Песнь отчаяния
...А потом? Потом, как водится, жалобы, проклятие на жизнь, на судьбу, элегии о развалинах разрушенного счастия, об обманутых надеждах, об исчезнувших призраках и пр. Знаете ли что? Эти плаксивые элегии, над которыми у нас столько смеются, иногда заключают в себе глубокий смысл: сердце обливается кровью, когда подумаешь об них с этой стороны!
Виссарион Белинский
***
Предисловие
В песне моей нет рифмы, потому что рифма - это порядок.
В песне моей нет порядка, потому что порядок - это сила.
В песне моей нет силы.
Эту песню я пою, будучи слаб.
Эту песню я пою, задыхаясь.
Эту песню я пою, потеряв свои воспоминания.
В ночи укрылся я, но в ней тоже страшно и душно.
Почернело у меня в глазах.
Почернело у меня под глазами.
Почернело все вокруг меня.
И тогда я запел эту песню, прославляющую отчаяние мое, черное и засохшее мое Я.
1.
Чего же ты хочешь от меня?
Что тебе в моей зиме? Там только холод, слякоть, и грязь. Там нет красивого снегопада или узоров на стекле, там только злая вьюга и снег, что влетает тебе в глаза.
Что тебе в моем лете? Там нет ласкового солнца и морских увеселений - там только удушливый зной, пыль и мерзкий, липкий пот.
Что тебе моя весна? В ней нет распускающихся цветов и зарождающейся любви - в ней только умершие мысли и желания.
К чему тебе моя осень? Ты ждешь, как будут красиво падать золотые листья, а у меня только облезлые деревья и грызущая тоска.
Чего же ты хочешь от меня?
2.
Зачем тебе моя любовь - злая, эгоистичная, самодовольная?
Зачем тебе моя преданность, основанная на недоверии ко всему и всем?
Ты думаешь, что я - человек, а на деле я всего лишь развалина, полная трухи .
Ты думаешь, что с тобой я стану лучше, но я только сделаю тебя хуже.
Как жаль, что никто не может тебя остановить, даже я, потому что слова давно покинули меня.
Но если я привык жить этим, то ты - не сможешь перенести этого. Зачем тебе это все?
Ты хочешь оживить меня, но это бесполезно.
Ты хочешь доверять мне, но я не говорю правды даже самому себе.
Ты хочешь жить со мной, но со мной можно только умереть.
3.
В странном замке сидел я - внутри самого себя. И я был здесь для того, чтобы найти то, что мне было очень нужно. Моей целью было постичь смысл этого серого строения, этого грязно-серого устрашающего сооружения, где отовсюду слышались голоса и одновременно было так тихо. Я сидел и обдумывал план своего похода - замок был огромный, и очень важно было не заблудиться. Я время от времени выходил осмотреться - коридоров было столько, что глаза разбегались, и тогда он заходил обратно. Я долго не мог решиться выйти и оставить свою тихую комнату, но однажды под влиянием порыва, глупого, маленького, наивного порыва я сделал это.
Тысячи голосов пели мне в уши, пока глаза привыкали ко тьме. Прежде чем я обрел способность видеть, в голове моей уже роились мириады мыслей и мыслишек, и в этом тумане я все же шел и шел, стараясь не заблудиться.
И ноги несли меня вперед, вперед, по пыльным коридорам и холодным залам, где сыпался песок с потолков и шелушилась штукатурка со стен. Это был лабиринт, где можно было заблудиться - но я искал свою цель. Мне нужна была красная парчовая занавесь, рядом с которой находился красный же бархатный канат, с помощью которого занавесь бы откинулась и открыла бы мне то сокровенное, что я искал.
И я нашел ее - но до этого я был в сотнях тупиков, убеждаясь, что лабиринт этого замка - лживый, ненастоящий. Каждая дорога, по которой я шел, заканчивалась тупиком, глухой стеной, пробить которую было невозможно. Каждый тупик заставлял меня искать и искать с еще большим усердием, и каждое ответвление своего пути я упорно исследовал, стараясь лично, своими руками потрогать одинаковые на ощупь глухие стены.
