скорая у них подрабатывает.
- Хорошо платят?
- Более-менее.
- А вам?
- А мы сосём.
- Вроде бы вам добавляли недавно.
- У нас, Паш, одной рукой добавляют, другой отнимают. Надставляют отрезанным. Объявят под гром оваций и стоят кланяются. А стихнет аплодисмент – штат сократят, с каждой станции по машине снимут, и в результате все при своих.
- А в частную не пробовал?
- Не для меня. Когда мне двадцатилетний сопляк цедит: «Кароч, сы-ышь, кома-а-андир, чё-т мотор барахлит, ты, типа, глянь, да?», я ему с чистой совестью отвечаю: ты с кем говоришь, пёс? Халдея нашёл? А на платной эти номера не проходят, там терпеть надо. И так население с головой не дружит, а эти, на меху, и подавно.
- Лихо ты – под одну гребёнку всех.
       Мелькнул пост ГАИ. Артемий Лонд, держа в руках документы, усаживался в авто. Хорошо задержался – не захотел, видать, жертвовать на безопасность движения.
- Не поверишь, Паш, так и есть. Такие бублики откатывают – хоть стой, хоть падай!
- Типа?
- Говоришь родственникам: пройдитесь по соседям – нужны мужики, носилки нести. И они сразу: ой, что вы, у нас тут одни бабки живут! Тысячу раз слышал. Своё, родное, кровью лежит харкает, а им в падлу по этажам пробежаться: мы ж их не знаем, говорят. Так нам с ними не водку пить; зовите. Уйдут на минуту, вернутся – никого. Вам не стыдно? Молчат, рожи воротят. Тогда идёшь сам, в три минуты пригоняешь табун мужиков; те хватают, выносят и грузят, эти придурки суют им деньги, а нам говорят «спасибо, ребята». Ребята, понимаешь? Мальчики.
       Раскатанная по асфальту собака. Он вильнул рулём, пропуская натюрморт между колёс.
- Эк её.
- Или вот, о собаках. Входишь в квартиру – стоит, сволочь, клыки сушит. Уберите собаку, граждане. Не бойтесь, она не укусит. Любезный, мы для неё чужие, вторгаемся на её территорию: закройте, пожалуйста, от греха подальше. Да она не кусается! Вы можете выполнить нашу просьбу? И даже после этого могут сказать: проходите, не бойтесь. Всякое бывает. Вчера, например, в шесть утра вызывали на «умирает», а приехали: ребят, всё в порядке, у меня бессонница просто, сделайте реланиум, я заплачу.
- Старушка?
- Взрослый мужик. Старушки, в основном, от безделья звонят. Скука их мучает, а занять себя чем-нибудь они не способны – с интеллектом проблемы. Вот и сидят с тонометрами, давление каждый полчаса меряют.
- Да ладно! У моего бати давление так зашкаливает – никакие таблетки не помогают.
- Паш, когда зашкаливает, то претензий никаких. А когда каждый день, да по два раза, да к одним и тем же, то призадумаешься. Гипертония плёвая, а врач ежедневно; склад таблеток, а пьют одну валерьянку; ни единой книги, зато горы телепрограмм. Сенсорный голод, называется: а позвоню-ка я в скорую – пусть хоть что-то за день произойдёт.
Он слушал спокойно, пытаясь понять.
- Вот был я как-то у графини Толстой: девяносто два года, яснейший разум, кристальная память и французский, словно у парижанки – при том, что всю жизнь в Совке: чистки, коммуналки, фабрики, медсанбаты. Туберкулёз, ревматизм, рупь пенсии и в поликлинику по талону. А скорую впервые вызвала только когда шейку бедра сломала. И ещё деда одного помню – картины писал на стеклоткани, вместо холста. Еле передвигался, но рисовал непрерывно, выставку хотел провести. Родня вызвала: давление – аж кровь из носа, а он знай себе новую ткань на подрамник натягивает.
- Но ведь не у всех же способности есть.
- У всех, Паш. У одного к одному, у другого к другому. Просто их надо открыть. Попробовать одно, другое, третье… сорок второе.
- Этак можно всю жизнь пробовать.
- Можно. Но лучше поздно, чем никогда. Я вот всю дорогу кино хотел снимать, детское, а вместо этого полжизни в медицине протусовался. А сейчас подумал – какого чёрта?! – и, наверное, в июле документы подам.
- Не поздно ещё?
- На режиссёрский самое то.
- Ну, в общем, да. Жизнь видел, что к чему в ней узнал, лажи не слепишь.
- Надеюсь.
       Впереди замаячила развилка, справа возвышалась над лесом башня новгородского элеватора.
- Ну всё, Феликс – мне прямо, тебе налево. Удачи. Бог даст, свидимся.
- Конечно, свидимся, по одним трассам ездим. Будь здоров, Паш.
- Пока!

       На развилке стопила парочка – хиппи в гусарском ментике и увешанная феньками девчонка. Я утянулся за мост. Там, с интервалом в сто метров, стояли три знака: восемьдесят-шестьдесят-сорок. Встав у последнего, я вскинул руку и тут же уехал до Вышнего Волочка. Пройдя его насквозь по длинной и извилистой Мэйн-стрит, я, на самом выезде, поймал заляпанную «Оку» и, проехав километров шесть, вышел возле кафе. Стояло несколько фур. Водилы обедали.
       Засеял дождь. Только я вознамерился надеть пончо, как рядом тормознулась белая «Волга».
- В Москву?
- В Москву.
- До Твери.
- Идёт.
       Мы с рюкзаком удобно устроились на заднем сиденье.
- Долго стоять приходиться?
- Когда как. От многих факторов зависит.
- Например?
- Ну, смотря где встать. Лучше всего на посту, на заправке, возле кафе, у переезда или за перекрёстком – везде, где народ скорость сбрасывает.
- Логично.
- Ну. От внешнего вида много зависит; внимание нужно уметь привлечь.
- Вот мы чего и остановились: джинсы, рюкзак, ковбойка… Студент?
       А, побуду немного студентом.
- Студент.
- Где учишься?
- В медицинском.
Дождь усилился. Вовремя я.
- Давно путешествуешь?
- Да не очень.
- А сейчас куда?
- В Крым.
- Молодец, завидую.
       Ливануло как следует. Дворники метались как сумасшедшие.
- Да, грустновато в такой дождь на трассе стоять, – заметил тот, что был за рулём.
- Эт точно. Но худа без добра нет – в дождь подбирают лучше: милосердие ещё стучится в людские сердца.
       Второй разом повернулся ко мне всем корпусом.
- Любишь Булгакова?
- Дык.
       И всё. До самой Твери цитаты, комментарии, Александровский спуск, «Дьяволиада» и всякая мистика связанная с. Фанат мужик, хоть и служит в строительной фирме. Всласть натрепались, даже не заметили, как приехали.
 
       В Твери дождя не было. Минут через двадцать, меня подобрал молчаливый, пожилой дальнобой с которым я затемно добрался до Зеленограда. До Москвы оставалось немного. Прямо в центре, на светофоре, я застопил кренделя, едущего в столицу на двухдневный отрыв. В салоне гремел «R.E.M», а сам он уже хорошо подготовился к вояжу по модным клубам.
- Будешь? – вильнув, чувак встал на обочине и щедро сыпанул на зеркальце белым порошком.
- Кокс?
- Угу, – он ловко выстроил его в четыре шеренги.
- Не, спасибо, не увлекаюсь.
- Зря.
       Он, как в кино, высосал носом дорожки и застыл на секунду, ловя приход.
- А-а-а, ништяк! Тронулись. Ве а лузинг май релиджен…
       Москва вырастала навстречу. В небе дрожало зарево, полосы забивали стада легковушек. Цепи проституток тянулись до самого МКАДа. Во тьме покуривали сутенёры. Он даванул на гудок, приветствуя торжество живой плоти.
- Зда-а-ар-р-ро-во, бельдюги! Как, а? Скажи?
- Ничего.
- В два ряда стоят! – С некоторой гордостью похвалился он мне. – Тебе в Москве куда?
- М2, Кашира. Направо по кольцу. Тебе-то самому куда?
- Да мне пох! Направо так направо.
Я тихо порадовался.
       По кольцу, отблёскивая оранжевым, нёсся тёмный поток. Горели цифры: не больше ста двадцати! Горизонт прятался. В небе царило электричество и стекло. Издалека всплывали щиты, щетинились стрелами, – М1, МОСКВА-ЦЕНТР, ВОЛОКОЛАМСК, М3, ЗАПАД, СМОЛЕНСК, ЮГ, – воскрешая в памяти группу армий «Центр», план Барбаросса и разъезд Дубосеково. На флангах мелькало; ввысь рвался неудержимый, светлого бетона, модерн. Остров Крым. Развитой урбанизм.
- Слышь, тормозни-ка вон там.
- Где?
- Ну вот, где лесок.
- Легко.
       Он запросто кинул машину вправо. Сразу засигналили сзади.
- Ка-а-азлы!!!
       Я вылез, вытащил с заднего сиденья рюкзак.
- Спасибо, что подвёз. Хорошо оттянуться…
- Давай.
       По газам – и как не было. Ну, Шумахер!

       Я пересёк полоску травы и уткнулся в решётку. Отгородились. Что ж, мне это только на руку. Перебросил рюкзак, перелез сам и углубился в заросли.
       Метров через сто нашлось удобное место. Я раскатал коврик, вынул спальник, кинул рядом полиэтилен на случай дождя, и запалил маленький квадратный примусок-книжку.
       Есть хотелось безумно. Дождавшись, пока закипит, я вытащил гирлянду сосисок, нарезал кружочками четыре штуки и кинул их в горячую воду. Не удержался и съел сырой пятую. Засыпал пюре, размешал, выдавил майонез из пакета. Набил рот и, жуя, поставил на огонь крохотный чайничек. Потом погасил фонарик и зажёг пару долгоиграющих свечек в жестяных колпачках.
       В сотне метров мелькал, гремя железом, большой город, а у меня было уютно и тихо. Над головой, в просветах крон, висели некрупные звёзды; фырчал примус и посапывал, пуская парок, чайник. Горели свечки. В трубе из-под «Принглс» ждали своего часа хрусткие колёса сливочного печенья.
       Наевшись, я залез в спальник. Достал будильник, завёл, повесил на сучок за приделанную петельку. Сунул под голову рюкзак и вытянулся во весь рост, смакуя растекающуюся по телу истому.
       Блин, кайф!
       Дважды тумкнули барабаны «Free As A Bird», и повёл своё протяжное, джентли уипс, соло Харрисон.

       Fre-e-e-e-e as a bird,
       It's the next best thing to be
       Free as a bird…

       Лес. Ночь. Кора. Сосновые лапы над головой. Хруст хвои под локтем… Шум вдалеке. Равномерный рокот – то нарастёт, то снова утихнет. Прибой. Море. Я на море… Туман вокруг и вода тёплая-тёплая… плавно накатывает, поднимает, и уходит вперёд. А я остаюсь как поплавок. Зову её. Она там, в тумане, на камне. У неё стройные ноги и стриженные под мальчишку белые волосы…
       На чёрной глыбе смутно белеет гибкое тело.
       Не бойся, здесь глубина сразу…
       Изогнувшись, она осторожно спускается ближе к воде. Я гляжу на неё и волнуюсь. Проходит под кожей и тянет под ложечкой, отдавая в горло с каждым ударом. Решившись, она входит в воду. Входит по-женски – присев и запрокинув голову – чтобы не намочить волосы. Намокли, конечно – на висках маленькие сосульки…

       Я проснулся. Было тихо. В душе рождались нежные мелодии. Плавая в клочьях сна, я лежал и прислушивался. Мягкое сожаление, негромкая радость, сдержанное желание. Щёлкнул будильник и, понимая, негромко завёл своё настойчивое: та-та-та-та, та-та-та-та.
       Я вылез из спальника. Меж деревьев слоился туман. И ни звука вокруг.
       Полиэтилен усеивали крупные капли. Я раскрыл примус, прогрел его сухим спиртом. Примус фукнул, завёлся и зашумел, выбрасывая длинные фиолетовые языки. Пока грелась вода, я вывернул спальник, проветрил, и сунул его в рюкзак. Встряхнул полиэтилен, зажмурившись от росы, привязал снаружи – пусть сохнет. Умылся, почистил зубы, сварил кофе с корицей и кардамоном. Остатками воды вымыл ложку и котелок, собрал лагерь и двинул к трассе.

       Над Москвой поднималось солнце. Засверкали стёкла, появились машины. «Баргузин» с оранжевыми аварийщиками докинул меня до Каширы. Спустившись с развязки, я тут же уехал до Серпухова, а оттуда, чуток повисев на трассе – на Тульскую объездную. Сюда натянуло хмари. Я стоял у кафешки и голосовал, подбирая на гармонике «Not Fade Away». Из дверей выглянула официантка. Я подмигнул, но она, фыркнув, улиткой втянулась внутрь. Оттуда раздался смех. Я расстроился.
       И тут мне в очередной раз подфартило. Остановился УАЗик.
- Куда путь держишь?
- На Украину, но сколько с вами по пути.
- Садись.
       Я сел.
- Вы далеко?
- До Белгорода.
       Круто.
- Феликс.
- Владимир.
       И понеслось.
- …умнющий, чёрт. Учует ночью кого – ни звука. Подползёт и кусает в ухо: чужой! Ты ему шёпотом: где? Он мордой в нужную сторону повернётся, укажет, и к следующему – будить. Суперпёс был. Признавал только тех, с кем хоть раз в горы ходил, да и то на расстоянии всех держал. Одним можно было купить – купанием. Спросишь: Сорф, а купаться хочешь? – и всё, твой. Рот до ушей, глаза горят, язык лопатой. В озеро прыг и давай круги нарезать, до изнеможения. Сам не вылезал – вытаскивали. Мины чуял – мистика какая-то! Такую заковырь находил, аж оторопь брала. На двести процентов ему доверяли, всем обязаны были. Довелось как-то французских журналистов брать; те репортажи делали, с духами в рейд ходили, а потом возвращались, вроде как и не при делах; а у нас задача – забрать у них всё: плёнку, блокноты, записи… Мы на вертушке, они на джипе, юркие сволочи, хрен поймаешь. Стрелять нельзя, так мы на них Сорфа сбросили. Он их догнал, запрыгнул – как миленькие тормознулись.
- Не боялись, что застрелят его?
- Ну что они, совсем дурачки, что ли? Они ж понимают, что мало им не покажется, в этом случае. Да и оружия у них не было, журналисты как-никак.
       Редким рассказчиком оказался: ДРА, Чернобыль, онкология – довелось жизни хлебнуть.
- …на двенадцатый день шлаки пошли. Скользкий стал, сальный, вонял – ужас! В ванну сядешь – разводы по воде, через минуту мутной становится. Пять дней под душем провёл, жил в нём практически. Сидя.
- Шатало?
- Пошатывало.
- Ё! А сколько всего голодали?
- Двадцать один день, как положено. Потом потихонечку, по всем правилам, на соках, на бульонах, на овсяночке вышел.
- Помогло?
- Живой, как видишь; сняли диагноз. Я, как окреп, сразу в Саяны уехал, на всё лето, и там тоже раз в неделю сутки не ел. Травы пил, по тайге ходил, в реках горных купался – на ВТЭК пришёл, дома уже, и ничего не нашли. Даже третью группу не оставили. Так что никакой медицины с тех пор, всё сам. Сауна, голод, прорубь…
- Медикус курат, натура санат – врач лечит, природа исцеляет.
- Точно. Мы с женой лет пять как из Москвы уехали. Выбрали место, продали квартиру, дом выстроили. Всё сами, включая мебель.
- Я тоже мебель сам делал. Родительские шкафы-стенки продал, из соснового бруса тахту свинтил, а вместо кресел купил шезлонги б/у. Отшлифовал, лаком покрыл – экстра! Легкие, прочные, удобные, а главное, места не занимают. Не нужны – сложил, на балкон выставил...
       УАЗик наматывал километры. Плавск, Мценск, Кромы. В Кромах мы пообедали. Сидели, ждали заказ, а над нами висел плакат: растерянный заяц с двумя куриными яйцами в лапах и подпись: «ЗАЙЧИК СЕРЕНЬКИЙ, ЯИЧКИ ХРУПКИЕ».
- Ты не знаешь, к чему они это?
       Я покачал головой. Он продолжал с интересом изучать картинку.
- Жаль, «Вокруг смеха» прикрыли – самое место ему там.
- Ага. Нарочно не придумаешь. Я как-то в общежитии курсантов-ракетчиков стенгазету видел, к Двадцать третьему февраля: стартует ракета из шахты, а над ней ярко: «РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!»
       Он засмеялся.
- У меня жена английский преподавала в морском училище. В первый день пришла, всё приготовила, разложила, сидит, ждёт. Слышит – идут. Здание старое, гулкое, дрожит всё по нарастающей. Р-р-рум-тум, р-р-рум-тум. Подошло и смолкло. Р-р-рота-а-а, стой, раз-два! Р-р-рум-тум. И тишина. Она осторожно за дверь выглядывает, а там строй медведей – стоят, лыбятся. Старший даёт отмашку и они хором: ГУТ МОРГАН, КОМРАД ТЫЧЭР!!!
       Принесли борщ. Хороший, не ожидал даже.
- Вкусный, собака.
- В Хохляндии лучше. И дешевле раза в два. Да сам, наверное, знаешь.
       Врать не хотелось.
- Честно говоря, нет. Первый раз автостопом еду.
- И сразу в Крым? Силён. И без попутчика.
- С попутчиками проблема. Не хотят связываться, всё чего-то боятся.
- Так всегда. Сперва говорят: ты что, чокнулся? Потом, с некоторым недоумением: ну, я всё равно так не могу. А потом, уже с завистью: да куда уж нам, ты же теперь крутой…
- Знакомо. Я с некоторых пор только на себя рассчитываю, во всём причём, так что мне и без попутчиков хорошо. Я вообще бирюк по натуре.
- Непохоже.
- Просто я общительный бирюк.
- А-а-а...
       Так мы и ехали, болтая о всякой всячине, типа:
- Фотоаппарат с собой возишь?
- Ага. «Смену». Мне её купили, когда наши Эверест взяли. Помните, плакат был рекламный: гора, фотик с эмблемой ЛОМО и автограф: «Смена-8» прекрасно снимает на любой высоте. Владимир Балыбердин»?
- Не, не помню. Я как раз в то время в Афгане был. У нас один солдатик тоже «Смену» таскал. Лёгкая, дешёвая, места не занимает. Он много хороших снимков сделал, даже выставку устроил, году в девяностом… не иначе как ДТП?
       Внизу, под насыпью, лежала вверх колёсами легковушка. Рядом, на засыпанной стеклянной крошкой земле, сидел и раскачивался молодой парень. Вокруг суетились люди.
- Перевёртыш. Останови, Володь, помощь окажем.
- Аптечка нужна?
- Своя есть.
       Посмотрел зрачки, помял голову – неврологии нет. Ломаная ключица и верхние рёбра – два как минимум. Я раскрыл ножик, протянул мужикам.
- Срезай куртку с рубашкой, я пока обезболивающее наберу. Режь, не жалей – в больнице всё равно срежут.
- Ты доктор?
- Да.
       Набрал трамал, реланиум, разбавил водой. Подумал – мало будет, добавил два анальгина.
- Готово.
       Одежду срезали. Ключица-то со смещением, плохо. Ещё одышка какая-то непонятная и шея с отёком. Я слегка коснулся грудной клетки. Хруст снега под пальцами . Совсем погано.
- Терпи, друг, сейчас легче станет.
       Стало. По крайней мере, подвывать перестал.
- Так, ты держи ему руку здесь, а ты – здесь. Не отпускать.
       Правую кисть на левую дельту и крепко прибинтовать. Полоса белой марли равномерно переходит с вертикали на горизонталь, закрывая бледную кожу.
- Скорую вызвали?
- Вызвали.
- Да вон они. Едут.
       Отлично.
- Что тут у вас?
- Коллеги, доктор Черёмушкин, ленинградская скорая. Ключица со смещением, рёбра справа, клапанный пневмоторакс и эмфизема – дренировать надо.
- Сколько рёбер?
- Два точно. Трамал, реланиум, анальгин – всё по вене.
- Поняла, спасибо.
       Понесли.
- Ну, вроде всё.
       Поехали.
- Ты врач?
- Фельдшер. Но в таких ситуациях лучше доктором представляться, вопросов меньше.
- Профи.
- Дык! Высшая категория, пятнадцать лет скоро.
- А в институт чего не поступишь?
- Не хочу. Мне и так хорошо.
       Опять свернули на медицину, только теперь слушал он.
- ... гуманисты сраные! Наркот – преступник. Он заранее знает что «захочу – брошу» не проканает, а за дозняк ему придется воровать, пасти старух от сберкасс и ссаживать малышню с великов. У него есть выбор и он его делает. Сам, добровольно. И потому: никакой жалости! Никаких душераздирающих сцен в КПЗ.
- Часто вызывают?
- Каждый день. Такое изображают – обрыдаешься. Артисты…
       Впереди замаячила, заголосовала, тощая, очкастая фигура в кедах и в бороде. Она была с рюкзаком, в допотопном брезентовом анораке .
       Взяли. Фигура оказалась Андреем из Калуги, спецом по аномальным явлениям. Он тоже ехал в Крым, на поиски какой-то полуфантастической нечисти, и беседа, естественно, тут же съехала на всякую параоккультную чертовщину. Володя, по его словам, встречался с необъяснимым только однажды, я ни разу, а Андрей, как выяснилось, чуть ли не ежедневно, что почему-то совершенно не удивляло. Он в два счёта растолковал Володе, с чем тому довелось столкнуться, привёл пример из собственной практики, и слегка попенял ему за несколько легкомысленное на тот момент отношение к произошедшему. Знания у Андрея были поистине энциклопедическими. О Джеке-попрыгунчике он говорил так, словно тот был его давним приятелем, лох-несская проблема тоже, в принципе, была им уже решена, а уж об эльфах, гномах и хоббитах он знал столько, что меня так и подмывало проверить – не покажутся ли из-под его спутанной шевелюры краешки острых, средиземельских ушей.
       Вообще-то он оказался отличным парнем, хотя своим чрезмерным энтузиазмом и привёл нас в исключительно ироническое расположение духа; я даже поведал о лекции про НЛО, на которую меня в юности занесло мутной волной повального интереса к кругам на полях, Пермской зоне и прочих воспоминаний о будущем, и на которой лектор, будучи в ударе от затаившей дыхание аудитории, договорился вдруг до того, что видел намедни парочку гуманоидов не где-нибудь, а на собственной кухне, после чего, в гробовом молчании, зал встал и вышел…
 
