(Прогулка Безумного Гения)
У Якова Полунина было две жизни. В первой - разбитые капсулы сновидений, пять падений с лошади, три с лестничного марша, невоспитанные перешёптывания за спиной, участие в качестве коллежского регистратора в казначействе Братства Аметистового Солнца, актив на пленуме Подземной Зоны, многолетние командировки в Зону Неразделенного Одиночества были ничем перед нелепой смертью родителей в Монеаполлисе, крохотным, как размер насекомого, счастьем в качестве брачного союза с дочерью директора Экономического Совета Взаимопомощи С Тунеядцами, ее крушением и одиночеством в московской родительской квартире.
Во второй жизни Яков родился вместе со сборником рассказов, выпущенным крупным издателем и давним другом семьи Сашей Галактионовым и познал славу содрогателя основ сытой публики и нежных струн экзальтированной молодежи. Но эта слава не достойна Полунина, по той простой причине, что его творчество не нуждалась в этой славе. Читатели мечтали видеть его лицо, словно изображение в каком-нибудь гламурном журнале могло показать скрытые пружины, выталкивающие нетленные метафоры.И как только он, наконец, появлялся, например на экранах, его обвиняли в позерстве и подражании, нескромности и тщеславии, что не мешало его славе и успеху, а, наоборот, способствовало им.
Вскоре, случилось первое поражение – удар, ощутимый в полной мере только Яковым, поскольку этот удар затрагивал скрытые механизмы духовного. Это случилось, когда был подписан контракт на новый цикл рассказов, уже в другом издательстве. Вдохновение покинуло писателя в тот момент, когда герои-всадники растворились в арбатских переулках и приобрели сухость и внешнюю строгую твердость в слове.
Трогательный эпизод – оставался тайной от окружающих. Ему все чаще становился понятно, что исток болезненного состояния нужно искать во внешней среде. Не смотря на осознание этого, он плыл по течению, внезапно нахлынувшего половодья, в полной уверенности, что течение вынесет его к берегу, без всяких его физических или духовных усилий. Он уже не мог, как обычно, перед завтраком сесть в своем кабинете у окна, из которого виделась часть сада с шаляпинским особняком и заниматься изобретением словесных образов, ставших ему родными. Краешком наблюдательного глаза (скорее - болезненого взгляда) Полунин замечал, что окно, имевшее прямоугольную форму, не способно пропускать солнечный свет такой же формы. Архитектура создала прямые углы карнизов, а падающие лучи делили эти углы пополам светом и тенью. В нескольких местах его окна – в углу, на подоконнике и верхнем углу оконного профиля белые облачки света снежным, волшебным сиянием приводили к смещению пространственных форм. Яков подметил, что подобные картины возможны, когда прозрачная, высокая атмосфера совпадала с его редкими душевными колебаниями. Строчки – долгожданные, выстраданные, приносящие творческое удовлетворение, канули в оцепенение перед чем-то важным и значительным, наваливающимся вечерами после гостей и встреч, после прокуренной кухни с запахами кофейных зерен, цветов и пережеванных идей. Нужно переродиться или умереть, ведь когда он родился во второй жизни, он умер в первой.
Все сюжеты и образы потускнели и казались бессмысленными и походили на ночных призраков в шаляпинском саду. Они оставались там, точно осознавая свою безтелесность, не шумели, а безмолвно, тенями сливались с деревьями. Звуки за садом, где строительная площадка, притягивали, завораживали, а ночами, не только прекращали существовать, а еще более заостряли восприятие. Полунину мерещилось, что это стоны умирающего существа, поддвергавшегося мукам от жестокого истязания со стороны строителей. Он хотел видеть ночных мучителей, но сомневался в их реальном бытии. Однажды, прогуливаясь в саду, он случайно заметил, что вид рабочего имел вполне биологический облик: большая круглая голова с усами-антеннами, как и положено - шесть лап и бликующий мешок-брюшко. В существе, тем не менее, продолжавшем свою призрачную жизнь, ненавязчиво рожденную сном, он собирался видеть родственную душу и не видел в этом ничего угрожающего своему душевному равновесию. Все это напоминало ему фобии детства, которые не забылись со временем, а возвратились нечаянно, и вдруг стали спутниками сентиментальных прогулок по ночной Москве. Его видели на бульварах, в сквере на Кудринской, где он, по обычаю, присаживался на скамью и оставался в одиночестве в тени старого клена и ветвистых яблонь.