И вот она передо мной - красная занавесь и красный же бархатный канат. За ней явно находился какой-то гигантский проход, или сцена, или что-то еще - надо было лишь протянуть руку и дернуть за канат. Так я и сделал.
Когда красная парча с тяжелым шумом упала к моим ногам, я все понял.
Передо мной находилась точно такая же серая, глухая стена.
4.
Были у меня дни - и стали они ночами. Во тьме приучились видеть мои глаза, а при свете спать. Когда везде светло, было во мне темно. Так было и внутри, так было и снаружи.
Я переступил какую-то неведомую грань, неведомую черту, и столкнулся с чем-то непонятым, с какой-то истиной, неподвластной моему разуму - и кто может постичь ее вместе со мной? И я читаю непонятные мне слова и буквы, начертанные когтистой лапой в воздухе, белесом воздухе, полном тумана.
Я пытался забить досками прорехи, но в моей голове давно сломалась лесопилка, а мой лес давно вырублен. Лишь чучело моей болезни стоит посреди моего иссохшегося поля, отпугивая всех птиц, будь то вороны безумия или соловьи радости.
Я пытался быть похожим на одного, а оказывался жалкой пародией на другого. Слова мои обрываются на середине, а фразы - на полуслове. Глубокие озера были вычерпаны до дна, а дно их высохло из-за испепеляющей жары.
Отчаяние, слепое в своей вечной боли.
Боль, глухая ко всему в своем отчаянии.
Тело, отчаявшееся от боли и заболевшее от отчаяния.
Силы давно покинули это мертвеющее место, и теперь там только густые облака забвения, пыль тысячи ночей, полных страданий, и ветер безумного отчаяния, разносящий пыль по всему моему телу. Она забилась во все уголки моего сознания, и под серой пылью не видно лиц моих возлюбленных, чьи глаза так прекрасны, а голоса столь нежны; глубокие могилы заполнены сухим и мелким песком, что забивается в глаза и застилает все грязно-желтой пеленой.
5.
День и ночь смешались, в результате родилось серое месиво бессонницы, в которой глаза разучились видеть, ноги - ходить, а голова - думать.
Пустая голова, в которой живет только боль и мучения.
Пустое сердце, где живет только злая любовь к тому, чего это сердце никогда не получит.
Пустые глаза, которые видят только пустоту вокруг.
Пустые руки, которые могут только сжимать больную голову.
Сердце, которому незачем биться.
Разум, которому незачем думать.
Жизнь, которую надо прожить.
То, что было для меня бездной - теперь просто грязная лужа.
То, что было для меня вкусом - теперь не более чем омерзение.
То, что было для меня звуком - теперь не более чем противное эхо.
То, что было для меня красотой - теперь не более чем грызущее воспоминание.
То, что было для меня правдой - теперь не более чем клочок желтой бумаги.
То, что было для меня любовью - теперь не более чем старая засохшая рана.
То, чем был я - теперь не более чем мумия того, что жило и дышало.
Хочешь, я расскажу тебе о моей душе? Я зову ее "Она", и никогда на "Ты".
6.
Слушай же мою сказку о своей Душе:
"Она находилась взаперти внутри огромного деревянного ящика. Ящик, в котором она была заточена, был сколочен из гнилых досок, но разбить их она не решалась. У нее не было на это сил. Она была слишком слабая для этого, она была вся в шрамах и кровоподтеках. После приступов болей, судорог, терзаний и припадков, она бросалась выцарапывать на деревянных стенах слова, смысл которых она не понимала, но старалась записать и сохранить навечно, потому что не могла по-другому – слова распирали ее, рвали на части, вытягивали из нее жизнь, от них надо было освободиться. И она скребла по стенкам маленькими пальцами, или начинала свою тоскливую песню; иногда она выла, как собака под полной луной, иногда плакала, как ребенок, потерявший любимую игрушку, или пела во все горло злые молитвы, в которых жила ненависть к существу, заточившему ее, такую маленькую и слабую, в этот проклятый ящик. Она находилась в странной зависимости от него - когда доски трещали под напором, она кричала от боли и умоляла оставить ее домик в покое, как будто она была связана с этим домиком из досок невидимой пуповиной. Она люто ненавидела свою темницу, но не могла вытерпеть ни малейшего насилия извне, и она в ужасе тряслась в углу, сжавшись в комок, когда доски трещали под напором внешних сил. Она мечтала вырваться из этого ящика, но вместе с тем понимала, что без него она ничто; ей не было места в этом мире. Она ненавидела свою тюрьму, и сознавала, что больше всего на свете боится потерять ее.