       Когда Володя высадил нас на белгородской объездной было уже темно. Андрей решил заночевать здесь и зазывал меня на ночёвку к себе в палатку, но мне хотелось до полуночи попасть в Харьков, до которого оставалось рукой подать.
- У меня есть банка тушёнки и прекрасный зелёный чай.
- Спасибо, дружище, в другой раз. Увидимся!
- Счастливо.
       Он утянулся в заросли, а я, встав под фонарём у шлагбаума, поймал старый «Москвич» и вместе с двумя пожилыми огородниками отмахал тридцатник до украинской таможни. Там они встали в очередь; я же, перейдя границу пешком, на таком же «Москвиче», только с местными номерами, мигом оказался на въезде в Харьков. Отошёл метров на двести в лесок, обустроился, подогрел на примусе банку фасоли в томате, открыл шпроты и заварил чай в кружке. Поел, завёл будильник, залез в спальник.
       Воздух здесь был теплее, ночь кромешней, а звёзды ярче. В ветвях над головой зашуршало и, пробуя голос, утробно гугукнула какая-то птица. Раз, другой, третий.… Решив, что сойдёт, она устроилась поудобнее и с упоением повела свою вокальную партию. Вскоре её торкнуло; водопад замогильного контральто обрушился на притихший лес, гулко отдавая во все его закоулки. Прима была в ударе. То и дело я просыпался и кидал сучья на звук, но всё было бесполезно, и заткнулась она только под утро.
       Рассвело. Потянуло дымком. Похоже, не я один ночевал сегодня в лесу. Так и оказалось. Стоя на трассе, я увидел, как из леса вышли две девчонки с огромными альпинистскими рюкзаками. Я салютнул им рукой. Они, улыбаясь, приблизились.
- Как спалось, коллеги?
- Прекрасно. А вам?
- Мне тоже. Вы откуда?
- Из Москвы.
- В Крым?
- В Крым.
       Обе стояли, чуть согнувшись, под тяжестью лямок.
- Фига, у вас барахла!
       Одна из них, симпатичная и веснушчатая, с каре из соломы, поджав губы и посмотрев вверх, комично развела руками: мол, что поделаешь, охота пуще неволи.
       Вторая, невысокая тоненькая брюнетка, внесла пояснение:
- Железо. На соревнования едем, в Форос.
       Серьёзная, хорошенькая.
- Скалолазы?
       Они кивнули.
- Сила! Ну, раз на соревнование, то вставайте здесь, а я оттянусь метров на пятьдесят.
- Ну что вы, не стоит. Мы и так быстро уедем.
- Ничего-ничего. Леди фёст.
- Спасибо.
       Я помог им снять тяжёлые рюкзаки.
- Буэна вентура!
- И вам тоже.
       Я отошёл чуть дальше и с удовольствием наблюдал, как они поводят отвыкшими от груза плечами и массируют друг дружке трапециевидные мышцы. Их лёгкие маечки задорно оттопыривали плотные грудки. Хорошие девчонки, спортивные.
       Нарисовались ещё двое. Чёрно-жёлтые комбинезоны, чёрно-жёлтые компактные рюкзачки, рации из нагрудных карманов – гонщики. Эти считают себя элитой, закрытым клубом, вход по VIP-карте. Они чуть задержались возле девчонок, а меня, не замечая, миновали молча и сосредоточенно, полные раздумий о будущем автостопа.
- Доброе утро.
       Кивнули. Снизошли. Удостоили.
       Я заиграл «Жёлтую подводную лодку»; девчонки одобрительно поглядывали в мою сторону, и одна из них издалека показала мне большой палец. Я поклонился.
- Специально для вас, леди.
       И я спел им «Not Fade Away», по-джеггеровски выкрикивая слова между риффами:
       
       I wanna tell you how it's gonna be.
       You're gonna give your love to me.
       I'm gonna love you night and day.
       Love is love and not fade away.
       Love is love and not fade away.
       Love is love and not fade away…

       Они захлопали. Спиной я чувствовал высокомерные взгляды чёрно-жёлтых, солидных, по-видимому, ещё с момента оплодотворения.
       Как и было предсказано, моих скалолазочек подхватила первая же вписавшаяся в поворот машина, а следом за ними уехал и я, правда недалеко, до Мерефы. Зато там мне повезло так повезло – парапланерист из Москвы, прямо в Коктебель, на ежегодный слёт.
- Всю ночь меня на границе мурыжили, негодяи. Девять часов потерял.
       Машина летела. На заднем сиденье, рядом с моим рюкзаком раскачивался большой чёрный тюк – параплан.
- Надолго?
- Хотел дня на четыре, теперь думаю что на три. На обратном пути, наверное, тоже все жилы вытянут.
- Денег хотели?
- Ну.
- Дал?
- Говна им на лопате! Сколько не видел таможенников – все на один манер, словно их в одном месте клонируют, а потом, как в армии, «покупатели» приезжают. У них даже морды у всех похожие, в мелкую каплю.
       На Украине царила весна. Вовсю лезла зелень, стояла теплынь, и можно было смело ходить в одной футболке. По обе стороны от дороги уносились моря хвои.
- А мне понравилось, что каждый таможенник на работу со своей клавиатурой приходит. Отсоединился – пост сдал, подключился – пост принял. И печатают одним пальцем все.
       Мы неслись, скармливая магнитофону кассеты. Перещепино, Наталино, Новомосковск. U2, Моби, «Комбустибл Эдисон». Обошли по дуге Днепропетровск, ломанулись по старой, поросшей травой, бетонке. Час, и мы уже в Запорожье. Там трасса шла по окраине и пришлось сбавить скорость, двигаясь в общем потоке и смакуя плакаты украинского МинЗдрава.
       Искажённое лицо ребёнка в оскаленной пасти оборотня, муаровый дым – «ТЮТЮН ТА АЛКОГОЛЬ ЗНIЩАЮТ ТЭБЭ!».
       Три шипастых динозавра: сигареты между зубов, стаканы в недоразвитых лапках, один разливает – «ТИ ЗНАЭШ ЩО З НИМИ ЗАРАЗ?»
- Какой кайф!
- Ну.
- Оба-на, ты глянь!
       Под «Титаником» с четырьмя дымящими хабариками вместо труб и двусмысленым «КУДА Ж ТИ ПЛИВЁШЬ?» работала девчонка прикинутая невестой – белое платье, фата, вуаль… действовало безотказно.
- Креативно… бля, я хочу её!
- Я тоже.
       И не мы одни. Сверкая серебром, подвалила благородно-угловатая «Вольво» и невеста, согнув стройную, в белом чулке, ножку, изящно склонилась к окну.
- Класс! Ну, молодец, девчонка!
- Не говори.
       «Шведы», похоже, даже не торговались: две секунды, невеста села и, помаячив с полминуты в зеркале заднего вида, «Вольво» ушла в сторону.
       Плоский, четырежды перечёркнутый блин «конца всех ограничений», педаль в пол, и Коктебель понёсся навстречу, делая полторы сотни в час. Разлив Днепра до самого горизонта – ё-моё! и вправду – заломает до середины лететь; летающая тарелка поста ГАИ в Васильевке, и поля, поля, поля…
       За Мелитополем мы тормознулись и закусили. Грели чай на горелке, а невдалеке, в тёплом, голубом небе парил аист. Оседлав восходящий поток, он выписывал восьмёрки, забираясь всё выше и выше, чтобы там, наверху, войдя в вираж, сорваться, словно с американской горки и, набрав скорость в пикировании, без единого взмаха снова уйти ввысь.
- Смотри, Андрюх, твой коллега.
- Ага, – внимательно, со знанием дела отслеживая пилотаж, – прётся чувак.
       Это чувствовалось. Нас вставило. Пошла обратная связь, аист принял сигнал, и мастерство его возросло. Казалось, ещё немного и он полетит на спине. Кролем. Мы увлеклись. Чайник, ревнуя, шипел, приподнимал крышку, вздыхая, выплёскивал в огонь жгучие слёзы; пламя злилось, пшикая раздражённой полячкой, укорачивалось с краёв, и, в конце концов, оскорблённое, свернулось как джинн в лампу, бросив туповатый, но исполнительный примус отравлять атмосферу бензиновыми парами.
       Мы прихлёбывали чай, уминая сэндвичи с ветчиной. Андрей, сунув руку в салон, щелчком загнал в жерло кассету. С полуслова грянуло цыганским хором, цепляя синкопой и скачущими балканскими духовыми. «Здоб ши здуб».
- Искромётная штука.
- Угу. И название меткое: «Кинопробы». Попробовали все, а получилось у молдаван.
- А Земфира: «Каждую ночь»?
- Да ничего особенного, только гитара в одном месте хорошая.
- А-а-а, это там где: третий день с неба… и примочка – уа-уа-уа-уа… да?
- Ага, – он попритоптывал в такт и, дождавшись момента, подпел, – а-а-а видели ночь, гуляли всю ночь до утра-а-а-а…та-да-да-да-да-да-да-да…видели ночь, гуляли всю ночь до утра… – допил, запрокинув голову, вытер о выцветшую армейскую штанину пальцы, – Ну что, едем?
       Едем. Р-раз, и Чонгар: полоса шоссе над водой, железка сбоку. Слева Сиваш, справа море – солнце жарит, лучи от воды: во горит! Машины, прилавки, браконьеры осетрами машут, кто поскромнее, вялеными бычками торгуют. Икра банками, камбала связками, над постом флаги висят, и стоят какие-то синие, в фуражках как у африканских диктаторов. Увидели нас, ожили, палочками в сторонку тычут: благоволите, милостидарь, предъявить тугамент-с! Андрюха блякнул, вытащил кипу бумаг, сунул за ремень лопатник, и со словами «жаль, майка не драная» вылез наружу. Вернулся довольно быстро.
- Неужели?
- Не, немного отдал. Экологический сбор, бляха муха, даже квитанция есть. Не хотел выписывать, засранец.
- Причём, обрати внимание, у местных с экологией всё в порядке, их не тормозят.
- Само собой. Я как-то из Черновцов к румынам въезжал, так у них с экологией – ух! Не забалуешь. Заплатил, яму с грязной водой форсировал – типа, стерильный, можно в Румынию. Кино и немцы. Дас ист танвальд финстер ист…
       По Е-сто пятой до Джанкоя, а потом по девяносто седьмой в Феодосию. Трасса пустая, поля кругом, населёнка вся в стороне и ни одного мента – через час были. Вывалились вправо, на симферопольскую, отмахали минут пять, подрезали встречных из левого ряда, взлетели на горку: вот оно!!!

       Таласса! Таласса!!!

- И-и-и-и-ех-ха! И-и-и-и-ех-ха!
       Далеко впереди, на синем фоне, неподвижно висели в воздухе белые запятые парапланов. Мы спускались в долину; море вырастало над головой. Андрюха подпрыгивал на сиденье: спешил. Он выключил кондиционер и открыл кнопкой оба окна. Ворвался ветер. Тёплый. Руку наружу; поток упёрся, откинул назад и зашумел между пальцами. Ладонь самолётиком, чуть наклонить – нырок вниз, затем, ложась на крыло, вбок, и опять вверх – аэродинамика.
       Два чувака, сидя один выше другого на несерьёзной отсюда тележке с колёсиками, рокоча, пересекали дорогу. Андрей засигналил как ненормальный, заморгал фарами, замахал рукой, описывая круги. Те заметили, развернулись, блеснув очками, и, догоняя, пошли на бреющем. Толкнув шест, ушли вверх над капотом, накренились, взяв вправо, и верхний, нагнувшись, отмахнул честь от шлема, качнув перчаткой вперёд – туда, мол. Пошли к холму. Солнце садилось, мерцая серебром в диске пропеллера, делая заметным сизоватый дымок выхлопа.
       Скрылись. Грунтовка направо. Андрей тормознул.
- Всё. Мне – туда.
- А мне туда. – Я показал на изломанный горб Кара-Дага. – Спасибо, что подвёз.
- Да-да. – Он не слушал. – Счастливо!
- Пока.
       Я пошёл по дороге. Ветер, набегая, ерошил волосы, утягиваясь в тростники, застенчиво шуршал стеблями и, возвращаясь, шушукался с кипарисами. Осмелев, он тёплыми лапами ощупывал кожу, заглядывал в уши и, знакомясь, трепал каждую стяжку на рюкзаке. По кругу ходили две строчки из фильма про Неуловимых:
       
       В удачу поверьте и дело с концом.
       Да здравствует ветер, который в лицо!

       Прибой катал гальку на берегу. Скинув ботинки, я вошёл в воду. Работал бриз. Паслись чайки, падая за кем-то блестящим; волны норовили лизнуть завёрнутые штанины. Над Кара-Дагом сияло белым. Я умылся, попробовав море на вкус, оказалось солёное. Солнце ушло; полоса пляжа терялась в далёкой дымке. Ноги немели. Я вышел, упал, дотянувшись до рюкзака, достал трубку, табак и квадратный бутылёк «Джонни Уокера». Набил, свинтил крышечку, сделал глоток и закурил.
       Темнело. Я сидел на пляже и курил, причащаясь и слушая море. Настоящее море. Впервые на тридцать втором году жизни.

       Идти в темноте оказалось нетрудно – луна светила как сумасшедшая, и тропу было хорошо видно. Временами, окунаясь в чернильную мглу, она ныряла в кусты, и я останавливался, ожидая пока восстановится родопсин и сетчатка приспособится к темноте. Шёл без фонаря – егеря могли выслать погоню, в футболке – жарко. Мучила жажда, но я, пользуясь вычитанным советом, покусывал кончик языка – и помогало.
       Заросли остались внизу. Надо мной, на залитом серебром склоне, чернели клыки изломанного базальта. Под подошвами, не сдаваясь, хрупали острые камешки. Внизу, в темноте, неторопливо двигались огоньки. Сейнеры, хамсу ловят. Много хамсы пришло, говорят, дельфины из бухты просто не вылезают, отъелись, черти, аж лоснятся все.
       Метров через триста начался сюр. Искорёженные, в чёрном серебре, скалы. Белые осыпи. Подлунный камень, призрачные столбы света. И Луна… ну, не бывает такой, короче, прям чертовщина какая-то!
       Накатило. Не знаю, сколько я так простоял. Час, наверное. С души пластами рушилась корка, и под ней, сверкая глетчерным льдом, открывалось прозрачное и невесомое – вылезало махаоном из гусеницы, расправляло яркие паруса и, подставив их ветру, чутко вслушивалось в набегающую на крыло подъёмную силу.
       Блин!
       Столько лет добровольно лишать себя этого!
       Сожаления не было: одно лишь громадное облегчение – как если бы Атланту сказали: всё, парень, финиш, пенсия. Я сошёл с тропы, поднялся чуть выше, под скалы, в самую чернь, сел на раскатанный спальник и маленькими глотками, под табак, стал добивать «Джонни Уокера». Сидел под тёплым небом с полосой Млечного Пути наискось и кипятил чай, клубя пузатой, с изогнутым черенком, трубкой.
       Падали метеоры. Не чиркали впопыхах как у нас, а именно падали: основательно и солидно. Перед глазами висела Луна. Огромная, со всеми подробностями: пятна морей, оспа равнин, звезда метеоритного кратера на юге – хорошо вмазало, на две тысячи миль грунт выкинуло, прям как отсюда до Питера.
       Да-а, далёко забрался. А главное, незаметно. Утром в лесу, вечером на море, пятьсот вёрст в день и впечатлений больше чем за всю жизнь. Вспомнил последнюю смену – как не со мной всё, а ведь всего-то четверо суток прошло.
       Значит, вот как надо.
       Окей.
       Запросто.
       Не спалось. Проснулась сумасшедшая радость и мягко толкала под ложечку. В голове запел горн, и сыпанула дробью динридовская «Война продолжается».
       Тур-р-р-ум-тум, тур-р-рум-тум, трум-туру-рум-тум-тум-тум-тум. Жаль, слов не знаю. Тур-р-рум-тум, тур-р-рум-тум.… Возникли две строчки, потянули за собой третью; всплыла рифма; сменилось слово. Подумав, вернулось обратно.
       
       Луна изогнутым рогом,
       под луной путь-дорога,
       на дороге сверкает грязь.
       Пускай стригут все купоны,
       наплевав на законы -
       мы уходим в рассветный час…

       Фонарик и карандаш. Вырванный на развороте листок. Торопливые строчки. Варианты один под другим, колонки рифм сбоку. Исписанные поля. То, что не влезло – на обороте, чтоб не забыть.
       Вот это приход!

       Восток тихонько алеет,
       скоро станет теплее,
       отдохнём мы, душой устав,
       на каменистых дорогах,
       белопенных порогах,
       в океане душистых трав.

       Дальше… дальше у него там припев. Дальше он «э-ге-ге-гей» поёт. Ну, значит, и у меня будет.

       Э-ге-ге-гей! - поют ветра,
       отбивают такт сердца.
       Дружище, нам давно пора
       в далёкий край,
       безмятежный рай,
       где безоблачны небеса.
 