В то время, на тротуары города выползали слизняки в огромном количестве и разных размеров. Ночью они медленно ползли по неведомым маршрутам, (так медленно, что словно замирали на асфальте навечно) а утром исчезали, то ли, в следствие, прожорливости птиц, то ли излишне плотного потока прохожих.
Когда писатель сидел в сквере, возле исполина-небоскреба, за скамьей проползал слизняк, размерами напоминающем свинью. Его полупрозрачное, скользкое от слизи туловище бликовало тусклым уличным свечением, а рога-глаза шевелились, искали кого-то в ночи. Яков не убегал от этих слепых поисков, он понимал, что видения есть сублимация какого-то чужого, вывернутого на изнанку чувства, ее природа не пугала его фактом проявления и он пытался разглядеть в нем выход и идею.
В другой раз, Яков с любопытством, переходящем в лирический восторг, разглядывал на фасаде одного из домов на Страстном бульваре, распустившиеся гигантские хризантемы в мертвенном бледно-голубом сиянии. Казалось, что линии улиц и бульваров полны мыслеиспускающей субстанцией, которая жила своей гармоничной жизнью, отличной от блеска витрин и подмигивающих струящихся реклам. Об этом писал тогда Ахов-Чижевский и словом «стиль» пригвоздил Полунина к этой субстанции.
Полунин неизменно обнаруживал утро и день вступал в пределы его мира, побуждая заниматься такими приятными вещами, как онанизм , утренняя пробежка до зоопарка и принятие душа; и неприятными - отвечать на телефонные звонки и готовить завтрак.
Как-то Яков обнаружил за собой слежку, когда его черный бумер сворачивал с Новой площади на Маросейку. Подозрения усиливались на Суворовском и Гоголевском бульварах. Яков позвонил Полуянинкову - своему приятелю, секретарю Международного Союза Полупьяниц, который через несколько дней перезванивал, успокаивал, что это не Лига, не бандиты, не милиция. Это - элементарные чешуйчатые лагуритриксы. Кто такие лагуритриксы, да еще чешуйчатые, Василий разжевывать не стал и положил трубку. Вскоре преследования прекратились раньше, чем он успел придать им объяснение.
Чтобы отвлечься, Якову понадобилось кого-нибудь, по-настоящему полюбить - крепко, до боли в сердце, до страданий и писаний писем, чтобы эманации высокого могли помочь героям его произведений прорваться в реальность. Его тревожили плечи и перламутровый образ Л. – его литературного агента. Их свидания – когда-то пылкие, скоротечные из-за их независимых характеров – теперь казались ему притягательными своей сладостной незавершенностью и излишней необязательностью друг перед другом.
- Дни, когда-то яркостью и всплесками света нас наполнявшие – проходят, оставляя в нас след незавершенности, – пожаловался он Л., когда они лежали в ее постели, однажды пахнувшем апрельским вдохновением.
Тихо и мистически свет впускал в окна лунные квадраты и делил ими стены спальни.
- Скоро всему придет конец, – ответила Л., придавая значение каждому слову и тем частицам, которые они источали.
Голос ее шелестел и теплом дотрагивался уха Якова, заставляя любовника вспорхнуть из собственного тела.
- Скульптура, стоявшая в глубине библиотеки – это кульминация или финал? - спросил Полунин, убрая руку Л. со своего паха.
Где-то на улице завывала сирена, в коридоре мяукнула кошка, а на кухне что-то беззастенчиво упало. Эти звуки не отвлекали, а проявляли в голове Якова собирательный образ.
- Обстановка напоминает чей-то кабинет. Разве не так? Сюжет должен рождаться именно так, - прервала Л. неловкое молчание. Видя, что Яков, не смотря на отличную эрекцию, лежит неподвижно и смотрит в потолок, Л. скопировала его позу и продолжила беседу, - сюжет должен рождаться именно так: совершилось убийство, но читатель пока знает не только кто убийца, но и кто убиенный. Все – от следователя до репортеров говорят об убийстве, но имя жертвы держится пока в тайне. Как завязка?
- Я не выношу убийств… - произнес писатель с такой решительностью, с какой вновь смахнул женскую руку со своего члена.
Вдруг раздался дверной звонок.
- Это Артур! – воскликнула Л., возбуждая не только себя, но и атмосферу поздней ночи.
Полунину показалось, что в дверь спальни вползает грязной лентой червь, названный почему-то Артуром, хотя мужа Л. звали по-другому.