Проклятая пуповина, невидимая, но прочная, передавала ей все ощущения, что испытывал ящик снаружи. Когда стены ящика трещали под натиском внешнего мира, когда его дерево гнулось под напором зла, а на дереве появлялись длинные неровные шрамы, все это передавалось и ей. И она кричала от боли, обливаясь кровью и прикрывая руками самые болезненные свои места, она старалась спрятаться и не участвовать в ни в чем, но каждый удар, каждый стон досок крушил ее беззащитную оболочку; и она, в конце-концов, уже не могла даже кричать, валясь на деревянном полу и плача от боли, унижения и бессилия.
Иногда она забивалась в угол и стонала от болей, раздирающих ее тельце, иногда она билась головой о стены клетки, пытаясь выбраться, а потом вновь забивалась в угол и плакала от одиночества.
Проходило время, шрамы зарубцовывались, синяки проходили, кровь высыхала - но оставались следы, которые никогда не покидали ее. Потом она собиралась, брала себя в руки, приводила свое пристанище в порядок, чистила за собой помещение, аккуратно складывая нечистоты в углы комнаты, и сама усаживалась в другом углу, стараясь не слышать удушливого запаха. И она видела, как она грязна и противна самой себе. Она жила в грязи, в испражнениях, которые никак не исчезали из ее ящика, и ей приходилось приникать носом к створкам ящика, чтобы вдохнуть воздуха, чтобы не чувствовать этой вони. Тысячи злых дней проползали мимо нее уродливой чередой, оставляя после себя осклизлые следы. Она была грязная, потная, склизкая. И она тосковала, она ждала, что кто-нибудь очистит ее, даст ей глоток воды, омоет ее тельце - но никто не пришел.
А иногда ящик не терпел никаких проблем, он стоял крепко и не дрожал, доски не гнулись и не трещали под атаками неведомых внешних сил, но она чувствовала, что в ней рождается нечто черное, злое, противное. Она сама боялась этого, ей было плохо, тошно и обидно оттого, что в ней, такой маленькой и беззащитной, могло родиться такое. И когда что-то снаружи происходило, она чернела изнутри, наливаясь каким-то непонятным гноем и чернотой - а после события ей долго было плохо, ее тошнило на пол вокруг себя, и она никак не могла остановиться. Она знала, что сама виновата во всем, что это лишь ее черный гной истекает из нее, а не чей-нибудь другой, но отказывалась в это верить. Иногда она смотрелась в зеркало, и видела, что она не такая уж страшная - она видела, что может быть красивой, стройной, грациозной, привлекательной - но это случалось редко.
Когда в щели ящика проникал свет, то она становилась во весь свой невысокий рост и купалась в лучах. Когда через прорехи она слышала музыку, то подпевала ей во весь голос.
И без этого света и этой музыки она чувствовала себя задыхающейся, но ни свет, ни музыка не посещали ее так часто, как ей хотелось бы.
Так она жила десятилетиями."
7.
Внезапная тишина стучит в ушах минута за минутой, и одинокие голоса пугают вновь и вновь, и дышать все тяжелее и тяжелее.
Хорошо сидеть в пещере над пропастью, над морем, бескрайним и шумным, но жутко падать, и жутко захлебываться, и сразу противны становятся и море, и скала, и пещера, в которой ты можешь забыться своим гнилым сном.
Смешные мне люди советовали покончить с жизнью самому, и я смеялся над ними. Наивные! Неужели вы не видите, что там нас может ждать неизведанное? А неизведанное - это самый леденящий страх. И я к нему не тороплюсь. Смешные люди. Но чему я смеюсь, находясь на краю пропасти слепоты, одной ногой в логове высохшего отчаяния?