       Вот так, наверное, де Лиль «Марсельезу» писал. Вставило, и понеслось – взахлёб. Образы наползают, лезут как из мешка: знай, успевай записывать…

       И там, где дальние страны
       берегами туманны,
       поутру мы пройдём не раз.
       Пусть холуи с перепугу
       глотки режут друг другу,
       мы ж выходим в рассветный час.

       Посвежело. Я забрался в мешок. Снова припев. Можно вставить «э-ге-ге-гей», а можно написать новый. Что там на обороте? До черта всего…

       Нестройный строй,
       карман пустой,
       лицо ещё в слезах..
       Вперёд, не стой - закон простой,
       где нет врагов
       и бранных слов,
       и ни облачка в небесах.

       Последние строчки украл, конечно, но уж больно они тут в цвет попадают. Здорово: вперёд, не стой – закон просто-о-о-ой…там-та-ра-рам-та, тара-тара-рам… где нет враго-о-ов и бранных слов и ни облачка в небесах. Я гений!
       Я перевернулся на спину. Оставался один куплет, и я уже знал, каким он будет. Хотелось продлить ощущение, хлебнуть смака, чётко поставить точку.
       Я написал песню.
       Впервые.
       Сам.
       Я лежал и смотрел как медленно шла по кругу Большая Медведица. Нет, ребята, обратной дороги нет: тем, кто слышал зов Востока, мать-отчизна не мила. Теперь всё пойдёт по-другому, по-моему пойдёт. А уж вы – как хотите…
       Я запалил примусок, плеснул воды, сыпанул сверху кофе с корицей – захотелось. Сделал ещё глоток, из горла. Вода здесь плохая. И в Москве плохая, у нас вкуснее стократ. Пока закипало, дописал последний куплет.

       И в час, когда лицемеры
       спят, смакуя химеры,
       отыграв ежедневный фарс.
       Оставив дома печали,
       заперев дверь ключами,
       мы выходим в рассветный час .

       Затухающие вдали барабаны; строгое серебро армейского горна.… Поглядывая на плоский как таблетка котелок, я переписал всё в записную книжку, поставил дату, а черновик, сложив, бережно сунул в паспорт – для лучшей сохранности.
       Кофе вспучился, дрогнул и пошёл вверх. Пора! Ухватив котелок и предотвратив тем самым побег, я перелил вкусно дымившее варево в кружку. Набил трубку, отхлебнул раза два и только потом закурил. Табак был медовый – тот самый. Вдыхая аромат табака с кофе, я смотрел в звёздное небо.
       Блистал Скорпион; манила Кассиопея; в сторонке скромно поблёскивали Плеяды. На востоке светлело. Пора линять, иначе могут срисовать егеря.
       Я лениво прикидывал – идти сейчас или придавить часик. Решил придавить. Перетащился за камень, став невидным с тропинки, завёл будильник и заснул как убитый…

       …а проснулся как раненый. Ломало. Во рту, после виски, послевкусило буряками. Скрипя, собрался, навьючился, пошёл вниз. Вспотел – помогло. Зашагал бодрее, впитывая царящую вокруг красотищу. Услышав голоса, сошёл с тропы и зашифровался, удачно миновав камуфлированных лесников. Почти в самом низу, из-под ног с жутким визгом вылетела цикада – один в один штурмовик на выходе из пике! – чуть по ногами не потекло, с непривычки. Заметив, где она села, я шуганул её, чтоб повторила. Тщетно.
       В Курортном я умылся, набрал воды, купил кефира и выпечки. Сидел на берегу, завтракал. Рядом возились с лодкой. Рыбаки, наверное.
- По своей ли воле идёшь, сынок?
       Ай да вопрос! Ай, какой хороший вопрос! Чёрт возьми, да ради него одного стоило ехать!
- По своей, отец, по своей.
- Москва?
- Ленинград.
- А-а-а.… В Лисью?
- В Лисью.
- Рано приехал, там сейчас никого. Летом будут.
- Да я просто так, посмотреть. Уж больно много про неё слышал.
- Ничего особенного.
       В общем, так и оказалось. Сухие глинистые обрывы, редкие, завитые штопором деревца и пользованные однокубовые шприцы под ногами. Ломкие, мутные от солнца, инсулиновые баяны тянулись на несколько километров. Берег был уныл, захламлен, пах морской гнилью, и не располагал совершенно. Отмахав по нему часа три, я горел желанием поскорее убраться и, завидев грунтовку с надрывно ползущей вверх «Волгой», толканул её до конца подъёма, на радость сидевшему за рулём парнишке, который после такого подгона взялся доставить меня прямо в Судак.
       Мы выбрались на трассу. Здесь было веселее: горы, поросшие лесом склоны, сбросы скал и ныряющая в зеленя лента асфальта. Вот где жить надо – на юге.
- …виноградник у меня здесь, маленький, правда. «Газик», как назло, встал, пришлось на волгаре ехать.
- «Газик» в смысле «козёл»?
- Ну, шестьдесят девятый.
- Что, до сих пор бегает?
- А то! Машина – звэрь, слушай, только сегодня заартачился что-то. Хорошо, тебя вот встретил, а то ведь мог бы и не подняться. Ты вообще, каким ветром?
- По берегу шёл, из Курортного.
- Нафига?
- Так, смотрел.
- Ну, ты даёшь! Чё тут смотреть-то?
- Я думал, весь Крым такой: скалы из воды, сосны… «Три плюс два», короче.
- А-а-а. Так это тебе в Новый Свет надо, «Три плюс два» там снимали. Там вообще всё снимали: «Остров сокровищ», «Пиратов ХХ века»…
- Далеко?
- Километра четыре от Судака. Мимо не пройдёшь.

       Генуэзская крепость на вершине горы: чёткие зубцы по-над гребнем; стена лезет по склону, втыкаясь в башни, парит над кручей, рисует в небе отчётливые зазубрины и, сбрасывая высоту, замыкается тонкой ниткой.
- В крепость думаешь?
- Обязательно.
- Через вход не иди – дорого. На пляже, от волнолома тропа вверх – по ней двигай: там, в конце, дырка в заборе.
- А другой дырки нет?
- Есть, только её контра пасёт. Через пляж лучше…

       Вид с башни, ничего не скажешь, отменный! Набегал ветер, ласкал теплом кожу. Море терялось в небе, впереди пряталось турецкое побережье. Я сидел, представляя как идут к берегу приземистые, крепко сбитые корабли и, не доходя до скал, уронив бурые, в грубых стежках, паруса, останавливаются, зачерпнув горсти дна ладонями якорей. Подпрыгивая, снуют взад-вперёд потемневшие шлюпки, громоздя на песок тюки с бочками; галдят работяги и торгаши; вспыхивают на солнце солдатские панцири и шитые золотым облачения прибывших издалека важных персон – с опаской вышагивая по хрусткой гальке, они, подбирая края одежд, пытаются сохранить надменное и равнодушное выражения лиц, а загорелая в чернь босота, подмигивая, скалит им вслед ослепительные средиземноморские зубы...

       Появились соседи. Влезли – как Эверест взяли: достали сотовые, и ну всем звонить. Потом расположились, пшикнули банками, и мачо, в клешах и пейсиках, полезли на кладку. Придерживаясь, позировали, тыкая жестянками в объективы.
       Вжикали зумы.
- У-у-у-у-у!
- Заяц, ну хватит, слезай!
- У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
- Толстый, кончай, нае…шься.
- Чё, стремак? Вечно молодым, вечно пьяным…
       Косились на рюкзак, шептались, хихикали. Мокрые от геля волосы, замысловатый креатив на ногтях, ряды колечек в прокомпостированных хрящиках. Валики жира над джинсами.
- Слышь, лапа, давай сюда, вместе щёлкнемся.
- Не хочу.
- Да ладно тупить-то, лезь.
- Отстань.
       Пойду я, пожалуй, отсюда. Новый Свет открывать.

       Место я нашёл сразу. Всё как в фильме, один к одному – здесь машина стояла, тут палатка, вон там Сундук рыбу ловил, сидя в кресле. Я побродил по воде. Холодная.
       Вскипятив чай, я, прислонясь спиной к дереву, не спеша пил, разглядывая громаду Сокола надо мной. Оттуда звякало, и доносились невнятные голоса – скалолазы. Две связки, далеко слышно. Одну из них я нагнал по дороге сюда: бухты яркой верёвки, каски, изломанные снаряжением высокие рюкзаки. Штанцы и майки в обтяжку. Сейчас они лезли по краю стены, чуть в стороне от верхней пары; те шли, держась ближе к центру. В середине не было никого – зеркало. Солнце жгло серую гладь; воздух дрожал, маня тенью карнизов под самой вершиной; в синем небе плясало марево. Тянуло в сон. Глаза закрывались…

       Рюкзака не было. Проспал.
       Наивно надеясь, я рыскал в камнях, потея, лазил по склонам, заглядывая в колючие заросли.
       Нету.
       Нигде.
       Попал.
       Вечерело. Сосны тянули длинные тени; царило оранжевое; плоскость скалы делалась чётче, как если бы кто-то плавно увеличивал резкость.
       Дул ветер.
       Хотелось есть.
       Хотелось выпить горячего.
       Знобило.
       Я вдруг почувствовал такое отчаяние, какое, наверное, чувствует астронавт, чудом уцелевший при аварийной посадке лунного модуля.
       Одиночество.
       Оторванность.
       Безнадёжность.
       Наверху, по трассе, прошла красная легковушка.
       Так.
       Так.
       Ладно.
       Спокойно.
       Двадцать гривен в кармане. Носовой платок, спички и ножик. Железнодорожный ключ. Пакет табака.
       Уже хорошо.
       Слава богу, свитер под головой был, а то б и его спёрли.
       Так.
       Ночевать двину к горноспасателям, а там посмотрим.
       Ничего.
       Прорвёмся.
       Если есть на этой планете гравицапа – достанем. Не такое доставали…

       Спасатели подарили мне брезентовый рюкзачок, одеяло и железную кружку-гестаповку.
       Шустрый прапор, с которым я шёл в Новый Свет, вынес с территории части армейский котелок с подкотельником и заношенную афганку с дырочками на погонах.
       Столовую ложку я умыкнул в столовой.
       Чайную – в чайной.
       Симпатичная тётка, в знак благодарности за поднесённую сумку, презентовала литром козьего молока и сыром, завёрнутым в солёную марлю.
       Рис, сахар и чай я купил в продуктовом.
       Зубную щётку, пасту и мыльницу с мылом – в хозяйственном.
       Пока тянулись за пастой, сунул в карман станок.
       Полотенце, оглянувшись по сторонам, сдёрнул с верёвки…

       Насвистывая «Мост через реку Квай», я спустился к морю.

       Старая, добрая курортная архитектура Советов: мощёная плиткой набережная, балюстрада над пляжем, засыпанный сухими листьями мрамор лестниц. Кафе ещё не открылись, на столах громоздились стулья, и два молодых татарина аккуратно вывязывали плетённую из тростника изгородь. На пляже красили катера.
       Парни в неопреновых комбинезонах несли гулкие акваланги. Поодаль, в бухте, выбрасывая фонтаны, вертелись на гидроциклах.
       Огибая гору, шла вырубленная в скале дорожка. Море выглядело рекламным проспектом и, вопреки рассудку, манило зелёнью хрусталя. На изгибе, за ограждением, обрывался металлический мостик. Выныривала из воды лестница.
       Никого.
       И каждый камень на дне.
       Я стоял, собираясь с духом. Под горлом ёкало.
       Как?
       А?
       Рюкзак с плеч, одежду сверху. Полотенце на ограждение, чтобы сразу, протянув руку...
       Холод железа подошвами.
       Адреналин.
       Высоко.
       Метров шесть.
       Вперёд ногами. Ну? Раз… два…
       У-у-у-ух!
       Ожог.
       Лёд.
       Апноэ.
       В облаке пузырей вверх. Вдох судорогой – кх-х-х-х.
       И ещё раз – кх-х-х-х.
       Потом вспомнил – у-у-уй, бля!
       Лестница!!!
       Оборот на сто восемьдесят: где?
       Вот.
       Метрах в трёх.
       Доплыл, стуча руками.
       Пока плыл, привык. Вылез на пару ступенек, подумал, и опять отцепился.
       Гребок.
       Ещё.
       Теперь с головой.
       И обратно.
       
       Замёрз. Напротив огромный грот – не пошёл: холодно. Бегом на солнце. И по тропе вверх-вниз, вверх-вниз – к Голубой бухте, греясь движением…

       Вот она, красотища! Выжженное, в пятнах зелени, седло мыса; сбросы обрывов; пологий взлёт к пику вершины. Чёрная дуга пляжа. Оползни склонов с островами хвои между ними. И море – жидкое стекло голубой зелени до самого дна.
       Вон там стояли пираты двадцатого века, а там наши брали их пулемётную точку. Здесь же был форт из «Острова сокровищ». Взбираясь по сухим склонам, я то и дело узнавал ракурсы старых фильмов.
       Это моряк. Одежда у него морская.
       Я полагаю, ты не думал встретить здесь епископа?
       Дерево. То самое. Широкое, раскидистое – знакомое.
       Это же компас! Ха-ха…ещё одна шутка старины Флинта...
       Под деревом пляж; дикий. Россыпи валунов, притопленный лабиринт рифов, кострища и лёжки в нишах. А дальше тупик: столбы скал, расклиненные в узостях глыбы, вцепившиеся в трещины клочки сосен.
       Неприметная тропка выводила к террасе, укрытой кронами; под нависающей скалой лежал слой игл и чернел сложенный кольцом очаг из камней. Над кручей висел обрубок сухого дерева. Местечко что надо: ровное, мягкое, неприметное – остаюсь и ночую.
       Остаток дня я провёл здесь, на тёплом ковре из сосновых игл. Лежал, пил чай, сидел, свесив ноги, на дереве, глядя как меняет цвет море внизу. Под вечер в бухту вошли дельфины. Они плыли у самого берега, – огромные, гладкие, пыхающие конденсатом на выдохе, – сбивая в кучу и хватая поблёскивающую серебром рыбу, работая чётко и слаженно, словно овчарки или хорошие хоккеисты.
       Рвануло эмоциями. Хотелось петь, свистеть, хохотать, кричать «йах-ха!» и швырять вверх шапку, но я продолжал сидеть в развилке сухой сосны, дрожа от бушующих внутри эндорфинов и боясь спугнуть этих ладных, обтекаемых, источающих позитив серых зверюг, которых я впервые видел вживую, ощущая бешеный драйв эффекта присутствия. Вспомнился Мелвилл, – уж если при виде их не издадите вы троекратного «ура!», то дело ваше плохо, и да поможет вам бог, ибо неведом вам дух божественного веселья, – и мороз по коже: как в мою шкуру влез, дьявол!
       Захотелось вина. По тропе, в обход, можно успеть – магазин как раз на окраине. Я быстро собрался, закинул рюкзак за спину и, съезжая по иглам, вылез наверх.
       Сокол светился как мандарин из Марокко. Небо над ним выгорело. Пологий северный склон скатывался в долину серо-зелёным, выцветшим камуфляжем; в ложбинах лежали глубокие тени. Солнце склонялось; оранжевые зеркала темнели, насыщаясь красно-кирпичным и неуклонно уходя в чёрное. Вечерело. В распадке вилась дорожка пересохшего русла; песок белел в сумерках; узловатые ручищи корней втыкались в ботинки.
       Успеть бы.
       Взлёт на спину горы, растоптанная грунтовка, коробка лесничества за проволочной сеткой. Никого, хорошо. Шлагбаум поперёк, освещённые окна и витрина продовольственного в цоколе пятиэтажки.
       Успел.
       «Сурож», пожалуйста.
       Четыре-пятьдесят.
       Прошу.
       Ещё что-нибудь?
       Нет, спасибо.
       Креплёный, массандровский.… На выходе я уцелил пустую пластиковую двухлитровку, вернулся, попросил наполнить водой. Сунул бутылки в потяжелевший рюкзак и двинул по темноте обратно.
       Луна лезла в небо, протягивая к берегу бликующую дорогу. Было тепло. Я вытащил пробку, сел на рюкзак и, прихлёбывая, закурил. Похорошело. Чуток посижу, а потом вниз, снова наверх, и уютная ночёвка на террасе под соснами, костерок в каменном очаге, чумазый котёл сверху.
       Чай.
       Портвейн.
       Табак.
       Оттяг!

       Тропа огибала можжевеловые кусты. О-па!
       Машина.
       Широченная иномарка, зелёные штришочки приборов, густая негромкая музыка. Я прошёл мимо.
- Мужик, – в спину, – заработать хочешь?
       Я обернулся. Лица не видно, одна сигарета тлеет.
- Там, внизу, девушка в белом. Приведи – денег дам.
       Таких сейчас много. После них, как после морга, неодолимое желание вымыться. Элита, бомонд. Вонючки.
- Сам сходишь.
       Настрой сник. Горело как от обиды. Всех, гады, уже купили. Свои врачи, свои юристы, свои священники – всё есть, совести только нет. И словечко это ****ское – проплатить – от них, сук, пошло.
       С расстройства я сильно взял вправо и вскоре остановился – очень уж круто. Хрустя и сыпя каменной крошкой, стал траверсировать влево, набирая потерянную высоту.
       Внизу смутно белело. Девушка, не иначе. Стоит неподвижно – боится. И правильно делает.
       Я осторожно спустился к ней. Она молчала, а когда я подошёл ближе, отвернулась, явно принимая меня за того – из машины.
- Помощь нужна?
       Она аж подпрыгнула. Не ожидала.
- Вы кто? – с испугом.
       Ладно-ладно, не дёргайся.
- Егерь. Из лесничества.
       Подуспокоилась. Удачно придумал: выхлоп, рюкзак, афганка – кого ж ещё ночью по склонам носит?
- Заблудились?
- Нет.
       Как отрезала. Даже холодком потянуло.
- Машина наверху – вас ждёт?
       Твёрдо и уверено:
- Нет.
       В подтверждение заурчал двигатель. Зашуршало, рыкнуло, развернулось, набрало мощность и, по мере удаления, стихло. Она глянула на запястье.
- Полчаса.
       Нотки горечи и презрения.
- Что – полчаса?
- Ничего.
       У-ух, какая! Стил вумен.
- Ладно. Отвести вас в посёлок?
- Спасибо, не надо.
       Интонации ровные, эмоций ноль.
- Здесь остаётесь?
- Да.
- Как скажете. Захочется посидеть, будьте внимательны – сколопендры.
       Подействовало.
- Кто?
- Многоножки.
- Ядовитые?
- Очень.
       Я повернулся и стал подниматься.
- Вы в Новый Свет?
- Нет, в Весёлое.
       Полная внутренней борьбы пауза.
- Хотите со мной?
       Она молчала. Я снова спустился.
- Боитесь?
       Нет ответа.
- Давайте, решайте: Новый Свет – Весёлое… мне без разницы.
       Решилась:
- С вами.