После того, как Полунин с охапкой одежды, был вытолкнут на балкон, где небесная фиолетовая пленка обнималась с прозрачным холодом, стало, наконец, тихо. Яков оделся, отыскивая уголки, в которых любовь разрывалась на мелкие кусочки, словно клочок исписанной бумаги. Во время паузы, любовница швырнула (так грубо, что хотелось обидеться и заплакать) плащ и туфли, наставляя шепотом в темноте, таким образом, будто Полунин не имел высшего образования:
- Пройди по широкому карнизу, что слева от балкона и дойди до открытого окна – оно выведет тебя к парадной лестнице.
Голос, выдававший инструкцию, оставался знакомым и сладко притягательным. Такой же голос услышал монах, спрашивающий пустыню имя бога. Фоном послужил глухой, нечленораздельный разговор из комнаты. Это не Артур, а члены секты Луны, чьи адепты ничего не имели против скоротать волшебную ночь.
Полунин перешагнул через ограждение балкона и отправился по карнизу в ту сторону, на которое указала Л.. Путь был долог и неудобен: переставным шагом, правым боком, прижимаясь к стене. Открытие, что Л. – элементарная дура, было сделано слишком поздно, поскольку карниз настолько узок, что нормальный шаг по нему посчитался Яковым бессмысленным. К этому нужно прибавить невозможность возвращения обратно , поскольку разворачиваться на высоте двенадцатиэтажного дома, оказалось неудобно. Эраст Митрохин в своей книге «Очерки о прекрасном» утверждал, что ночные похождения Полунина есть легенда, сочиненная самой Л. и дворником С. и подхваченая после журналистами. Дворкович в эссе «О былом» соглашался с этой версией, по той простой причине, что Полунина не существовало на свете вовсе, что под его именем скрывалась некая Секретная Лаборатория. Полунин никак не реагировал на эти утверждения, хотя мог бы обоих пригласить в судебное присутствие или на очередной тусовке погладить обоих парой ласковых слов. Но он не стал делать ни того ни другого потому, что слова в адрес всего человечества были сказаны им тогда, когда ночной ветер порывами носился над бездной и разносил их по всему Арбату.
Наконец добравшись до окна, вернее не добравшись, а только увидев его, писатель подумал, что закон падающего бутерброда, предписывает, что окно будет закрыто. Так оно и оказалось. Пришлось снимать ботинок и бить им по стеклу максимально тише, чтобы не потревожить сон жильцов. Когда трещинки стали глубоки до степени свободного вынимания осколков из рамы, стало возможным проникновение, наконец, в здание.
Полунин больше всего пытался не поранить свое тело, но ошибки избежать не удалось: один ботинок, все-таки, улетел вниз. Он успокаивался тем, что ботинок, где-то, все-таки, продолжал существовать до того момента, пока он думает о бездне.
Приведя в порядок свои мысли, он нашел себя в длинном темном коридоре, слабо освещенном бледным светом. Коридор напоминал переходы в лабиринте. Ходы выводили на аллею нежно-тонких низкорослых деревьев, похожих на потрясающий своей реальностью сон, увиденный им когда-то в первой жизни, в которой всегда хотелось заняться бесполезным снотолкованием или погрузится в банальный нескончаемый запой. Яков поднимался по лестнице в сыром подъезде, находил дверь с золотой табличкой, с неразборчивой фамилией хозяина квартиры. Не постучавшись, входил, будто его там ждут и хотят рассказать анекдот, но оказывался в замкнутом пространстве, в которых никогда не бывал, но казалось, что очертания предметов, запахи тлена сырых, осенних листьев или перегноя, упавших на землю ветвей деревьев - ему знакомы. Он долго ходил по комнатам, заставленными мебелью, пока не оказывается в довольно просторном кабинете. Полунин, волнуясь, пытался решить трудную задачу с несколькими неизвестными, от него требовались усилие воли, сообразительность, мимолетное хладнокровие, чтобы решить эту задачу, являвшейся причиной его беспокойного состояния и нахождения его самого в темной, невзрачной квартире. Кажется, он заново переживает не столько саму жизнь, сколько длительный и мучительный процесс ее осмысления. Сложенные в кипы или разбросанные по полу бумаги, письменный стол с настольной лампой, дождь светящихся пылинок, пробивающихся потоком сквозь полузакрытые жалюзи, стеллажи с блестящими корешками книг, картины на затертых, темно-зеленых стенах. Он проводит рукой по пыльным книгам, и как бы, невзначай - одно из отделений стеллажа начинает двигаться и открываться, как тяжелые ворота, и эти ворота, как будто, открывают потайную комнату, какой-то секрет, знакомый только хозяину дома. Видны проступающие из полумрака серые фигуры людей. По их неподвижности, безмолвию и позе, они - манекены. Плутание по коридорам и подъздным лестницам могли привести к разрешению внезапно образовавшихся загадок, но лучшим выходом из закоулков, оказался сад из тех низкорослых деревьев, которые попадались ему в начале хождений. В глубине его находился проросший ряской и камышом пруд - берега его, как подметил Полунин, представляли собой ровно подстриженной ковер зеленой травы. Еле слышно, но навязчиво звенел ручей, пели и наполняли радостью и жизнью птицы. Рыбак, сидящий на кромке берега, уставился на воду, ждал каких-то чудес – более невероятных, чем те, что окружали вокруг. Он не мешал писателю лицезреть то, что подразумевалось в виде примитивных схем. Он только спросил:
- Где я, черт возьми?