Зачем разрушать себя, если это все равно сделают за тебя?
8.
Поиск клада, зарытого неизвестно где - и вот, куда ни кинь взгляд, полный усталости и боли - все изрыто, уродливые горки возле глубоких ям, и сам весь в грязи и поту, и все - зря.
Запертая в клетке мысль мечется из одной крайности в другую - и нигде и ни за что не может зацепиться.... вот и все - мысль уселась в уголке на свой полусгнивший топчан и плачет, потому что мысль хочет жить и умножаться, а не существовать в жалком пристанище.
Нет у меня огня, нет даже огонька, а есть промокшие дрова и серый, унылый туман вокруг. Где-то вдалеке промелькнула тень - оставив лишь след тревоги и тяжесть в сердце. Но и этой страшной тени я был бы рад - ибо у нее есть жизнь. Даже зло живет, дышит, существует, а я не существую и уже с трудом дышу. Пусть эта тень выйдет из своего укрытия, пусть нападет на меня, но не прячется, создавая лишь иллюзию жизни. А может, и тени никакой не было?
9.
Развалины разрушенного счастья? Обманутые надежды? Исчезнувшие призраки? Все это видел я своими подслеповатыми глазами, и ничто из этого не удержало меня! И свое счастье я развалил сам, сам выбил из-под него гнилые подпорки - только потому, что они были и вправду гнилые; и призраки прошлого исчезали по моей же собственной воле.
Разве есть, кого мне винить? Разве есть,на кого мне надеяться?
Я бегу к солнечному лучу лишь для того, что бы споткнуться и упасть без сил.
10.
Я вглядываюсь изо всех своих глаз, пытаясь нащупать в себе что-либо цементное, клеящее вещество, которое скрепило бы оборванные полоски сознания, но все бесполезно - в ушах гудит звон обрывочного эха, а руки составляют ненужные, некрасивые слова в не менее уродливые предложения.
Демоны мыслей обступают меня.
И смотрят в мои глаза.
Но глаза мои закрыты - я устал смотреть в их уродливые, злые лица.
Покиньте меня, демоны мыслей, серые и коричневые, покрытые болотной жижей.
Мысли мучают мой мозг, пытаясь не утонуть в его болотной гнили.
Достигнув дня, трупы их всплывают на поверхность и смердят головной болью.
Потом приходит злой зверь памяти и относит их в свою пещеру, где они гниют, пока не превратятся в то же самое болото, в котором тонули.
11.
Что тебе нужно, отчаявшийся отброс и паразит?
Тихим шумом, писком назойливого комара я летал вокруг нее, ожидая ее хлопка - и моего конца, но не пришел он, хотя я так ждал его. Зачем ты дала мне сознание хорошего и плохого? Зачем дала чувствовать доброе и злое? Зачем дала душу и зачем отбираешь ее? Зачем калечишь то, что сама же и подарила? Вот я, иду тебе навстречу, открытый тебе и себе, за что ты гонишь меня своим презрением? Почему же моя личина так тебе противна? Да, противен я, пусть мерзок я, но я твой плод! или уже и ты сама стала призраком?
12.
Свесив ноги над пропастью, мы с тобой насвистывали песенку.
Глубокая тишина под нами щекотала наши пятки. Мы глядели в никуда. Капли росы на наших ступнях испарялись.
Мне казалось, что ты засмотрелась в кромешное ничто, что зияло перед нами. Потом, я подумал, что ты спишь.
Потом я понял, что ты мертва.
Еще чуть позже я понял, что я тоже мертв.
Зачем же сунули мне под нос непонятно какой формы продолговатое сооружение из досок и ткани, с такой же формы отделяющейся крышкой, и зачем они сунули меня под землю?
13.
Ушли, уплыли мои мысли в гадкое небытие, вязкую липкую черноту. Только следы старой жизни остались во мне, но по следу уже не определишь, кто и как шагал по этой дороге.
Но упал я в море, соленое и бездонное; и, выбравшись без сил и здоровья на берег, остался я наедине с призраком своей надежды. Время убежало из моих трясущихся рук.
Оставшись без часов и минут, остался я один. И что же? Гора моя родила мышь мою.