- У вас фонарика нет?
       - Нет, да он и не нужен…. осторожно!
- Далеко ещё?
- Порядком.
       Она нервничала. Заметно. На грани истерики. Мы как раз подошли к террасе. Я сел на край, нащупал опору, слез.
- Давайте руку.
- Зачем? Тропа вверх идёт.
- Здесь кострище. Выпьете чаю и успокоитесь.
       Страх пошёл от неё волнами. Сейчас побежит.
- Не валяйте дурака, ничего я вам не сделаю. Давайте руку.… Да давайте же!
       Дала, слава богу.
- Держитесь за ветки. Не спешите.
       Пришли. Я разобрал рюкзак, расстелил одеяло.
- Садитесь сюда, отдыхайте.
- У вас сигарет нет?
- Табак, трубочный. Будете?
- Н-не знаю.
- Очень вкусный, попробуйте.
       Я свернул ей самокрутку поаккуратнее. Чиркнул спичкой. Высокие скулы, чуть вздёрнутый нос, падающая на глаза чёлка. Пепельная шёрстка затылка – еле удержался, чтобы ладонью не провести.
       Она затянулась.
- Вина хотите?
       Опять напряглась.
- Да не бойтесь вы! Портвейн массандровский будете?
- Буду.
       Сухие ветки разгорелись стремительно. Я сыпанул сверху хвои; пламя взметнулось, охватив котелок и лизнув суковатую палку, в рогульке которой угнездилась закопченная дужка. Завитки коры вспыхивали; на дне рождались крохотные пузырьки.
       Она сидела напротив, скрестив длинные ноги в белых, чуть ниже колен, джинсах. Белый джемпер, белые носки, белые тенниски. Загорелые голени, шея с чуткими мышцами, золотая цепочка.
       От костра валило тепло.
- Передайте бутылку, пожалуйста.
       Глоток, ещё один…м-м-м, ништяк! Соломку табака в сгиб, языком по краешку и не торопясь, равномерно, свертываешь тугую трубочку.
- Можно ещё одну?
       Я протянул ей над костром сигарету.
- Вас как зовут?
       Она помедлила.
- Яна.
- А я Феликс. Сыра хотите, Яна? Козьего?
- Хочу.
       Я сунул ей ножик.
- Тогда нарезайте.
       Засыпал в кипяток чай, выждал, сунул в котёл горящую головню. Поверхность взорвалась гейзером; шипящие змейки стекли по глянцевым от сажи, выпуклым стенкам.
- Это для чего?
- Для дымка. Пили когда-нибудь так?
- Нет.
- Много потеряли.
       Я перелил чай в кружку, прихватил ручку платком.
- Держите. Не обожгитесь. Сахар нужен?
- Нет, спасибо. С-с-с-с...
- Осторожно, края горячие. Кружка-живодёрка. Дуйте лучше.
       Мы пили чай. Прихлёбывая из подкотельника, я свернул ещё по одной; старая скоропомощная привычка: чай без сигареты – не чай. Пришла Луна, встала напротив. Море рябило, сверкая вспышками, но здесь, под соснами, ветра не было. В камнях бормотали волны; рыскали над огнём ушаны .
- Не бойтесь, они не опасны.
- Да я знаю. Просто неожиданно так…
- Вы ещё не видели, как козодои летают, особенно когда их много – кровь стынет.
       Она поёжилась.
- Ладно, Ян, поздно уже, давайте спать.
       Сразу вскинулась. Вцепилась глазами, ест просто.
- Да что вы, в самом деле… никто вас не тронет. Заворачивайтесь и засыпайте. Ночь тёплая, не замёрзнете.
       Не, боится. Вот, блин, а?
- Папаша, дорогой, ну что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Самому зарезаться или справку принести из милиции, что я у них не служу?
       Кажется, убедил.
- Мне отойти надо.
- Поднимитесь наверх, осторожней только.
       Ушла. Недалеко. И меня боится и темноты тоже боится. Смех и грех. Я выкинул шишки, расправил для неё одеяло. Сам лёг к костру. Надел свитер, укрылся курткой. Нормально.
       Яна вернулась и легла. В обуви. Лежит, не дышит – мышеловка, и та меньше напряжена.
- Кроссовки снимите.
       Сняла. Подтянула коленки. Пружина.
- Яна.
       Не сразу:
- Да?
- Сейчас я встану и тоже схожу наверх.… Вскакивать по этому поводу необязательно. Выбросьте всё из головы и заворачивайтесь поплотнее.
       Сходил, прогулялся. Когда вернулся, она уже спала. Или делала вид что спала. Я подложил дров, повернулся спиной к огню. От куртки вкусно пахло выгоревшей тканью и ГСМом. От хвои пахло смолой. Щёлкал костёр, обволакивало теплом. День помнился нескончаемо длинным. Вся острота ушла, и воспоминания стали мягкими и уютными. Питер казался смутным и нереальным.
       По невидимому горизонту шёл пароход. Я долго смотрел на него, лёжа щекой на вытянутой руке…

       Проснулся я рано. Яна, свернувшись в эмбрион, доходила под своим одеялом. Накинул на неё куртку, упал на руки и стал отжиматься – грелся. Потом запалил костёр, стал варить кашу. Установил на камнях подкотельник для чая и топил шишками. Шишки давали жар и пузырили смолой, раскаляясь докрасна и долго храня первоначальную форму. Море застыло; водоросли спокойно висели в прозрачной толще. Начало пригревать.
- Яна… Я-а-ан.
       Я бросил в неё шишкой.
- Завтрак стынет.
       Она зашевелилась и села. Отёкшая, чёлка всклокочена, поперёк щеки красные рубчики.
- Не смотрите.
       Мне понравилось.
- Хорошо, не смотрю.
       Она нашла кроссовки, изящно влилась в них узкими ступнями. Загорелые лодыжки манили.
- Мне умыться надо.
- Воды нет.
- Совсем?
- Пол-литра, на переход. Мало ли, пить захочется.
       Требовательно и настойчиво:
- Мне умыться надо.
       Аристократка. Прям как в кино.
- Ладно. Мыло нужно?
       Нужно.
- Полейте мне.
       Ни пожалуйста, ничего.
- Не хочу вас обидеть, Ян, но я всё-таки в камердинеры к вам не нанимался. Нельзя ли повежливей?
- Извините.
       Вот так-то лучше. Она уже сложила ладошки чашечкой, когда я заметил полузанесённую хвоей бутыль.
- Одну минуту.
       Вытащил её из-под камня, отвинтил крышечку, попробовал на язык. Нормально, сойдёт.
- Живём! Всё, что нужно обыкновенному медведю, растёт вокруг обыкновенного медведя.
       Умылись, поели. Запили чаем. Вылезли наверх и пошли.

       Хвойный запах, цикады, ветерок с моря. Тропа виляет, забираясь выше и выше. Выцветшая краска на камнях, перечёркнутые цепочкой камней ответвления – туда не ходи, сюда ходи! Отбеленные солнцем коряги, сыпухи склонов, крохотные, поросшие соснами террасы над морем. И жара. Жарко как летом.
       Тропа ныряла в колючие заросли. Не туда, явно.
- Возвращаемся.
- Почему?
- Не там свернули.
       Вернулись к развилке. Пока она отдыхала, я пробежался вперёд метров на двести.
- Сюда, кажется.
- Я думала, вы тут все тропы знаете.
- Ни единой, сам в первый раз иду.
- Значит, вы не лесник?
       Я покачал головой.
- А кто вы тогда?
- Да как вам сказать… так, дикарём путешествую. Это что-то меняет?
       Пауза.
- Нет, наверное.
- И я так думаю. Вам вообще куда?
- Домой.
- А дом где? – я был терпелив как фотограф-анималист.
- В Харькове. Давайте покурим?
- Только одну на двоих, ладно?
- Лучше две.
       Привычка получать желаемое, за полдня от неё не избавиться.
- Одну, Яна. Вы начнёте, потом мне оставите.
       Флюиды лёгкого раздражения. Вчера она была посговорчивей, – ссора, стресс, испуг, беззащитность, – а сегодня уже другая: принцесса крови мирится с обстоятельствами.
       Я протянул ей горящую спичку.
- Хотите, верну вас спутнику?
       Она покачала головой.
- Он сегодня уехал.
- Точно?
       Усмехнулась. Понятно.
- А ваши вещи?
- Сумочка. На заднем сиденье осталась.
       Самый лучший способ путешествия – с одним кошельком. Важные, стало быть, птицы попались.
- Знакомые в Крыму есть?
- Нет.
       Так, влип. Документов нет, перевод не получишь. На билет тоже не хватит: ни на поезд, ни на автобус. Очаровательно. Я свернул ещё самокрутку – себе. Сидели, курили, молчали. Вокруг гремели цикады.
       Похоже, везти мне её в Харьков, не бросать же.
- Хорошо, что вы не из Йошкар-Олы, Яна.
       Она метнула в меня недовольную молнию.
- Ну-ну, не сердитесь, шучу. Значит так: через пару дней я возвращаюсь домой, в Питер. Если потерпите меня пару суток, доставлю вас в целости и сохранности прямо к порогу, идёт?
       По большому счёту, выбора у неё нет.
- И где мы будем эти два дня?
- Доедем до Алушты, взойдём на Демерджи, оттуда по горам в сторону Симфера, и домой.
       Не в восторге, заметно.
- Всё могло быть гораздо хуже, Ян. А так – приключение. Будет что на свалке вспомнить.
- Можно попить?
       Смирилась.
- Можно. Допиваем всё и идём.

       Офигительно пахло травами. Под обрывом, в камнях, ухало. Скалы, громоздясь, уходили далеко в воду, а между ними, в полосах пены, мотались взад-вперёд бурые космы. Тянуло холодом; море дышало, слепя искрами и обрушивая холмы из стекла – густая синь в белых чёрточках до самого горизонта.
       Хотелось вниз. Тропы сорвиголов срывались с края и козьим следом змеились по склону. Мы шли по лугу, обрастая цепкими семенами. Метёлки травы льнули к коленям, волнуясь под ровным, набегающим с моря ветром и можжевеловые кусты стреляли вдруг мелкими птичками…

- … меня в этой крепости озарило: Генуя по-итальянски Дженова, почти как Женева, и, думаю, неспроста: расположены рядом, обе бойцами славились, обе в наём их сдавали: все европейские короли из швейцарцев гвардию набирали, а генуэзцев – тех монголы даже на Куликовскую битву подписали.
- Вы историк?
       Мы шли рядом – я уступил ей тропу.
- Не. Медик.
       Она улыбнулась. Уголками губ, как Джоконда.
- Что, не похож?
       Взгляд сквозь чёлку – болонка! – и отрицательное покачивание головой: не похож.
- Понимаю. Вообще, изначально я выглядел более презентабельно. У меня был другой рюкзак, был спальник, фотоаппарат, горелка… всё это позавчера умыкнули, и пришлось заново снаряжаться.
       Открылся пляж. Широкий, песчаный – изогнутая дуга до подножья далёких гор.
- Весёлое. Сейчас на трассу, и в Алушту на попутках.
- Думаете, возьмут?
- Конечно. Сюда ж я доехал.
- Сюда, в смысле, в Судак?
- Сюда, в смысле, в Крым.
- В Крым? Из Питера?
- Ну да.
       Она не поверила.
- Что, серьёзно? И сколько вы так ехали – месяц?
- Пятьдесят четыре часа. Двое суток.
       Ноги вязли. Я снял ботинки и зашагал по кромке прибоя; песок плотный, прессованный, гладкий – как по асфальту идёшь.
- Попробуйте, Яна, так гораздо легче.
       Она продолжала размалывать сухие наносы, оставляя вихляющие следы. Ей было интересно другое.
- И ни разу не заплатили?
       Я кивнул.
- Потрясающе.
- Согласен.
- Я о другом.
- Я понял.
       Почему-то именно это никому не даёт покоя.
- А если бы у вас на Камчатке рюкзак украли?
- Вернулся бы в Питер с Камчатки.
- «Никогда не сдавайся!», да?
       Нехорошо так, с издёвочкой. Ви-Ай-Пи, блин. Вери импотент. Надменные как верблюды, а сами, при случае, даже воблу почистить не могут, мучают её, как я не знаю…
- Именно так, Ян. Вот что мне всегда нравилось в америкосах, так это никогда не сдавайся! У нас, к сожалению, это редкость. Наши даже таблетки по четвертинке глотают – на всякий случай, чтоб чего не вышло.
- Ну, не все же такие крутые.
       То ли уколоть хочет, то ли польстить.
- Дело не в крутизне, дело в ментальности. У них – никогда не сдавайся, у нас – а всё равно ничего не выйдет; у них – сделай или сдохни, у нас – а почему я должен? Кто виноват? что делать? и: а почему я должен? Безволие, инертность, заведомая обречённость. Чтоб самому решение принять – рубите, я отвечаю! – фиг!
       Свернули с пляжа, набрали воды. Пошли к трассе. Навалилась жара. По обе стороны от обочины тянулись кривульки виноградной рассады.
- Смешные, правда?
       Она пожала плечами и стянула джемпер, оставшись в короткой, по грудь, маечке. Золотое колечко в пупке; смуглая, гладкая кожа; край джинсов охватывает упругие мышцы на животе.
       Пока шли, она не проронила ни звука. Дошла и села в тенёчке с бутылкой между колен. Ждёт, пока я ей машину поймаю. Княжна, ёлки зелёные. Джозиана де Сент-Шантеклер.
       Я тормознул первую.
- День добрый, уважаемый. Подвезите по трассе, пожалуйста. Мы сами в Алушту, но с вами, сколько по пути.
- А шо вы платите?
- Да, честно говоря, ничего. У нас денег нет, на попутках едем.
- Не-е, я так не могу.
       Уехал. Остановился второй.
- Здравствуйте, подвезите в сторону Алушты, пожалуйста.
- А куда вам?
- Нам в Алушту, только у нас денег нет.
       Закрыл дверь, тронулся.
- У вас действительно денег нет?
- Есть. Десятка на крайняк.
       Продолжения не последовало; она просто спрашивала, есть ли у меня деньги, не опускаясь в вопросе до скрытой просьбы. Принцесса на горошине. И, похоже, всамделишная.
       Подрулил ещё один.
- В Алушту?
- Да.
- Шо платите?
- Денег нет, на попутках едем. Возьмёте?
- Шо, совсем не платишь?
- Совсем.
       Он немного поосознавал этот факт.
- Шо, даже на бензин не дашь?
       Я развёл руками.
- Ну-у, у нас таких не подбирают. Год тут будешь стоять.
- Едва ли.
- Ты шо, сынок, кто ж тебя бесплатно возьмёт: сорок километров, бензин, дорога...
- Так, отец родной, давай так: да – да, нет – нет. Нет – скатертью дорога, не занимай место.
       Обиделся, отвалил.
- А вот вам, Яна, национальный крымский вопрос: а шо вы платите?
- Они правы. Без денег далеко не уедешь.
- А вот посмотрим.
       Следующему я голоснул по-западному, большим пальцем, и тот, крутанув руль, припечатал легковушку к обочине.
- Путешественники?
- Путешественники.
- Садись. Куда едете?
- В Алушту, а оттуда на Демерджи.
- До Малореченского, идёт? Полдороги примерно.
- Конечно.
       Тронулись.
- А я смотрю – не по-нашему голосуют, значит, думаю, автостопщики, по телеку видел. Из России?
       Я посмотрел на неё в зеркало. Она отвернулась.
- Из России.
- Москвичи?
- Питерские.
- Хорошо. Давно путешествуете?
- Да не очень.
- Поня-я-ятно. Где были?
- Коктебель, Кара-Даг, Судак, Новый Свет.
- А сейчас, значит, на Демерджи?
- Ну да.
       Он запустил руку в карман позади сиденья.
- Держи.
       Бутылку пива ей, бутылку мне. «Оболонь. Свiтлое». Вкусное, холодное.
- На Демерджи, потом куда?
- В Симферополь, горами.
- На Демерджи советую через Джур-Джур идти.
- А это что?
- Джур-Джур? Водопад. Село Генеральское. Я сам оттуда, могу подвезти. От него на Демерджи тропа начинается – к вечеру будете. Хотите?
- Ещё бы, – я поднял глаза на Яну. Она упорно отводила взгляд, словно кондуктор от проездного. Ну, бука!
       Море перемещалось: опускалось, поднималось, возникало перед глазами и уползало далеко за спину. Уши закладывало. Шоссе петляло, складываясь пополам; обочина обрывалась в рыжую вертикаль; деревья внизу казались нестрашными щёточками. Впереди, ощупывая серпантин, осторожно переваливался автобус. Навстречу ему, отдуваясь, полз ещё один. Между ними оскорбительно и небрежно протискивались легковушки. Некстати взявшийся лесовоз пытался спускаться, виновато мигая пыльными стоп-сигналами. От него держались подальше – прицеп с кипой досок доверия не внушал. Над гудроном мерцало прозрачной дрожью, дорога на взлёте упиралась в ультрамарин, белевший в голубой дымке маленькими кубиками Алушты. В окне пел ветер.
- В отпуске?
- Не, по больничному закосили.
- Где работаете?
- На скорой.
- Врачи?
- Фельдшера, – я протянул руку. – Феликс.
- Равиль.
- Очень приятно. А это Яна.
       Ей не понравилось, я почувствовал. И пиво своё она тоже не откупорила. Горда!
- Ну и как у вас на скорой, Феликс, нормально платят?
- Когда у нас нормально платили, Равиль? Дважды в месяц перед государевой ширинкой на колени встаём.
- Оттого, наверное, и попутками путешествуете?
- Конечно.
- И у нас то же самое. Пашешь, пашешь, а капусты как не было, так и нет.
- Кто без страха и упрёка, тот всегда не при деньгах.
       Благородным разговоры смердов досадны – Яна скучала. Равиль поиграл кнопками, поймал станцию. В эфире, мучая «Поручика Голицына», надрывался Малинин. Тоже, говорят, князем заделался, страдалец.
       Нырнули с горы, повернули и опять в гору, по-над рекой и чайными полями. Справа, прямо из леса, вырастало плато: голый камень отвесных сбросов, пологие скаты, зелень листвы у подножья.
- Это что?
- Где? А-а, Караби. Караби-Яйла.
- Подняться можно?
- Можно. От Джур-Джура. Направо на Караби тропа, налево на Демерджи.
       Въехали в село. Тормознулись.
- Всё, ребят, вам прямо. Мимо не пройдёте.
- Спасибо, что подвезли.
- Да не за что. Давайте, путь добрый.
       Отошли.
- А вы говорите – не уедем. – Я хотел её хоть немного расшевелить. – Вспомните, как много есть людей хороших – их у нас гораздо больше, вспомните о них!
       Улыбнулась, и то хорошо.

       У реки стояли автобусы. Прыгая по камням, мы пересекли ручей и вошли в лес. Навстречу шли экскурсанты – барсетки, «мыльницы», носки под сандалиями. Местные тётки продавали непонятные вкусности. Водопад был слышен издалека.
       Из-за перегиба, закручиваясь, вылетала широченная завесь и, потеряв инерцию, тяжко ахала вниз. Плавала пена. В сторонке, журча, ниспадали витые косы. В воздухе висела водная пыль; мох на камнях сочился крупными каплями. Девчонка в купальнике, расставив руки, отважно приближалась к каскаду; волосы облепили плечи тяжёлыми снопами. Достигнув мэйнстрима, она завизжала и сунулась под холодный поток. Струи разбивались; кожа поблёскивала. Посмеиваясь, её снисходительно фотографировали.
       Мы умылись в сторонке. Яна протянула палец, и я выдавил ей на подушечку полоску пасты. Почистили зубы, набрали воды.
- Идём? А то холодно.
       Она кивнула. Поднимаясь, мы слышали новые взрывы восторженного, аттракционного визга.

       Никого. Тропа взбиралась по склону; верхушки деревьев сползали вниз. Мы шли, упираясь руками в бёдра. Свитера ехали поверх рюкзака. Я шёл сзади, вдыхая запах её пота пополам с остатками духов.
- Дойдём до тех деревьев и отдохнём.
       Она подняла голову – оценить расстояние.
- Хорошо.
       Королева туарегов: гордость, достоинство и осанка. Мой сарказм, настоявшись, переходил в сдержанное уважение.
       Сели. На её висках сохли прозрачные капли. Я вытащил бутылку, протянул ей.
- Я умоюсь?
- Угу.
- Полейте, пожалуйста.
       Вырез майки, загорелые плечи, грация острых лопаток. Струйки воды на тонких плечах.
- Ещё?
- Спасибо, достаточно.
       Я свернул нам по самокрутке. Прикуривая, она коснулась моей руки. Под ложечкой ёкнуло. Адреналин вцепился в лицо и, словно перед экзаменом, заныл в горле. Согнутые в коленях ноги, гладкие, полуприкрытые белым, голени. Тоненькие сухожилия и ссадина на лодыжке. Тенниски уже слегка обносились: мыски сбиты, за шнурок зацепилась лапкой хвоинка.
- Я сейчас вернусь, Ян.
       Она прикрыла глаза.
       Походил, отпустило. По дороге назад я сорвал какой-то цветок, но, подойдя, передумал и, скомкав его в кулаке, сунул в карман.
- Идём?
       Выполаживалось. Лес кончился, и мы вышли на поросшее травой плато. Вид отсюда был потрясающий: курчавые горбы гор, ссадины скал, резкая грань утёсов на фоне неба. Белые клубы облаков.
- Вам нравится?
- Да.
       Просто и коротко. Мы постояли, запоминая, повернулись, и пошли по узкой, зажатой между двумя хребтиками, долине.
       Внизу-слева, глиссируя по зализанным скатам, звенел в промытом известняке ручей. Вода шлёпалась в ванны, вспыхивая, бродила по кругу, и казалась совершенно прогретой.
- Джаст момент.
       Хватаясь за ветки, я ссыпался вниз.
- Меня видно?
- Нет.
       Удачно. Самое то для купанья, да и постираться не помешает.
- Спускайтесь, только осторожно.
       Симпатичная, обтянутая джинсами, попка.
- Тайм-аут, Ян. Стираем одежду, купаемся. Вы здесь, я чуть ниже. Пока сохнем, сварим рис, сладкий. Мыло пополам, идёт?
       На сей раз, она подняла на меня обычные, девчоночьи, глаза.
- Идёт. Спасибо.
- Вот вам рубашка – задрапируйтесь.
       Уворачиваясь от веток, я протиснулся вниз. Тут было ещё лучше. Поток скатывался, ложась с боку на бок как в аквапарке; сверху свисали длинные, косматые лозы.
 
       Обкатанные водой, выгоревшие камни дышали теплом. Там, где на них падали капли, они темнели, расплываясь вширь, и так же быстро уменьшаясь с краёв. Солнце палило. Я сидел голышом и мылил мокрые шмотки, роняя в воду серые хлопья. Ручей с готовностью подхватывал их и уносил, растаскивая на молекулы. Полощась как енот, я со вкусом мурлыкал старую песню:

       В ущелье, где днём отдыхает Луна
       и чёрные камни как будто стена,
       не зная дорог, бежит ручеёк,
       торопится по валунам…

       Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлёк – секунда, и перед глазами снова неслись одни только прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, весьма важная для ручья всячина.

       И разве такая большая беда –
       всё время спешить неизвестно куда?
       Достаточно знать, что надо бежать:
       на это она и вода…
 
       Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но не получалось, а наоборот: представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залёг в ванну – под горлом разом запели крохотные бурунчики.
       Святой Антоний, умерщвление плоти, ночные бдения над молитвенником.
       Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.
       Придурки!
       Безбрачие – говно! Возвращайся, Мишель!
       Я перевернулся, уйдя с головой в воду. Мягко толкало в темечко. Полежал, покуда хватило дыхания, встал и, роняя воду, завозил по телу обмылком, пытаясь извлечь из него немного душистой пены.

       Вниз по течению,
       Вниз по течению,
       Вниз по течению,
       Бежит вода, шлифуя спины камне-е-эй…

       Станок кусался. Обрастая порезами, я закончил бритьё и закинул его далеко в заросли.
- Яна, можно?
- Ещё нет.
       Посидел, покурил, осмотрелся. Набрал сушины, подпалил, поставил в огонь котёл. Поплыл вкусный дымок.
- Ян.
- А?
- Когда закончите, спускайтесь сюда.
- Хорошо.
       Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Эх, молочка бы к нему! Зашуршали ветки, спустилась Яна.
- Привет!
       Потемневшая от воды чёлка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у арабского скакуна, щиколотки, очерченные колени… хорошо, что в джинсах сидел, а то неловко бы получилось.
       Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.
- Ло…кхм… ложку, ложечку?
- Ложечку.
- Правильно – удовольствие надо растягивать.
       Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у неё на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.
- Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите…
       Она посмотрела мне в глаза.
- Спасибо.
- Да не за что.
- Я не об этом.
       Серьёзная глубина карих глаз.
- А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.
       Искорка-чертовщинка на глазном дне – оценила.
- Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть – удовольствие.
       Она не выдержала и смутилась.
- Говорите мне «ты», хорошо?
       
- Смотри!
       Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.
- Чего это они?
- Не знаю. Может золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.
       Прилетело ещё два десятка и тоже уселось, потеснив предыдущих. Теперь всё кострище было плотно усеяно маленькими изумрудными треугольничками.
- Эх, жалко фотик подрезали – такой кадр пропадает!
       Яна опустилась на корточки, уперев кулачки между колен. Качнулась вперёд, рассматривая – икры прочертили бороздки, под смуглой кожей напряглись горки лопаток; глотку перехватило, и кипятком под самую диафрагму – краешек майки засветил упругие груди. Качнулось и поплыло. Пришло отчётливо – зрелище на всю жизнь; оттиснулось как гравюра; перед смертью вспоминать буду.
- Кхм… идём?
       Она легко, на носочках, поднялась.
- Угу.
       Я вылез сам, вытянул за руку её.
- Давай, вперёд.
       Мне хотелось видеть, как она двигается. Как у неё всё двигается, когда она, изогнувшись, потягивается, сплетая пальцы и разводя локти, или, вытянув ступню балериной, снимает кроссовок чтоб вытряхнуть несуществующий камешек. Я уже понял – сегодня ночью. Сегодня ночью у нас с ней всё будет: она так решила.
       Стали попадаться туристы. По двое, по трое, группами. Все шли на Джур-Джур и, по их словам, до Демерджи оставалось немного. Потихонечку вечерело; по земле ползли тени; низины гасли, собираясь ко сну. Солнце старалось только для той стороны хребта.
       Мы вышли к озеру. Тропа, огибая, взлетала в гору, прямо в тёмно-синее небо. Там ещё было светло: блистали скалы, бледнели остаточным ореолом редкие, низкорослые сосны. Вокруг озера стояли палатки.
- Может, останемся?
       Плыли дымки. Пахло тушёнкой. Вибрировали земноводные. Торжественный хор плыл над распадком; вели солисты.
- Не, Ян, пошли, немного осталось. Ещё полчаса – и весь мир на ладони: закат, море, Алушта…
       Из-под ног бомбами вылетали лягушки и, дрыгнув разок-другой ластами, тонули в полном изнеможении. Остальные неистовствовали, наполняя рокотом синие сумерки.
       Мы поднимались выше и выше. Гребень, чёткая граница света и тени. Шаг, другой – и шквал света в лицо. Солнце, слепя напоследок, косматым клубком валилось в жёлтую муть; море казалось белым и алюминиевым. Медведь-гора стекала в застывшую гладь. Оранж над головой переходил в пастель, пастель – в глубокую синь.
- Как, а? Скажи?
       Она щурилась на далёкое солнце. Тонкая плеть запястья, дощечка ладони перед глазами. В груди у неё кипело – струйки восторга, торя дорогу, толкались в крышку.
       Тишь, покой, чуть слышные шумы из долин.
       Скалы срывались. Колоссальный объём воздуха искушал шагом в бездну. Под ногами росли столбы окаменевшей магмы; слои сливались, крутясь спиралью; на макушке у каждого застыл маленький мазок довеска.
       Безветрие.
       Горизонт.
       Поля, домишки, нитки дорог.
- Ян, это солнце сейчас – только нам; для остальных оно уже закатилось.
- Не только. Вон ещё люди сидят.
       Трое тёток, четверо детей, несколько рюкзаков. Курят.
- Они в тени, значит, не в счёт. Сейчас мы у них куревом разживёмся…
       Спустились, подошли.
- Привет, у вас случайно пары сигарет не найдётся?
- Случайно найдётся, – симпатичная очкастая тетка, не глядя, вытащила из пачки штук пять «мальборин», – а у вас вода есть?
- А как же, – я вытащил потную пластиковую бутыль, – пожалуйста.
       Дети разделались с двухлитровкой за шесть секунд. Женщины пили медленно, растягивая каждый глоток.
- Да не мучайтесь, воды много.
- Там, дальше, снежники есть?
- Нет.
- А до воды далеко?
- Версты две.
- Плохо.
- Чего так?
- Устали. Несём много.
       Из-за перегиба показался потный толстун со столитровым горбом рюкзака. За лямки он нёс ещё один, детский. Сипя и отдуваясь, мужик дотащился до нас и рухнул. Пахнуло конём. Я достал новую непочатую «торпеду»; он сербанул из неё чуть ли не половину и разом покрылся блестящим, сочащимся слоем.
- Ф-ф-фу ты, ёлки … далеко ещё до воды?
- Километра два.
- Снежников нет?
       Откуда ж им взяться – жарень такая.
- Как там Сантъяго?
- Сантъяго вешается. Вода ещё есть?
- Есть.
       Последние полтора литра; Янин взгляд обозначил недоумение и тревогу. Я подмигнул ей.
- Много ещё рюкзаков?
- Два.
- Помочь?
       Мужик обрадовался.
- Спасибо, старик. Сейчас докурю, и пойдём, лады?
       Я кивнул. Толстяк протянул руку.
- Юра.
- Феликс.
       Мы спустились за перегиб. Навстречу пёр навьюченный очкарик с гитарным чехлом на шее.
- Где Сантъяго?
- Сдох. Сидит, дышит. Попить есть?
- Наверху. Вот, Феликс нас спас.
       Очкарик протянул мокрую ладонь.
- Михаил.
- Феликс.
- Как снежники?
- Стаяли. Вода – только из озера.
- Всегда ж лежали ещё…
       Михаил пах резче. Футболка на нём насквозь промокла, а поперёк лба, как у Рэмбо, темнела красная тряпка. Очки, щетина, армейские шорты – уголки бедренных карманов загнулись и торчали острыми крылышками.
- Сантъяго далеко?
- В кустах.
       Прозвищу Сантъяго не соответствовал: мелок, лыс, зубы забором – то ли доцент, то ли разнорабочий. Сидел и дымил «беломориной».
- Что, Саня, вешаешься?
       Сантъяго молча кивнул.
- Это Феликс. Сейчас мы тебе люськин рюкзак принесём, так что не спеши тут.
- А я и не спешу.
       Два рюкзака, один большой, другой поменьше, прислонились к стволу дерева. Я влез в лямки огромного «Шерпа». Дёрнулся встать.
       Ни хрена себе!!!
- Бля, вы чего туда насовали?
- Тяжко? Давай я.
- Не-не, сам. Дай руку.
       Встал. Постоял. Пошёл. Раком, руками за землю. Отбрасывает – охренеть! Пот градом, ноги дрожат, на каждый шаг по два вдоха делаю.
- Это уже не путешествие получается, а перенос тяжестей.
- С детьми идём, сам понимаешь: то да сё, вот и набежало под сороковник. А когда мы в марте на Полярный Урал шли, народ, для экономии веса, мульки с одежды спарывал и этикетки с консервных банок снимал.
       Поравнялись с Сантъяго, пошли втроём. За перегибом стало полегче; знай, переставляй ноги, да воображай себя где-нибудь в Гималаях.
       Темнело.
- Вы где ночуете, Феликс?
- Мы-то? Внизу хотели, в долине.
- Ночуйте с нами – поужинаем, настойки хлопнем, песенок попоём… всё лучше, чем на ночь глядя впотьмах шариться.
- Да мы без палатки.
       Удивился.
- Чего так?
- Рюкзак позавчера дёрнули, со всем содержимым.
- Ну-у.… Тогда вам с нами сам бог велел.
       Что и требовалось.
- Тут поблизости встать есть где?
- Есть. Метрах в трёхстах террасы с соснами, самое то для ночёвки.
- Гут, Максимка! Челночим мешки, и за водой. К озеру отведёшь?
- Отведу.
       Перетащились. Я, Сантъяго и очкастая Люська пошли по воду, остальные разворачивали палатки, разыскивали сушняк, ставили лагерь.
       Когда мы вернулись, пылал костёр. Резали сало и хлеб, крошили салат в мисках, накрывали стол на ковриках. Поблёскивали алюминиевые стаканчики; дети, зевая, глядели в огонь.
       Перекинули жердь, повесили котлы.
- Что готовим – рис, гречу?
- Гречу, гречу!
- Может, всё-таки рис?
- Да ну его, гречу давай.
       Юра присел с плоской флягой из нержавейки.
- Давайте-ка, накатим, для аппетита.
- Водка?
- Спирт на корках, градусов семьдесят.
       Разобрали стаканчики.
- Ну, за встречу!
       Жидкое пламя по горлу; длинные ломти копчёной, с перцем, корейки вдогон. Вкуснотища – шоб я так жил!
       Сантъяго, работая тесаком, вскрывал банки с тушёнкой; нарезали лук, поджарили в крышке на сале. Запах – чума: ещё бы, двое суток одну только кашу рубать.
- Юр, спальник дашь?
- Конечно! Кать, дети пусть сегодня у вас будут, а Яну с Феликсом к нам.
- Не, спасибо, мы под открытым небом лучше.
- Замёрзнете.
- Не замёрзнем.
       Это Яна сказала. Я посмотрел ей в глаза: точно?
- Ну, как скажете. Коврики возьмите, как поедим, чтобы лапник не резать.
       Греча сварилась. Слили воду, вывалили тушёнку, замешали с луком, залили майонезом. Набухали в миски – фига они жрать! Пустили по кругу крышечку с чесноком – мы отказались.
       Наполнили по второй.
- За вас, ребята. За то, что мимо не прошли, помогли нам.
       Чокнулись, выпили. Склонились над котелком, прикоснувшись висками – зрачки широкие, в глазах блеск…
- Чаю кому?
       Горячий, ароматный, чернющий; раз глотнул – по поверхности радужное пятно с губ. Греча нежная, с приправами, во рту тает.
- Добавки?
       Какое там, это бы съесть. Вторую кружку под сигарету, потом откинуться навзничь – ё-моё, сколько звёзд!
- Налить, Феликс?
- Спасибо.
       Тинькнули струны и поплыли, настраиваясь. Михаил кашлянул, взял на пробу пару аккордов.

       Не оставят вибрамы рифлёный свой след на камнях,
       и затянет туманом тропинку за нашей спиной…

       Он играл мягко, отбивая подушечками по струнам; гитара не вылезала, звуча негромко и ненавязчиво.
       
       Сохранится лишь память об этих прекрасных краях,
       да легонько прихватит хандра по дороге домой.
       Ах, какая там ширь! Ах, какая там высь и простор,
       в шумном городе вспомниться всё с непонятной тоской,
       как рассвет красит небо и снежные шапочки гор,
       и плывут облака под ногами неслышной рекой…

       Остальные вполголоса подхватили:

       Хмурый город нас встретит своей суетой-маетой
       Скажет: “Здравствуй, ну как?” и узнает, что там можно жить.
       Не поверит, услышав про реки с хрустальной водой
       Удивится, увидев что мы разучились спешить…

       Басы звенели, верхи жужжали как пчёлы; я приподнялся на локте – двенадцатиструнка: тепло тёмного лака, надраенные колки, благородные линии...
       
       …там, где солнце так солнце, а если дожди – так дожди,
       где заточены скалы ветрами как жало ножа.
       Нам бы снова туда, да почти целый год впереди,
       Ничего не поделаешь, снова приходиться ждать.

       Цепочка аккордов, кода, и долгий-долгий, затихающий в воздухе звон. Все сидели молча, обхватив колени руками, смотрели в огонь. Михаил, устроившись по-турецки, осторожно коснулся струн:

       В штормовых небесах – ни окна, ни просвета.
       Непогода
       в горах
       уже кончилось лето.
       Только ветер всю ночь рвёт палатку зачем-то,
       только капли всю ночь барабанят по тенту.

       Они подпевали, переживая всё заново.

       Где-то пальмы шумят и, не ведая горя,
       люди в городе спят возле тёплого моря.
       Южный ветер всю ночь волны гонит лениво.
       Кто-то смуглый всю ночь пьёт холодное пиво.

       Сантъяго лежал вдоль костра. Щурился, прикуривал от углей папироски.

       Ливень скалы тесал – не услышать соседа.
       На огарке плясал огонёк-непоседа.
       Там, на море, внизу – двадцать пять, без осадков;
       коротаем грозу в отсыревших палатках.

       Михаил увёл мелодию из минора, ускорил затейливым перебором, обозначил ритм, щёлкая языком в крохотных паузах.

       Шторм утих. Лишь только временами
       глухо гром ворочался в ночи.
       Но уже затеплились над нами
       звезды, словно искорки в печи.

       Мы курили, молча наблюдали
       взглядом бесконечность охватив,
       как, верша работу, проплывали
       спутники по Млечному Пути…

Он пел зажмурясь, ни разу не посмотрев на гриф; пальцы сами находили нужный им лад.

       Чиркнул метеор. Потух. И разом
       Россыпью, пригоршней, дождём,
       звездопад над Западным Кавказом
       хлынул вниз искрящимся огнём.

       Серебром бесчисленные стрелы
       Золотыми гроздьями картечь -
       мы сидели, словно под обстрелом,
       пыль со звёзд касалась наших плеч…

- Чьи песни? – шёпотом.
- Его. Сам пишет.

       …Астроном. Черкнул с небрежным видом,
       торопясь поужинать с семьёй,
       что поток из роя Персеидов
       в двадцать сорок встретился с Землёй.

       Хэнд мэйд, душа на ладони. То же ощущение было, когда в одной лавке на Петроградской взял заценить эксклюзивного, под рукописную книгу, «Властелина Колец»: тиснёная кожа, кованые застёжки, листы под пергамент…
- Миха, давай, про Ли.
       Рванул стакатто, съехал аккордом выше, ёкнул басовым «уау» и:

       Мы свадьбы отгуляли-и-и-и,
       квартиры поменяли-и-и-и,
       и потихоньку стали-и-и
       накапливать рубли – старались как могли-и-и!
       И жили без печали-и-и-и,
       пока не вспоминали – ша-ла-лу-ла!
       какие были дали-и-и-и,
       какие были дни – м-м-м, какие были дни!

       Они раскладывали по голосам как негры на Миссисипи, а Сантъяго, помимо прочего, ещё и на расчёске гундосил, между куплетами.
       
       Валяются в кладовке
       потёртые верёвки,
       и пыльные штормовки
       на гвоздиках висят – который год подряд.
       Поддавшись на уловки,
       попавшись в мышеловки, – ша-ла-лу-ла!
       мы всякий раз неловко
       от них отводим взгляд – пускай уж повисят!

       Драйв пёр. Яна, подавшись вперёд, смотрела на них блестящими атропиновыми зрачками.

       Но снова всё сначала,
       вдруг с краешка причала,
       неведомые дали
       почудятся вдали – былые дни пришли!
       Мы крепко засандалим,
       с родными поскандалим, – ша-ла-лу-ла!
       в неведомые дали
       отправив корабли – на самый край Земли…

       И – на пределе связок, уходя в пресняковский фальцет:

       Мы крепко засандали-и-им,
       с родными поскандали-и-им,
       в неведомые дали-и-и
       отправив корабли.