И вот десятки маленьких больных мышат лежат и спят в тяжелом забытьи, покоясь на трупах обезображенных гор. Спят они, лица их прекрасны в своем уродстве, ибо в них жизнь их хозяина, что гладит их серые шкурки рукою своею и плачет над больными детьми своими.
14.
Я продирался через скрежещущие, режущие, рвущие мою кожу колючие шипы колючей проволоки - было ужасно больно, но я лез, полз, продирался, стараясь не повредить свои самые больные места. Иногда я вскрикивал от боли, иногда просто сжимал зубы и кричал про себя, но шел, шел и шел. Потому что ОНА ждала меня по ту сторону проволоки, натянутой кем-то. Может быть... Может быть, она натянула эту проволоку сама? Может, эта преграда на пути к ней была обязательным условием чего-то?..
Я не знал, и не хотел знать, и не хотел даже думать об этом. Иногда я застывал в этом железном месиве пронзающих уколов, стоял на месте, глядя сквозь слои железной, ржавой проволоки с колючими шипами; смотрел на НЕЕ и думал, как будет прекрасно там, в ее объятиях.
Когда же, сделав последнее усилие, свой самый кровавый рывок, я вырвался из жгущих объятий разрывающего плоть железа, и стал перед ней, она посмотрела на меня – слишком странным взглядом. Я едва стоял, истекая кровью из разорванного колючками тела, утирал кровавые слезы, пытаясь улыбнуться распухшими синими губами, а она сделала несколько шагов назад, словно бы перед ней стоял не я, а какое-то чудовище.
Потом еще
И еще.
Она пятилась от меня, а я не понимал, что же случилось, в чем же дело. Когда она все-таки повернулась спиной и ушла быстрым шагом, я упал на колени без сил. И в луже натекшей из него крови я, наконец, смог взглянуть на себя. Изуродованная, заплывшая морда существа, лишь отдаленно напоминающая человека, смотрела на меня из отражения. По пути к НЕЙ, я прошел через слишком многое, и изменился так, что не узнавал сам себя. Слишком много боли терзало меня все это время, пока она стояла там, ожидая. Слишком много ран и язв нанесли мне все эти препятствия на пути к любимой – и вот что получилось. Да и не могло быть по-другому. Просто не могло, понял я. С самого начала все было – бесполезно. С первых секунд, как только я увидел ее и ради нее вступил в колючее жалящее месиво стальной проволоки, я уже был на пути к такому результату. Я думал, что без нее не смогу жить – и пошел на эту боль. Теперь я понял, что все было предрешено. Не пошел бы я к ней и остался бы на своей стороне мира, без ран и разрывов, или же сделал то, что сделал… я все равно остался бы ни с чем.
Подняв изуродованное лицо к небу, я завыл в тоске, и кровь булькала в моей порезанной глотке. Потом я встал и повернулся к толстому слою колючей проволоки, где все было в моей крови; замер на секунду, вбирая провонявшийся той же кровью воздух и бросился вперед - в объятия железных колючек, что бы те забрали мою ненужную, уродливую жизнь, в которой у меня больше не было ни ЕЕ, ни себя самого.
15.
Грязью и пылью замело картину моего бога, льдом и слякотью накрыло мою веру. Бурый быт заполнил мое небо, и бурая эта пыль осела на моих мыслях.
Имя бога в моих устах стало словом-паразитом, и смысл его ушел туда же, куда уплыло и все остальное...
Уйдите, темные, изыдите, проклЯтые и прОклятые тени!
Разбитые мечты все еще режут мои пальцы, ядовитые слезы разъедают мои глаза. Стал камнем я, пройдя сквозь эту боль. И камень этот не что иное, как пемза у берега бездонного и соленого моря. У мокрой этой боли нет завтра, когда ее слишком много сегодня, но оно всегда приходит в виде утренней зари, и каждую новую зарю я проклинаю, ибо она несет с собой росу, мокрую каплями безумия моего.
16.