- О’кей, бьютифул, йе-е-е!
       У детей рты до ушей и сна ни в одном глазу – пяти минут не прошло, как носом клевали. Юра покрутил флягой, прислушиваясь к остаткам.
- Ну, что – добьём: по восемь молекул?
       Разлил, вымеряя по каплям, дождался, пока разобрали, поднял.
- В одном старом американском фильме есть фраза: «Кажется, это начало большой дружбы». – Он протянул к нам стаканчик. – Всегда рады видеть вас снова.
       Выпили, передёрнулись, погасили остывшим чаем. Побрели в разные стороны в темноту.
       Я выбрал местечко под низкими соснами. Раскатал коврики, расстелил одеяло, лёг. Самое то: лапы до земли, безветренно и тепло.
- Феликс, спальник.
- Спасибо, Кать.
       Новенький, пахнущий магазином, «Red Fox». Между ветвей забелело.
- Эй, ты где тут?
- Здесь.
       Пригнувшись, она нырнула ко мне.
- Ух, ты!
- Нравится?
- Угу, – скинув кроссовки, она скользнула под мягкий нейлон.
       Не спешилось. Обнявшись, мы слушали, как переговариваются у костра. То и дело звякала об котёл ручка; Михаил, повторяясь, наигрывал замысловатую фразу. Взметнулось облако искр – перевернули обугленный ствол. Я провёл по её затылку ладонью. Ёжик.
- Как по-украински ёжик, Ян?
- Ежачок, – она, закрыв глаза, чуть улыбалась.
       Я легонько коснулся губами её век. Она нашла мои пальцы, переплела, потом крепко сжала. А дальше – туман. Язык, упругий как мускулы… пуговичка соска… мурашки… запах… безумие… тетива тонкого тела… громкий выдох… испуг – услышат! и шалая радость: пусть!.. изгиб… напряжение… бёдра… плечи… судорога: пальцы, ухватив волосы, рвут кожу… мягким прессом стискивает виски… наверх… узенькие подошвы к лицу и снова туман… плывёт всё… каждый пальчик… вниз, не касаясь, сам… раз, другой… карусель… кувырком всё… прилипшая чёлка, полоска белков под веками… кожа подрагивает, лицом в неё и дышать… жарко… у костра байки травят: …короче, лезем. Костик первым, – а он же у нас заикается, знаешь? – я на страховке; Валерка Юрика принимает; и тут мимо свись раз, свись два, стук, грохот, обвал, и только потом сверху: т-так, э-э-э, к-к-камень! Чуть не подохли – висели и ржали как ненормальные…
       Вода в бутылке. Глоток, ещё… я смотрел, как она пьёт. Сорвалась капля, блеснула дорожкой до яремной вырезки, собралась в шарик.
- Будешь?
       Я взял бутылку, но не донёс – пришло снова. Захлестнуло и бросило на неостывшую кожу, насыщая обострённое, истомившееся взаперти, осязание. Одежду в ком и жадно, как перед казнью, перекатываясь и сплетаясь, сгребая сухие иглы и стирая колени, чтобы потом, не сразу, с прерывистым выдохом и гладью голеней на спине, стечь в жаркий, пульсирующий охват рук, возрождаясь от загнанного дыхания в ухо; и ещё раз, и ещё, и она, растеряв аристократизм, кусается, шепчет матом, рвётся наверх и там сгибается в колесо, скрыв лицо за скачущей грудью и вздыбившейся дугой рёбер, орошая горячим новенький, пахнущий магазином «Red Fox», колючее солдатское одеяло и беленькую, с вырезом для лопаток, миниатюрную маечку…

       Смутным пятном переливались угли костра. Хрустальный воздух просачивался между веток, стягивая застывающие струйки пота. Хотелось одеться. Хотелось холодного чаю. Хотелось курить.
       Долго разбирались в одежде, пошатываясь вылезали и шли к костру. Пачкая пальцы сажей, сцеживали концентрированную заварку и, фильтруя сквозь зубы, тянули горькую жидкость. Валила усталость, но сна не было.
- Смотри.
       Над скалами висела Луна. Небо вокруг неё было синим.
- Посидим над обрывом?
       Море рябило подлунным клином. Перемещались огни. Из Алушты, бесшумно рассыпаясь снопами искр, всплывали ракеты.
- Прямо как в песне. У них что, праздник сегодня?
- Не знаю, – она потянулась и уткнулась носом чуть ниже моего уха.
       Мы сидели, закутавшись в одеяло. Я грел в ладони её ступни, а она тёрлась чёлкой о мою щёку, рождая воспомининания.
- Знаешь, у нас на станции кот был – Стажёр, так он однажды пришёл ко мне вечером, лёг, вот точно так же как ты, и давай головой тереться. Затишье как раз выдалось, на улице снег валит, смена спит в полном составе, а я зелёную лампу на подоконник поставил, и лежу, Киплинга читаю… незабываемое ощущение.
- А почему Стажёр?
- А он с нами на вызова ездил. Выходим, он прыг в кабину, и сидит, на дорогу смотрит; сам неподвижен как Будда, глазами только: дёрг-дёрг. А домой если едем, то сворачивается и спит – доверяет.
       Я почувствовал, как она улыбается. Ощутимо темнело. Небосвод проворачивался; звёзды, сливаясь с отражением, окунались в чернильный глянец. Целый рой ракет полез в небо, погас, помедлил секунду-другую и, вспыхнув, рассыпающимися фонтанами зазмеил вниз, путая по дороге огненные хвосты…
 
       Стало теплее. Набежал ветер, тронул траву, откатился. Вернулся, дунул разок-другой посильнее, колыхнул на пробу край одеяла, утвердился, и, набрав воздуха, задул ровно, без перерывов, прорываясь сквозь пальцы и срывая со спичек пламя.
- Пойдём?
       Встали, повернулись. Шла непогода. Небо на западе утонуло во мгле, и только возле самой земли там слоились неприятные белёсоватые тучи. Полыхали разряды, высвечивая мутную завесь ливня. По невидимому серпантину полз в ту сторону отважный маленький огонёк.
- Райдерз он э сторм, тын-тыгдым-тыгдым-дым-дым…Чую, жабры нам промочит капитально. Боишься?
- Нет.
- Правильно делаешь – в полиэтилен завернёмся и переждём.
       Под облаками протянулась призрачная, мертвенно-белая дуга.
- Что это?
- А хрен его знает!
       Зрелище было жутким. Полоса жила, переливаясь муаром, бледная и потусторонняя как глубоководные монстры.
- Кошмар какой! – Яна поёжилась, – Ведьмина радуга.
       И тут меня осенило.
- Не ведьмина, Ян. Лунная. Слыхала про такую?
- Н-нет.
- А я где-то читал – редчайшая штука. Надо ребят разбудить – пусть тоже посмотрят.
       Не успели. Облака, стряхнув дождь, сдвинулись; дугу повело, она дрогнула, порвалась и, распавшись на сегменты, померкла.
- Вот, Шарапов, довелось тебе поручкаться со знаменитой Манькой-Облигацией…
- Слушай, давай без цитат, а то ощущение такое, будто Хемингуэя читаешь: «Я допил свой fine a l’eau… заказал oeuf au jambon… целый день работал на одном caf; creme». Пижон: всего-то заказов – кофе, коньяк и яичница.
       По траве шли волны. Ветер раздувал сигареты.
- Ты не обиделся?
- Нет, что ты, понравилось даже. У тебя, кстати, произношение хорошее.
- Работа такая.
       Она затянулась, обозначив черты лица, и у меня опять перехватило дыхание. Я обнял её, привлекая к себе; она не противилась, уткнулась в грудь и встала, покачиваясь и белея во тьме…

       Под соснами было тихо. Мы лежали, слушая шорох ветра и хлопки чьей-то незакреплённой палатки.
- Так странно, кажется, что мы уже давным-давно вместе…
       И – осторожно:
- Ты приедешь ко мне?
- Нет.
- Почему?
       Как тебе сказать…
- Мы из разных каст, Ян. Для твоего окружения я – из сословия мусорщиков.
- Откуда ты знаешь, кто меня окружает?
- Знаю. Вчера вечером видел.
       Она поняла.
- Там, у тебя, я даже на Крокодила Данди не потяну. А вот твоё приключение, наоборот, приведёт всех в восторг – прослывёшь сорвиголовой и повидавшей жизнь отчаюгой.
- Перестань.
- Прости, я не нарочно. Просто мне не ужиться с теми, для кого строительный гипс в травматологии или общаги контуженых офицеров – экзотика.
- Я не совсем поняла…
- Я из низшего класса, Ян, и среди твоих буду чувствовать себя перебежчиком.
- Ты ненормальный.
- Да нет, у меня даже справка есть.
- Крестоносец хренов!
       Она отвернулась, накрывшись спальником, и лежала, вздрагивая. Я протянул руку: слёзы. Просунул платок, вытер, и она вдруг порывисто, не пропустив ни единого сантиметра, прильнула ко мне всем телом. Так и заснули.

- Феликс, Яна – подъём! Завтрак.
       Кряхтя, мы вылезли на божий свет.
       Над головой несло низкие тучи. Скалы то и дело заволакивало туманом, на траве висела роса. Ботинки, набирая влагу, быстро темнели.
- Алло, народ! Вбрасывание.
       Очкастая Люська, стуча по мискам половником, вытряхивала в них вязкие комья.
- Феликс, – в голосе Яны сквозил неприкрытый ужас, – у них тушёнка с рисом на завтрак.
- Варвары, – в тон ей ответил я.
       Рассмеялись – хорошо получилось. Подошли к костру, сели. Котелок был полон.
- Я есть не буду.
- Надо, Яныч, чёрт-те когда обедать нынче придется.
       И, как назло, не хотелось. Запихав в себя пару ложек, я переключился на чай со сгущёнкой.
- Вы вниз, ребят?
- Угу. Хотели в Симферополь горами, да погода, видишь, подгадила. А вы?
- На Джур-Джур.
- Оставьте полиэтилен, а? А то ведь, случись дождь, даже накрыться нечем.
- Не вопрос, бери, конечно.
       Вычерпали котёл, покурили. Третья тётка, Лера, подала нам салями в золотой упаковке.
- Держите, пожуёте в дороге. Стопом поедете?
       Я кивнул.
- Ну, вот. Хлеб нужен?
       Дают – бери.
- Половинку, не больше, хорошо?
       Пока она половинила буханку, я написал на листочке свои координаты.
- Держи, Юр. Телефон, адрес и мыло. В любое время и без стеснения.
- Договорились, – он сунул листок в ксивник. Достал блокнотик, и что-то долго писал в нём. Вырвал, протянул мне.
- Держи, тут все мы. Будете проезжать – без проблем.
- Спасибо.
- Ну что, по коням?
       Мы встали.
- Давайте, ребята, удачи вам. Счастливо доехать.
- И вам того же. До встречи.
- До встречи.
- До встречи.

       Спустились мы резво. Вывалились к лесничеству у подножья, отбрехались от шашлыков, вина и прогулки на лошадях, вышли на асфальт, ведущий к симферопольской трассе, и только здесь оглянулись.
- Вот это да! И мы там были, врубись?
       Серая глыба закрывала полнеба. По обеим сторонам, клубясь, стекали знакомые, несущие дождь, чёрные облака в обрамлении грязно-белых, всплывающих винтом, рваных клочьев.
- Ну, сейчас им точно мало не будет.
- Ерунда, отсидятся в палатках.
       Наверху сверкнуло, угрожающе заворчав.
- Ходу, Киса! Надо успеть до дождя.
- Думаешь, сразу уедем?
- Однозначно. На троллейбусе двинем, как взрослые.
       Успели. Только тронулись – началось. Вспыхнуло, рвануло: ливень стеной. В салоне жара, над головой грохот. Еле ползём: дорога в гору, всё запотело, по стёклам хлещет; водила на руль лёг и матом сыпет, по губам видно. Машин – каша, вся трасса забита. Кто-то уже в кювете; чуть поодаль грузовик развернуло – сразу двоим вмазал: стоят, жёлтым мигают. Менты салатовым светятся; рубашонки поприлипали, фуражечки пообвисли – сочаться струйками по периметру; один только, запасливый, в плащ-палатке, палкой машет, затор разруливает.
       Влезли на перевал и запетляли вниз, ещё медленней. Вдоль дороги река: жуть! Вода жёлтая, как Хуанхэ, деревья несёт; запруды страшенные; берега рвёт; у самого асфальта вода – круче чем в программе «Время».
       Не-е-ет, такой хоккей нам не нужен.
- Ну его в задницу, этот стоп! На электричках двинем – пять «собак» и ты дома.

       Не пришлось. В Симфере дождь кончился. С ветвей капало. Разбрызгивая воду разъезжал транспорт. Мы встали на площади, в начале московской трассы. Рядом ковырялся в багажнике молодой парень; его подруга, – ломкая химия, топик, мини, – выгибая в саблю аппетитные голени, раздражённо курила тонкую сигарету. Номера на машине были харьковские.
- Здравствуйте, земляки.
       Он поднял голову. Тщательно подрезанная, переходящая в бакенбарды, бородка; редкие, рябью подкрашенные кончики волосёнок.
- Подвезите по трассе, в сторону Харькова.
       Цаца, отбросив окурок, полезла в машину. Он захлопнул багажник.
- Нет.
       Открыл переднюю дверь и задержался, перебирая ответы. Выбрал один, самый уничижительный:
- У нас семейный отдых.
       Охуеть!
       Они отъехали, выбросив в окно макдональдсовский стаканчик с соломинкой.
       Люди её круга.
       Откуда ты знаешь, кто меня окружает?
       Да, б… ь, насмотрелся, за тринадцать-то лет!
       Я сбросил рюкзак и поднял руку. Одна, вторая.… Есть!
       Пикап. Жёлтые баллоны, гидрокостюмы, яркие ласты. Дайвер. Седой и спокойный как Будулай.
- Куда, ребят?
- В Харьков.
- Садитесь, до Мелитополя.
       Вытащил сигарету, протянул пачку.
- Курите?
- Спасибо.
       Они с Яной закурили. Приоткрыли окно; ветер обсыпал пеплом, обшарил наспех салон и запел, вытягивая наружу табачный дым.
- Не просквозит?
- Нормально.
       Навстречу нёсся фиолетовый горизонт. Затукали капли.
- Конец погоде. Теперь весь месяц такой будет.
       Он вышел на встречную, мягко обходя караван бензовозов с грозным «ВОГНЕНЕБЕЗПЕЧНО» на длинных, блистающих серебром, цистернах. Забрызгивая стёкла, сбоку поплыли нерезкие ступицы.
- Давно в Крыму?
- Трое суток. На праздники приезжали.
       На встречной мигнули. Смыкнув в ответ рычажком, он плавно перетёк вправо.
- Я тоже.
- Ныряли?
       Он кивнул.
- «Мессер» искали, в сорок первом упал. Гонял кукурузник над самой водой, потерял скорость на вираже и ушёл в воду.
- Где?
- В Ялтинской бухте.
- Нашли?
       Он покачал головой.
- Пока только район определили. Через пару недель с аппаратом вернёмся, аномалии обозначим, а нырять в июне начнём.
- Дельфинов видели?
- Видели. Их в этом году много.
       Я рассказал про тех, в Новом Свете. Увлёкся, плеснул восторгом и осёкся; он же воспринял совершенно серьёзно.
- В следующий раз иди в воду; они таких как ты подпускают. Только не дёргайся, сами к тебе подойдут.
       Орден. Знак отличия. Высшая степень: с мечами, бриллиантами и золотыми дубовыми листьями. Жаль только не оценит никто.
- Так уж и подойдут?
- Подойдут. У них система «свой-чужой» миллион лет совершенствовалась; на всех уровнях восприятие: физиологическом, эмоциональном, энергетическом. Насквозь человека видят: как у него сердце бьётся, как кровоток ускоряется, когда нервничает; биотоки мозга улавливают, психотип определяют…
- …семейное положение.
       Он посмотрел на неё в зеркало.
- А почему нет? Мозг тяжелей, извилин больше, организован сложнее. Естественный сканер во лбу, диапазон общения от инфра до ультра, энергетика высочайшая.… При отсутствии способности к физическому созиданию – все условия к абсолютному самопознанию.
       Над головой гремело; салон сделался влажным и липким.
- Почему ж тогда они с нами до сих пор не конектятся?
- А зачем? У них своя цивилизация: нерукотворная, нематериальная, с иными, чуждыми большинству людей ценностями. Они видят, что во имя ценностей материальных творим мы и, совершенно логично, избегают лишних контактов.
       Машину водило. Ветер, зайдя сбоку, гнул акации. Поперёк дороги, белея отломами, ползли лохматые ветки.
- Тогда отчего, по-вашему, они на берег выбрасываются?
- Ну, может, это те, кто совершил тяжкий проступок, и совесть толкает их на суицид, как у нас в девятнадцатом веке?
- Вы оба – идеалисты.
       И тут шарахнуло. Вспыхнуло, ослепило и, без задержки, блокбастером , будто двумя досками по ушам – ба-бах! Шибануло озоном; резануло ремнём наискось; секундное выжидание, по газам, и птицей вперёд.
- Живы?
       Перед глазами плыли оранжевые круги. Потряхивало – адреналин.
- Метрах в сорока, в знак ударила.
       Яна пыталась закуривать.
- Испугались?
       Она только посмотрела на него.
- Мне на такие штуки с детства везёт. В ураган попадал на яхте, под лавину в горах, от смерча бегал в степи – и ничего, жив.
- А в ураган где?
- В Карибском море.
- У вас своя яхта?
       Это Яна спросила. Он отрицательно качнул головой.
- Там же, помню, плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову – мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал – всё. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла.
- Не заметила?
- Чёрт её знает.
- А какая: большая белая?
- Тигровая. Чёткие такие полосы, как у скумбрии.
       Несмотря на ливень, шли быстро – на полном приводе.
- У нас это семейное. У дочерей моих то же самое. Столько уже перевидали – на сотню обывателей хватит.
- А сколько им?
- Восемнадцать и двадцать. В Красной пещере сейчас, решили после Ялты сходить.
- Это где?
- Час на троллейбусе от Симферополя.
- Большая?
- Километров двенадцать. Пять этажей, подземная река, первые два уровня вплавь.
- И вы за них не боитесь?
       Это опять Яна.
- Нет. Там, на входе, спасатели живут, они же проводниками работают. Если опасно будет – не пустят.
- Опасно – что?
- Паводок. Когда наверху дождь, пещеру затапливает. Запрёт где-нибудь – и сиди в темноте, свет экономь, пока не спадёт. Иной раз суток по трое сидеть приходиться.
       У Яны на лице выражение: я фигею, дорогая редакция! Он подмигнул ей в зеркало, потом посмотрел на меня и слегка улыбнулся.
       Миновали пост на Чонгаре, съехали к рядам; он выскочил на минутку и вернулся со связкой рыбы и упаковкой «Старого мельника».
- Давайте-ка, бычков потреплем.
       Тут уже было посветлее. Дождь кончился, и ветер вырывал из серого неба голубые прорехи. Мы лущили жирную рыбу, запивая её пивом. Среди компактов у него отыскался старая-старая, тридцатых годов, запись Ледбелли, и я впервые услышал «Полуночный экспресс» в подлиннике; жевал вяленое мясо и мычал, подпевая:

       Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми.
       Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми…

       Яна молчала. Бычки её не прельщали – пахкие, к пиву она, как я заметил, тоже относилась с прохладцей, да и вообще, когда с нами был кто-то ещё, явно чувствовала дискомфорт. Ей не нравились такие люди – с искрой в душе и шилом в заднице; как не крути, она всё же была из этих – у которых семейный отдых.

       Бычков хватило до самого Мелитополя. Он тормознул у поворота на Таганрог.
- Всё, ребят, мне тут направо.
       И как раз снова закапало.
- Ч-чёрт! – Он пригнулся, глянул вверх и снова переключился на первую. – Вам, как я понимаю, на выезде надо встать?
- Так точно.
- Поехали.
       Мелитополь длинный – сто раз бы промокли, пока добрались. Он же высадил нас прямо у выездного поста.
- Спасибо огромное.
- Да не за что. Удачи!
       Даже не успели в ответ пожелать: развернулся, даванул на гудок, и нет его.

       Мы быстро замёрзли. Яна сидела под козырьком, завернувшись в одеяло и по уши утонув в моём свитере, а я, мокрый как выхухоль, безуспешно голосовал проходящему транспорту. Все проносились мимо, выстреливая из-под колёс грязные капли. Некоторые норовили проехать поближе, окатив прицельно; кое-кто злорадно тыкал в воздух оттопыренным средним; а отдельные персонажи даже сигналили, восторженно оттопырив палец большой: дескать, молодцы, здорово, одобряю! – но за три часа с гаком так никто и не остановился.
       Яна злилась, отказываясь поддерживать здоровый дух, отвечала скупо и резко, особенно когда выяснилось, что курева у нас нет.
- Надо было у ларьков тормознуть.
- Я в дороге не курю – так меньше есть хочется. Ты, кстати, как насчёт кинуть в топку?
       Сидели, жевали салями, запивая её водой. Издалека, включив фары, приближалась целая кавалькада. Яна вопросительно посмотрела на меня.
- Не, Ян, перерыв. Война войной, а обед по распорядку.
       Она поджала губы; носовые хрящики напряглись, заострились, выделив и без того чёткие линии скул.
- Ты сейчас такая красивая. – Опустив веки, она посмотрела в сторону. – Держи хвост морковкой, наша тачка уже на подходе. Сейчас поедим, перебьём невезуху, и такой джек пот словим – до самого Харькова.
       На самом деле хорошо бы, а то я уже задубел до смерти. Приплясывая и греясь движением, я вспоминал Венину байку про то, как он юннатом был, в зоопарке:
       … и достались мне лошади Пржевальского: приходить ежедневно, наблюдать не менее трёх часов. А хрен ли их наблюдать, если они стоят как вкопанные и только помёт роняют. Раз в час топ-топ-топ к кормушке, веник схрумкают, и в исходное. Хоть бы кто «и-го-го» сказал, для разнообразия.
       В общем, отстоял я раз. Честно. Три часа на морозе. Как Левий Матвей: «Текут минуты, а смерти всё нет». Открыл потом в метро тетрадку блокадными пальцами, а там: «15:30 Ледяной ветер. Не прячутся, стоят порознь. 16:00 Продолжают стоять. 16:15 Всё там же. 16:30 Стоят, не шелохнутся. Ветер шевелит гривы. В 16:38 экшн – маленькая кобыла произнесла «тпрхф-ф» и покакала. 17:00. Стоят, не двигаются. 17:04 Всё ещё стоят. 17:11 Стоят, падлы!!!» И так до шести-тридцати.
       Да пошло оно! Прочитал я за неделю пару монографий и р-а-аскошный отчёт отгрохал. Батя мой, рисовальщик великий, такими его зарисовками снабдил – все отпали. Фас, анфас, профиль и каждое копыто в отдельности – притом, что он их и в глаза не видел, фотки только посмотрел в книжке. Втиснул я между картинок текст, пожамкал страницы, типа возле вольера писал, утюжочком разгладил и в папку подшил. Гран-при! До сих пор в качестве эталона показывают…
       Потом Саньку Сильвера вспомнил – как он на констатацию ездил, и к нему родня с ножом к горлу пристала: реанимируй! а Саня им доказывал, что уже поздно: вот, глядите, трупные пятна – сам Иисус не возьмётся. Нет, орут, спасай, он ещё тёплый! Ну, Санёк и брякнул: так ведь, говорит, и утюг не сразу остывает…
- Слушай, что ты всё время улыбаешься?
- Да так, вспомнилось кое-что. А что?
- Смотришься со стороны странно.
- Унылое лицо у живого так же неуместно, как весёлое у покойника.
- Ты б на себя в зеркало посмотрел. Неудивительно, что никто не останавливается.
       Клюётся; чувствует, что не брошу. Стандартный вариант: хорошая, пока всё хорошо.
       Ты приедешь ко мне?
       Да даже и думать забудь!
       Алая, вся в наклейках, легковуха рывком перекинулась от осевой, замерев прямо напротив. Тютелька в тютельку – протягиваешь руку и открываешь, не сходя с места.
       Мужик. Чёрный, худой, остроносый. Взглядом – куда?
- Харьков.
       Жестом – садись.
       Сели. Крохотный руль, каркас гнутых труб и ремни как на истребителе. Профессионал. Рванул – в кресло вдавило. Стрелка вправо: сто двадцать… сто тридцать… сто сорок, легко как пёрышко и чётко как по бобслейному жёлобу. Сто пятьдесят. Он бросил взгляд в мою сторону.
- Затянись.
       Затянул – как с машиной слился.
- Штурвал бы ещё.
       Улыбка прищуром, взгляд в зеркало. Руку назад, – на ста пятидесяти! – двумя движениями стреножил Яну.
- Давит.
- Знаю.
       Лаконичный как царь спартанцев. Только я наладился потрындеть, как был остановлен жестом: после, сударь, после! На ста шестидесяти он склонился к торпеде, прислушиваясь и работая газом – асфальт влетал в лобовое; второй раз за день холодило под ложечкой.
- Страшно?
       Я кивнул. Стрелка, увлёкшись, обнюхивала отметку сто семьдесят.
- Ничего.
       То и дело включался антирадар; гаишники, оставаясь с носом, появлялись только минут через пять. Миновав по всем правилам Запорожье, полетели к Днепропетровску. Над белыми полосами размётки густел мрачный, концентрированный сумрак. Горели фары. В огромных щитах мелькали жёлтые отблески. Я сидел, радуясь тому, что пристёгнут к уютной машине.
       Взлетели по лепестку на развязку; неподалёку попыхивали разряды, и деревья, соря ветвями, умоляюще тянули к нам рваные руки – через поля, неотвратимый как конница Чингисхана, мчался дождевой шквал. Леса вдоль обочины волновались, полоща сучьями; у них ещё было сухо. Мы уходили с гарантией, но гроза, наступая по всему фронту, обошла с фланга, встретив нас прямо в лоб.
       Обрушилось, ливануло, забарабанив россыпью в крышу. Видимость – на кол с плюсом, и он сбросил до восьмидесяти, выпутываясь из потоков падающей воды.
       Тянуло в сон.
- Я подремлю, можно?
       Он кивнул: валяй. Вот все бы так, чёрт возьми!
- В Харькове где?
       Я посмотрел на Яну – спит.
- Железнодорожный вокзал.
- Окей.
       Только глаза закрыл – и уже дома, на станции, в форме, расписываюсь за приход. Виола мне за опоздание выговаривает, Сметанин с Егоркой на вызов выходят.
- Кто у вас за рулём нынче?
       Они смотрят на меня изумлённо, потом вспоминают:
- А-а, ты же на больняке был…Всё, Феликс, без водил работаем.
       С ума сойти!
- А у кого прав нет?
- А они не нужны.
       Ничего не понимаю.
       Входят девчонки с уличной , за ними долговязый и белобрысый парень, почему-то с парашютом в охапке.
- Это кто?
- Американец. На взлёте нас срезать хотел.
- Как это?
- Ну, так. Подкараулил, спикировал; хорошо, движки новые – вытянули. Разошлись на форсаже веером, зажали его и подожгли – не ожидал, бедолага, еле прыгнуть успел. Хороший паренёк, симпатичный, побалуемся ночью втроём…
       Влезает диспетчер.
- Не выйдет – вам же его госпитализировать надо.
- Не-е, мы его амбулаторным запишем…
       В полном ахуе выхожу покурить – от порога степь и шеренга узких, вытянутых как уклейки, «мессершмитов». Валя в один, Егорка в другой, и оба взлетают. Станишевский, сидя на лавочке, сетует, что он только из института, и командиром звена ему летать стрём; побыть бы, для начала, ведомым с полгодика, а в идеале – вторым пилотом на бомбере; на что Лёха – ура, она опять с нами! – резонно замечает, что на скорой вторых пилотов нет; на скорой, пардон за каламбур, все истребители…
       Спал и тащился, пока не почувствовал как трогают за плечо.
- Вокзал.
       Темно. В размытых стёклах неоном: ХАРЬКIВ.
       Уже?
       Круто.
- Спасибо вам.
Он кивнул.
       Мы остались вдвоём. Сейчас – самое трудное.
- Тебе куда?
- В метро.
       Я протянул ей оставшиеся две гривны.
- Держи. Хватит?
       Она кивнула. Я шагнул к ней, обнял, тронул губами выгоревшие волоски на виске.
- Счастливо. Извини, если что не так, ладно?
- Спасибо, – дотянулась на цыпочках, уткнувшись в полюбившееся чуть ниже уха, – может, хотя бы переночуешь?
- Нет, Ян. Уходя – уходи.
       Постояли молча, обнявшись.
- Я буду вспоминать тебя.
- Я тоже.
- Прощай.
- Прощай.

       Электричка на Белгород шла через час, московский поезд – через двадцать минут. Я выгреб мелочь, купил стакан чая, сделал бутер из остатков салями и сидел, ужинал. Смотрел как напротив, заляпанные краской ребята-промальповцы любезничали с рюкзачной девчонкой, улыбчивой и светловолосой. Бродячая девчонка-фотограф: спальник под клапаном, коврик, бриджи-милитари и тёртый кофр с фототехникой. Носочки с пальчиками под ремешками сандалий.
       Они пили кофе, и было видно, что им просто приятно поговорить с ней о всякой всячине. Объявили прибытие, и она вытащила фотик из кофра. Отошла, прицелилась, оглянулась.
- Извините, вы не могли бы…?
- Конечно.
- Здесь всё выставлено, только кнопку нажать.
       Какая улыбка! Я нажал; сработала вспышка.
- Спасибо.
- Да не за что. Из Крыма?
- Из Крыма.
       Промальповцы записывали ей в книжку свои адреса. Книжка толстая, исписанная, подклеенная на форзацах географическими картами – э-э-эх, не пересеклись мы в Крыму, чёрт подери!
       Вскинув рюкзак, она вышла на перрон и, заглядывая в билет, пошла вдоль состава. Следом за ней вышел и я. Мне надо было проникнуть в поезд.
       Отметив купейные вагоны, я сошёл с платформы, обогнул тепловоз и пошёл вдоль состава, выцеливая пустые купе. Выбрал, открыл своим ключом пустой тамбур и стал ждать.
       Зажёгся зелёный; по вагонам, грохоча, прошла дрожь; поезд дёрнулся и неслышно поплыл, блистая надраенными ободами. Встав на подножку, я проник внутрь и глянул вдоль коридора. Пусто. Отсчитал купе, нырнул в тёплую темноту, заперся. Всё. До границы меня не потревожат, а если повезёт, то и до Белгорода тоже.
       Лёг на верхнюю полку, головой к багажному отделению: спрятаться, когда пойдут погранцы. Кольнуло – работаю на износ, а езжу зайцем и прячусь как беспризорник. Ни денег, ни уважения – как были в Совке, так и остались. Всё так же изгаляются, как хотят, а чуть что – складывают ладошки: довольно крови, возлюбим друг друга! А сами сосут втихаря, в слюне купаясь, и совестить их – против танковых клиньев тетрадные самолётики запускать. Один выход: а вот хер вам теперь, ребята, ищите дурачка за четыре сольдо!
       Всё, брат, линяю. Права международные есть, устроюсь там водилой на трак – весь континент в кармане…
       Плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову – мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал – всё. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла…
       Я подобное уже слышал, в Иордании. Муэдзин намаз творил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого как Том Уэйтс пел…
       Мне тоже теперь будет что рассказать; я вспомнил сегодняшний день, и в который раз подивился, как много, оказывается, в него уместилось. Сейчас мне казалась, что дорога в Крым случилась в незапамятные времена; прыжок со скалы отмечал смену эпох; первая ночь с Яной виделась раним средневековьем, вторая – девятнадцатым веком; сегодняшний день принадлежал новой истории, а этот момент укладывался в новейшую – и всего шесть суток прошло.
       Как-то вдруг разом припомнились все мои утренние похмелья, бесконечные осенние полудрёмы, пивные визиты на станцию; и накатила щемящая, как соло в «Отель Калифорнии», печаль по бездарно прошедшим дням моей юности. Я лежал в качающейся темноте и чуть не плакал. Знал, что приехав, напишу заявление и двину в Марокко; знал, что зимовать буду в Сочи, а весной уплыву в Турцию и проведу лето на Ближнем Востоке; знал, что ремеслом фельдшера буду теперь кормиться с октября по апрель – знал, и всё-таки тосковал, сжигаемый осознанием безвозвратной утраты…

       Провалившись в сон, я проспал почти до самого Курска. Погранцы моё купе игнорировали, в Белгороде никто не подсел, и спалился я только под утро, да и то случайно, так что последние полчаса пришлось провести в холодном, воняющим табачьём тамбуре.
       В Курске вставало солнце. Расспросив дорогу, я прогулялся пешком по городу, заценил мощные, единым духом взлетающие в гору трамваи и, сев на один из них, доехал до трассы. Приготовил в лесочке кашу, напился чаю. Постояв минут десять, уехал на пустом «Икарусе» до Орла, где долго топтался на объездной, пока ко мне не подъехал мотоциклист.
- Тебе куда?
- На выездной пост.
- Ну, садись.
       Этот крендель, мать его уети, напугал меня до усёру. Мы подрезали весь имеющий на шоссе транспорт, обгоняли справа и слева, ложились набок чиркая штанинами об асфальт, выскакивали перед встречными и бойко ныряли в ущелья расходящихся грузовиков. Воздух лупил меня по лицу, высекал слёзы и грубо, по-бандитски, стаскивал с седла; сознание того, что будет, упади мы на полном ходу, леденило кожу на голове. Плюнув на всё, я обхватил чувака обеими руками и приготовился использовать его в качестве щита или тормоза.
       Он же мои объятия воспринял по-своему: обернулся – на скорости! – крикнул «держись» и попытался встать на заднее колесо так, что пару секунд мы ехали как заправские каскадёры. Цепляясь, словно инсультник, за что попало, я чудом удержался в седле, выкрикивая единственное пришедшее на ум слово, и уж конечно им было отнюдь не «браво». Но для него сгодилось – решил, что это своеобразный знак признания его мотоциклетного мастерства.
- Ну, как? – приосанившись и ожидая оваций, – Круто, да?
       Я не нашёл что ответить. Сделал пару шагов в сторонку и сел – не держали ноги. Поднял с земли порванную у фильтра «соверенину» и, не попадая в огонёк, долго прикуривал…
       
       Потом был долгий локал: Первый Воин, Мценск, Чернь; ритуальная «газель» с пустым гробом в салоне; респектабельная чета на BMW, гневно высадившая меня, когда я не смог вместо них дать сотку гаишнику; секс-террорист, пропагандист коитусов с толстыми бабами; и добродушный, обвислоусый дядька-селянин, снабдивший меня свежим, только что из печи, тульским пряником.
       Подфартило мне в Плавске, где я застопил идущую на Москву «газель» с молодым парнем в кабине. Есть такие весёлые пацаны-работяги, пашущие на себя и в своё удовольствие. Звали его Витёк. Он слушал наваленные на торпеду кассеты с русским шансоном и щёлкал семечки, коими предусмотрительно запасся на всю дорогу от Болхова до столицы. Мы разломали с ним пряник, запили его фантой, и бодро, душа в душу, долетели до первопрестольной. В шесть вечера я уже был на МКАДе. Сменив три машины, добрался до Химок и встал, держа на весу руку – транспорт полз непрерывным потоком, как мастодонты в «Ледниковом периоде».
       Бежевая «Волга» заваленная лодками, сачками, палатками, чехлами с удочками и ружьями, довезла меня до поворота на Конаково. Мужик за рулём был при подмышечной кобуре, на поясе у него гнездился спутниковый телефон, а сам он позарез нуждался в слушателе, и для этой цели я подходил как нельзя лучше. Неказистая снаружи машина оказалась напичкана конверсионной электроникой, и для начала он поведал мне о наших военных заимствованиях у супостатов, аж со времён петровских кампаний. Я ел бутеры с колбасой, пил «Швепс» и дымил «Кэмелом», внимая интереснейшей информации. С оружия съехали на охоту, с охоты перетекли на рыбалку, а с рыбалки – через Папу-Хема, естественно! – прямиком на литературу. Похлопали Стейнбеку с Керуаком, потом американцам вообще, облизали Вудхауза с Даррелом, а под конец всласть наиздевались над нынешними новинками.
       На прощание он подарил мне пачку сигарет, мы раскланялись, и он улетел в свои охотничьи угодья, а я тормознул следующего: жилистого камуфляжника в берете, с эмблемой поискового отряда на рукаве. С ним я доехал до Медного, а оттуда, на молоковозе, в самую Тверь, где, стоя на переезде, угостил куревом двух минетчиц, потрепавшись с ними на отвлечённые темы. Мой предпоследний, как оказалось, водитель докинул меня до поворота на Торжок, высадив напротив поста с напутствием:
- Сейчас тебе самое время: дальнобои в ночь двигают, так что утром дома будешь.
       Дальнобои двигали сверкающими гирляндами, от горизонта до горизонта. Спускались с холмов, невидимые, осиливали подъёмы, секунду переводили дух и, упираясь, снова тянули лямку, страгивая с места тяжёлые фуры. Подпустив их поближе, менты указывали на обочины. Вздохнув с досады, тягачи сворачивали с асфальта и, дрожа от негодования, оставались ждать, а их водилы, роняя шлёпанцы, прыгали в пыль, улучая момент, чтобы перебежать дорогу, отсвечивая вытертыми на заду трениками.
       Молодой мусор, слепя полосками, крикнул мне в матюгальник:
- Ты, с торбой – съе…л отсюда! Съе…л, я сказал!
       За поворотом темно, позиция не освещена, грузовики набирают скорость – дохлый номер, не подберут.
- Ты не понял? Мне подойти?
       Печальный, я утянулся за поворот и услышал из темноты стон. Кто-то стонал, какой-то зверь. Видимо, сбило грузовиком. Зверь плакал и звал на помощь. Не выдержав, я полез по кустам, обжигая пальцы колёсиком зажигалки.
       И обнаружил кота. Безухого, бесхвостого и слепого. Услышав меня, он задрожал, вжался в землю и всхлипнул. Я взял его на руки. Ослабев от шока и кровопотери, кот висел тряпкой и только трясся, ожидая самого худшего. Отрезав от одеяла широкую полосу, я завернул в неё раненого, сунул свёрток за пазуху, и сидел, мыл руки в кювете, когда надо мной встала «газель». Из неё вышел мужик и, встав над канавой, стал жмень за жменью кидать в лицо холодную воду.
- Уважаемый, по трассе не подвезёте?
- Куда?
- В Питер.
- Только уговор – не спать.
- Без проблем.
       Сели, дёрнули с места. Кот закричал, заплакал, жалуясь и суча лапами в одеяле.
- Кто у тебя там?
- Кот. На обочине подобрал, жалко стало.
- Сбили?
- Ножом искалечили. Хвост отрезали, уши… Глаза выкололи.
- Околеет.
- Не околеет, они живучие.
       Мы вписались в караван дальнобоев и шли как тральщик среди линкоров. Навстречу, в сиянии фар, проносились груженые монстры. Отдельные идиоты, нарушая отлаженный ход, путались под ногами, дуроломом выбрасывались на встречную и, мгновенно впав в панику, истерично мигали, насмерть перепуганные трубным, гаврииловским рёвом летящего в лоб динозавра.
- Что делают, сволочи! – Он притормаживал и перед нами втискивался очередной элегант, с тем, чтоб через полминуты вновь перечеркнуть разделительную. – Мудозвоны!
       Профессионалы перемигивались, совершая незаметные перестроения. Мы катили в потоке, и я молол языком, рассказывая о своём путешествии, – подробно, день за днём, отвлекаясь на ассоциации, растекашася мыслию по древу, не давая ему уснуть. Он не спал больше суток, в шесть утра его ждали на Кирочной и, чтобы поддержать в нём сознание, мне требовалось пробалаболить четыреста километров.
       Я старался. Махал руками, мешал правду с вымыслом, изображал в лицах. Врал, приукрашивал, непрерывно курил и пил газировку. Выдыхаясь, завёл про скорую – и одной только этой темы мне хватило от Валдая до Киришей.
       В Крестцах мы вышли, съели по пирогу с творогом, высыпали в кружки по пять кофейных пакетов и со спичками в глазах поехали дальше. Он остекленело держался за руль; я же, избегая монотонности в голосе, севшим аккумулятором пахал на последних миллиамперах, рубанувшись-таки под Тосно и проснувшись уже на Московском. Часы показывали пять-тридцать.
- Тебе куда?
- Чуть дальше, в метро.
       Отравленный никотином, с ноющими суставами, я вылез у спуска в подземку.
- Спасибо тебе.
- Тебе спасибо. Давай, будь.
- Пока.
       У решётки, источая аммиак, дремали бомжи. Ровно в пять-сорок пять, опаздывая на работу, по ступенькам скатилась крыса. Без неё тут, похоже, не начинали – метро открылось незамедлительно.
       Кинув в дырку бережно хранимый жетон, я доехал до дома. Отмыл кота, перевязал чистым, поставил перед ним блюдце с водой. Выполз в «24 часа» купил ему фарша и молока, а себе яиц и бифштексов. Поел, посидел в душе, залёг и проспал до четырёх. Проснулся от жажды. Во рту горчило от табачного перегара. Попил воды, проведал кота. Тот ничего не ел, лежал в лёжку, но коротко дал понять, что ещё жив. Смотрелся он как тяжелораненый из военного фильма.
      