Последние части даются трудно, потому что силы уже ушли и слышны уже их храп и посапывание во сне, в середине вонючей лужи. Булькает жижа вокруг них, вздымается грязная грудь их, дергаются во сне их конечности. А я, оставленный без них, сижу на топчане бездарности и строгаю стружку из самого себя ножом собственного разума, оставленного на поругание демонам мыслей.
Дай мне то, что я хочу, и я захочу большего. Но дайте мне ничто, и я останусь в нем навсегда. Но мне не было дано ни пустоты, ни избытка.
И я говорю себе:
Спи, зачем тебе просыпаться?
Зачем же ты встаешь опять?
Что ты забываешь сделать, раз возвращаешься снова и снова?
18.
Вокруг меня – холод, вековой Холод, который породило безвременье. Я сижу в яме. Яма неглубокая, всего около метра в глубину и в стороны. Я смотрю вверх - туда, где ледяная стена накрывает мою яму, как крышка гроба. За стеной, сотканной из миллиона кристаллов льда, за толщей ледяной породы в жильчатых узорах, я вижу пустыню. Там снег падает на землю мягкой белой стеной, там вьюга волочит по земле мириады белых пылинок. Но когда я касаюсь ледяной стены, мои руки мгновенно прилипают к ней, и я сразу же отдергиваю их, чтобы не примерзнуть к стене навсегда. Здесь, вокруг меня - пустота. Черная, непроходимая, дурно пахнущая горелым и мертвенной плесенью. За ледяной стеной, сделанной из самого лютого холода - снежная пустыня, где так холодно, что пальцы перестают слушаться, руки застывают как камень, лицо покрывается белыми следами мороза, глаза стекленеют, а выступившие было слезы замерзают.
В тумане белой пыли началось какое-то смутное, неявное даже глазу, движение. Белые снежинки принялись за новые танцы, сходясь и разбегаясь в подобие круга - и круг этот начал принимать все более четкие очертания. Круг колючих снежинок все ярче и ярче проступал среди белого полотна вьюги, и вот я, по ту стороны ледяной стены, увидел, что круг этот завис в воздухе, стал жестким, шершавым. Внутри круга возникли двенадцать белых снежков, белых комков, которые под свист и вой вьюги становились на свои места. И я понял - это гигантский ледяной ЦИФЕРБЛАТ. Внутри белого колеса снежинки начали ходить друг за другом по часовой стрелке, которой там не было - и все быстрее, быстрее вертелись они внутри снежного круга. Вскоре их скорость стала такой яростной, что снежный вихрь разорвал свой круг, взорвался вместе со снежной бурей, разлетелся на тысячи плотных снежинок - и через несколько растянувшихся секунд белой пеленой осел в буре, растворившись в ней вместе со своими колючими собратьями.
Это был конец.
Эпилог
Я - собиратель слов и дьявольских созвучий, пишу я злые и темные слова, этот реквием души человеческой, эту книгу мертвых.
Слова ползут нелепой чередой сквозь рваную дыру в мозгах, и они капают кровью на желтоватую бумагу. И это не начало конца, и не конец начала - это середина середины пустоты. Слова сложены из букв, которые сыпались в черный ящик кровавой стружкой. Набрав полный ящик, я встряхивал и перемешивал букву с буквой, пытаясь придать этому месиву хоть какую-то форму, но все безуспешно - груда каши выливалась на пол моих страниц, и эта масса досталась в наследство тебе, мой читатель. Не будь брезглив - ибо давно уже сгнили строчки мои, находясь в неподобающих условиях.
Очнись, мечтающий; проснись, спящий и видящий сны! Пробудила ли тебя песня моя? Заставила ли она тебя задуматься? Надеюсь, что нет, ибо мысль убивает, а пробуждение терзает. Пожми мою руку, коль не боишься грязи - не сломай мои слабые пальцы - и да будет тебе эта песня в помощь, ибо для помощи я писал ее, будучи беспомощным и слабым. Ты прочел все мои смешные жалобы, выпил всю мою прогорклую боль, испробовал все вяжущие плоды моего отчаяния - и что теперь с тобою стало?
Живи, и да будет безумие другом твоим, а горечь - сестрой твоей, ибо пусть они лучше будут твоими родными, чем твоими врагами.