       О, точно! Пью. Слепой Пью – самое для него имя.
       Я снова залёг, заново привыкая к изменившемуся интерьеру своей берлоги.
       Стеллажи. Книги. Кассеты. Фотки.
       Молодой Леннон в студии – роговые очки, «рикенбеккер» и стоящий рядом, что-то втолковывающий ему Мартин .
       Озадаченный, чешущий репу, Боб Дилан – микрофон, приклееный к гитаре листок с текстом, губная гармошка на съехавшем хомуте.
       Застывший в прыжке Брюс Спрингстин.
       Застывший в прыжке Пит Тауншед.
       Сегодняшние, седые и постаревшие, «Шэдоуз».
       Хорошо дома!

       Смотался к Феде-травматологу, закрыл больняк. Звякнул на службу. Оказалось, я сегодня работаю и посему обязан выйти с нуля. Перевязал Пью, положил ему свежей еды, поел сам и, не торопясь, пошёл на подстанцию.

- Как сегодня? Дрючат?
- В рот и в нос. В Лавру чьи-то мощи завезли, на гастроли, так богомольцев вторые сутки косит. С ночи очередь занимают, мослы послюнявить, до Обводного хвост, врубись? Пачками валятся – в Мариининке аншлаг ежедневно.
- И надолго?
- Завтра ещё, а потом увозят – чёс у них.
       У микроволнухи, дожидаясь, стояла шеренга тарелок.
- А вторую печку куда девали?
- Накрылась. Психи прикончили. У нас же теперь психи стоят.
       Психиатрическая бригада, то есть. Каждое утро спецы разъезжаются по районам, стоять на подстанциях, для лучшей оперативности. У одних кардиологи, у других педиаторы, а нам вот психиатров подселили. Народ специфический – общение с больными влияет.
- Ну висит же плакат, русским по белому: «МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ ПОСУДУ В ПЕЧКУ НЕ СТАВИТЬ!!!» Они, дятлы, берут и кастрюлю запихивают!
- Сумасшедший, что возьмёшь…
- Да, слушай, ты знаешь – Клыкачёв зачехлился?
- Да ну?
- Точно.
       Мерзкий тип. Десять лет нервы мотал, по три раза на дню помирал. В больницы не ездил – раскалывали на раз! – нас донимал. Прирождённый страдалец. Иов. Очень это дело любил. Слёзы, стоны – осклизлый ком протоплазмы.
- Мы, как его законстатировали, тут же шампанского взяли, коньяка, электрошашлычницу приволокли, и даже на «катюшу» скинулись: шестнадцать залпов произвели, как стемнело. Врубили мигалки у машин, настроились на «Наше радио» – и в пляс под «Хару-Мамбуру».
- А самый прикол в том, что он в ванне утонул, с перепою.
       Пили чай, смакуя очередное затишье.
- А ты как – отдохнул?
- В полный рост.
- Загорел, я смотрю. Где оттягивался?
- В Крыму.
- Молоток! Сколько сейчас Федька за больняк берёт?
- Полтинник сутки.
       Сейчас можно, свои вокруг.
- А мы тут без тебя на рейверском марафоне дежурили.
- Ну и как?
- Двух вещей не хватало: лицензии на отстрел и счётверённого пулемёта на крышу.
       То ещё удовольствие – амфетаминовые передозы через весь город челночить: привез, выгрузил, и обратно. К стихийным бедствиям приравнивается, неофициально.
       Я вдруг понял, что скучал по всему этому. Ни разу за неделю не вспомнил, а вот поди ж ты! Сижу – свой среди своих – наслаждаюсь: хорошо! Через месяц, правда, снова осточертеет, но к этому времени уже в Марокко пора будет.
- Два-семь, восемь-шесть, семь-пять, один-четыре – все поехали.
- Ну, всё! Савичевы умерли, умерли все. Добро пожаловать в реальность.
- Давай, Ир, Светку дома оставим, ты не против?
       Зелёная с недосыпа Бачурина с надеждой посмотрела на Скво. Ирка – так и быть! – снизошла.
- Оставайся.
       И Светка, не веря своему счастью, кинулась в койку…

       Перед телеком, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлёв с Егоркой.
- Чё не спите, придурки?
- Ты понимаешь, пришли, включили – а там трахаются. Стали смотреть. Думали порнуха, оказалась поебень!
       Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала её от жира, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла – средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдаёт, утверждая, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!
       Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые стасики. Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.
- Вид редкий, но исчезающий, – удовлетворённо пояснил он.
- Живодёр ты, Горушкин. – механически констатировала Скво.
- Давай-давай, пожалей его.
- Один-четыре, поехали, один-четыре…
       Вернувшись с вызовом, Санёк молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки, и, вдобавок, не за свою станцию. Четвёртый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за неё карты вызова – ничего сложного: стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства; у каждого из них свой прихват: одному сойдёт «алкогольное опьянение», а другому – исключительно «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе»…
       
       Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орёт как потерпевший в селектор. Наши же падлы перебудят всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлёва с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли; народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.
       Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синие, в звонкой весенней изморози, тела.
       В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню.

       Там, за рекою. Там, за голубою.
       За синими озёрами, зелёными лесами,
       ждут нас тревоги, ждут пути-дороги.
       И под огнём свою найдём, с которой не свернём.

Вот это да!
- Прикинь, Вень, я её последний раз в детском саду слышал.
       Он обернулся.
- А-а, вы её тоже пели?
- Ну. Я, правда, только припев помню, и это ещё:
       
       Дали парню трудную работу –
       набивал он ленты к пулемёту.
       А врагов в степи кругом без счёта…

       И он подпел:

       А патронов – каждый на счету!
 
- Целое представление устраивали: сабли, будёновки, «максим» зелёной пластмассы… ты кем был?
- Белогвардейцем. А ты?
- И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.
       Веня засмеялся и протянул руку.
- Здоров, Че. Как съездил?
- О…тельно! Жизнь за неделю прожил.
- О! А представь, так целое лето? Всё на периоды делишь: это было незадолго до того, как кончились деньги.
- У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.
- Ну и как, не пропал?
- Как видишь.
Он открыл холодильник
- Сок будешь?
       Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.
- Джексон завтра отвальную устраивает, в Лейпясуо. Сосновый бор, озеро… Ты поедешь?
- Конечно. Народу много?
- Рыл двенадцать-пятнадцать.
- Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черёмушкин, Бачурина.
- Завтра, в полпятого, с Финляндского.
- Ладно, договорим после.

       Отвезли на Литейный, и не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрёстке единственную на скорой тётку-водителя – хрипатую обаяху Светку Сузи. Раскланялись, вышли вслед за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.
- Вов, прыгнем?
       Бирюк пожал плечами: пожалуйста. Притопил газ; взлетели, сорвались с горба – вот она, невесомость!
- Ы-ы-ых!
- Меня, когда на такси работал, молодёжь часто просила прыгнуть – целовались в этот момент, модно было
       Довольно длинная фраза для Бирюка.
- Ты на отвальной у Джексона будешь?
       Он покачал головой.
- На дачу надо. Сажать пора.
- А ты, Ир?
- Я работаю.
       Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает – один нос на лице остался.
- Он нам и так проставился, на станции. Денег до хрена – продал всё.
       То ли одобряют, то ли наоборот.
- Эх, чёрт, завидую я ему.
       Оба с недоумением на меня смотрят.
- Чё тут завидовать? Неизвестно куда, неизвестно зачем, ни кола, ни двора, ничего…
       Я промолчал. Эдем дас зайн: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти…

       А все уже были в курсе.
- Здорово, крымчанин. Как там погода?
- Зашибись.
- Где был?
- Да так… пробежался по-быстрому от Коктебеля до Алушты.
       Галя-Горгона старательно искала что-то в шкафу.
- Долго бежал?
- Трое суток.
- Маловато.
       Горгона выплыла из диспетчерской и ломанулась вдоль коридора – докладывать.
- Во, блин, как сайгак по кукурузе.
- Не говори. Аж сало на бортах затряслось.
- Ну всё, Феликс, теперь ты в персональной опале.
       Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.
- Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.
       Вспомнился Булгаков.
- О чём речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный лист – и вдруг не подвергнуть?
- Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться…
- Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причём.
       Один-ноль. И настроения прибавилось.
- Всё-таки, мудры были римляне, – сказал я, входя в кухню, – ничего не имею – ничего не боюсь.
- Ага, особенно в свете последних событий.
       Что ещё стряслось?
- Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?
       Егорка нехотя пояснил.
- Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.
Ёлкин дрын!
- Всем обрезали, даже Бачуриной – вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.
- Я х…ю в этом зоопарке. И что?
- Ничего. Огребла вместе со всеми, во имя торжества справедливости.
       Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.
- Так волну надо гнать.
- Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.
- Да бросьте вы! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе новую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволилось – до небес кипеш подымется!
       Махнули рукой.
- Забей, Че.
       Появилась Горгона.
- Где заведующая?
       Егорка, кивнув на сортир, был краток.
- Срёт.
       Все усмехнулись. Горгона ретировалась.
- Давайте зарубимся.
- Хочешь – рубись.
- А вы?
       Отмахнулись: уймись, Феликс.
       Ну и хрен с вами, со всеми!

- Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?
       Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что у там неё на экране?
- Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдёргивали, уличная после нуля пять раз выезжала – когда им посуду мыть?
- Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.
- А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества, – все прорехи мной затыкают, – так что имею полное право…
- Феликс Аркадьевич, тема закрыта.
- Ещё минуту, пожалуйста.
       Я подал ей заявление. Ну чем не повод? И уйду красиво, весь в белом.
       Вчитавшись, она подняла бровь.
- Ммм… в знак протеста?
- Вот именно.
       Она расчеркнулась.
       Свобода!
       
       Настроение было прекрасное. Я прошёл Суворовский, дав крюк по Таврической, навернул блинов у Наташи и вернулся по Греческому на Некрасова – сунуть нос в «Снаряжение», «Солдата Удачи» и в «Музыканта». Было приятно заценить новую подвеску «Каньона», примерить штатовский «буря-в-пустыне» куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую «Комету» и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.
       Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залёг, включив Дискавери – прямо в разгар битвы за Мидуэй.
       Падали в чёрно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы; росли, закручиваясь, разрывы, и не-ожиданно-цветная пехота внимательно провожала трассой из «льюиса» зарвавшегося японского лихача.
       Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. Наощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый как рысёнок.
       Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.
       И жизнь на контрастах.
       Ныне и присно.
       Et saecula saeculorum!

       Она была точь в точь как та девушка со стакана. Невысокая, ладная, с хвостом жёстких волос продетых в вырез бейсболки. Миндаль глаз и сахар зубов; чёрные джинсы, чёрные маленькие берцы, старый «ЗиМ» на стёртом браслете.
- Вас как зовут?
- Надя.
И меня продрало до самых костей.
       Она топала впереди, отводя низкие ветки.
- Вень, откуда? – шёпотом.
- На вызове познакомился. – До меня дошло, почему вчера он так улыбался. – Скажи?
       Не смог – во рту пересохло. Кивнул только.
       Я смотрел, как мелькают её стоптанные каблуки; как оттопыриваются, держась за лямки, загорелые локти; как остаются на волосах зелёные чешуйки с веток; я вслушивался в топоток её ботинок и пытался поймать её запах, но на тропе, забивая всё, царил исключительно аромат джексоновских шашлыков, а сам Джексон, с тяжёлым ведром в руке, словно Кристофер Робин возглавлял караван.
       Потом ставили палатки, волокли сучья, палили костёр; Джексон, весь в луке и уксусе, лазил руками в ведро. Потом выпивали, галдели, закусывали; я что-то рассказывал – смешное, потому что вокруг все хохотали, – и смотрел на неё, смотрел непрерывно.
- Здорово накрывает, правда?
Это Веня. Прямо изнутри светится.
- Давно ты с ней?
- Третий день.
- А Лёха?
Он помолчал.
- А с Лёхой, Феликс, похоже, всё.
Так вот почему она не поехала!
- Я тебя понимаю.
- Мне и самому неловко, но, знаешь, после того, как я её увидел – ночь не спал. Ходил взад-вперёд по кухне, круги нарезал, весь «Беломор» у Птицы выкурил.
       Мясо шипело и плевало в пламя мутными каплями. Стали передавать шампуры, привинтили кран к бочонку «семёрки», вынули из озера охлаждённые пузыри. Коллектив, держа шпаги торчком, стаскивал зубами вкуснятину. Гасконец, директоря разливом, прошёлся горлышком над разномастными кружками.
- Ну чё, сменщик, жаль, конечно, что валишь. Ну да ладно, рыба ищет где глубже... Крути баранку, шли фотки. Надоест – возвращайся.
- Ни пуха, ни пера, Жень!
       Стукнулись, выпили, зажевали. Костёр обступала непроглядная темь. В него кинули лапника; ударил жар, озарил, отсалютовал россыпью искр; народ, извиваясь, отполз подальше. Стреляли сучья. В углях оплывала бутылка. Переговаривались.
- Слышь, Жек, без проблем вообще оформляют?
- Наши – да. А эти вконец достали – то одну им бумажку, то другую – ноги на нет стёр, пока бегал. На члене прыгал, как Тигра на хвосте…
       Джексон светится именинником: паспорт, виза, зелёная карта, работа чуть ли не по прилёту – в сорок лет жизнь только начинается! В последнюю смену, под утро, пока Митька истории заполнял, он надул резиновых перчаток, штук шесть, привязал к мигалкам, и в таком виде двинул на станцию. Люди на работу идут, сизые, злые, а глаза поднимут – и улыбаются. Встали на светофоре – мужик. Суёт пару «Калинкина»: пацаны, блин, такой депресняк с утра, а вас увидел, и полегчало! Нате вот, глотните холодного…
- Ты только смотри там, как Гарик не стань, а то ведь он теперь москвич у нас, целых полгода. Ты б слышал, как он «алло» произносит. С ним трёшь – впечатление такое, что ещё минута, и станет уверять, что московский кал вкуснее.
- Не, Жека не станет. Давай, старик, за удачу на канадских дорогах.
       Захорошело. Отвалились и закурили. Станишевский пел, ему с ленцой вторили – объелись. Неожиданно вступила Надя. Прикрыв глаза, она вела второй голос, время от времени наполняя мелодию зудом маленького варгана. Выходило удивительно хорошо; варган жужжал, завораживал, песни скатывались в минор, рождая светлую грусть, и народ приутих, пустив по кругу пузырь с вермутом. Они запели «Поплачь о нём». Костёр опал, и я смотрел на её очерченное контрастом лицо. Щёлкали сучья; шипела, выпуская воздух, брошенная в огонь пластиковая бутылка из-под «Очаковского».
       Кольнула невралгией тоска, вернулось прежнее осеннее одиночество. Накрыло словно стаканом. Я отодвинулся в тень и сидел, изучая шнурки на ботинках, а потом встал и ушёл в лес. Сунул руки в карманы и пошел, не разбирая дороги, загоняя в горло злые, колючие слёзы.
       Под ногами стонало и трескалось. Стонало и трескалось в средостении . Я пёр напролом, с хрустом, ничего не видя перед собой, и в какой-то момент с размаху налетел на её маленькое смуглое тело.
- Ты? – Я был поражён как никогда в жизни.
       Она привстала на цыпочки, и маленькие плотные груди упёрлись мне в рёбра. Я замер.
- Знаешь, – она подняла глаза, – я, похоже, тебя люблю.
       Я не поверил. Её губы коснулись моих, и, кажется, я потерял сознание. Меня куда-то кидало, мимо проносилось что-то огромное и мерцающее. Я ничего не видел и не помнил – я был не здесь. Потом стало резче.
       Она приблизилось, и на лицо мне упал поток чёрных волос. Я ощутил свои руки. Они обнимали. По пальцам, покалывая, перетекал ток; я провёл ими по ложбинке протянувшейся вдоль спины и испугался – так замолотило в висках. Было жарко. Земля уплывала.
- Умрём в один день?
       Она очень серьёзно кивнула. У меня вновь перехватило в горле, но это было бы уже слишком, и я осторожно привлёк её к себе…

       Надя лежала в ванне, выставив из воды узкое, в хлопьях, колено. Я сидел рядом, опустив руку в невесомую пену. Новое, небывалое ощущение поднималось в душе. Я прислушался к нему и понял – я счастлив. По-настоящему. Впервые в жизни. Глядя на неё, я тихонько запел:
- Уэн ай гет олдер, лузин май хэйр…
И она подхватила:
- …мэни йерс фром нау .
Есть! Есть!!! Это – она! Я нашёл её. Наконец-то я её нашёл!
       Пришёл кот, прислушался, повертел головой.
- Пью, это Надя. Надя, это Пью, английский пациент.
       Пью сипло мяукнул, дескать, вас понял, продолжаю обход, и скрылся.
- Кто его так?
- Не знаю. На посту ГАИ подобрал, в Торжке, три дня назад.
- Бедный.
- Да уж… Слушай, а не устроить ли нам по такому поводу новоселье?
- Давай.
       Звонок.
- Надя у тебя, Че?
       Вот и всё.
- Да.
- Позовёшь?
       Раз, два… ну?
- Нет, Вень… Извини.
       Он шумно вздохнул.
- Феликс!
- Ты не представляешь, старик, как мне жаль.
       Пауза, и частые гудки в трубке.
- Кто это? Веня?
       Клетчатая ковбойка поверх мокрой кожи, тюрбан из полотенца на голове, маленькие крепкие голени. Я кивнул.
- Всё?
- Да.

       Последней его видела Настенька. Он спускался по эскалатору, с рюкзаком, и, заметив её, отсалютовал двумя пальцами от виска. На работе он больше не появился.

       Но я надеюсь – мы встретимся. Надеюсь, что он не останется на островах Тристан-да-Кунья и не сгинет в песках Тенере, не провалится в трещину на Земле Франца-Иосифа и не попадёт в лавину в Каракоруме
       Я надеюсь встретить его, обнять, и сказать то, что хотел сказать ему всё это время: что он дорог мне, что мы – так уж сложилось – братья, только он намного-намного старше, что я люблю его и благодарен ему за всё: за Надю, за жизнь которую мы с ней ведём, за то, что он спас меня. Мы пригласим его к себе в дом, который, я знаю, придётся ему по душе потому, что в нём нет ничего лишнего, но самого необходимого вдоволь. И мы попросим у него прощения. И он поймёт.
       Я очень надеюсь на это, а пока пусть у него всё будет хорошо – и спички не отсыреют, и собаки не подведут. Я верю: это незримо дойдёт до него, и когда-нибудь он вернётся. А пока пусть он бродит. И пусть его сопровождает Удача.
       Там.
       Далеко.
       За синими озёрами, зелёными лесами.

       К о н е ц







© Михаил Сидоров, 2007
ISBN 978-5-98709-052-7