- Вам плохо? – спросил незнакомец, и тут же, с треском в голосе, - я провожу вас!
- Оставьте! Я имею возможность….
- Ну, как вы...пойдете? Я поймаю такси! Ночью опасно…неспокойно….патрули.
Рыбак дернул удочку, подсек леску и вытащил из воды блестящую (необыкновенно блестящую!) рыбку.
- Где я ?
- Откуда мне знать, где вы, Яков Матвеевич? – с усмешкой спрашивает незнакомец, - вы сможете ответить: где я?
- Откуда вы меня знаете?
- Позвольте! – тут незнакомец позволил себе еще раз усмехнутся и кинуть на траву рыбу, которая оказалась неживой и сделанной из фанеры.
- Кто ж вас не знает! Я, например, узнал вас сразу. Вы – Полунин, знаменитость и говорят, что вы - второй Проспер Мериме и я с ними соглашусь на все сто!
- Не смейте меня с кем-либо сравнивать!
- Прошу прощения...Я не хотел вас обидеть.Где вы живете? – спросил рыбак, выключая магнитофон. Пение птиц прекратилось.
- На Новинском...
И Полунин обмяк, так и не получив ответа – где он, почувствовал себя на корабле, покачивающимся на невидимой волне. Она подхватывала его, словно воздух облако и несла куда-то по воле ветра.Две неподвижные, женская и мужская фигуры - обнаженные и прекрасные в своей естественной наготе, вынырнули из темноты, застыли в позе и гордом молчании. Мужская фигура - справа, женская – слева. Полунин дотронулся и провел рукой по мужской, удивляясь, что это не мрамор или гранит, шелестящий под пальцами, а тонкое папье-маше, рождает тепло, словно кожа. Полунину сделалось неловко и необычно стыдно, кровь в голове прильнула к вискам, сердце забилось в адреналиновом пульсирующем ритме, казалось, что фигуры испускают тепло человеческого тела и он прикоснулся к великой тайне. Яков правой рукой и поднял член мужчины, который послушно остановился в верхнем положении. Не сознавая, что делает, Яков погрузил левую кисть руки в женское лоно, теплая влага которой окружила его руку, а внутри просыпался вулкан стыда, содрогающий волну вожделения. К чему-то круглому, скользкому в женском теле коснулись его пальцы и заставили взять и вытащить это наружу. В руке что-то пульсировало, покрытое беловатой и розовой слизью. Он услышал еле улавливаемый стон в момент непроизвольного вытаскивания руки и этот стон исходил из женской скульптуры - ее глаза загадочно блестели, и казались настоящими и живыми.
Он пришел в себя от утреннего света, лежащим на старой велюровой кушетке. Не было сил даже вспоминать о происшедшем накануне, словно это время занимала адская суходрочка. Обстановка в квартире была обшарпанной, старинной, в меру богатой. Пахло ванилью и пирогами.
- Очнулись?
Этот голос вернул Якова в то, что возвращаться не хотелось.
- Разрешите представиться – Ронин Роман Платонович, театральный критик. Чувствуйте себя как дома, Яков Матвеевич. Вы у меня дома, на Арбате…так что… все в порядке. Как вы себя чувствуете?
Пространство гостиной характеризовалось потускневшим блеском лакированной мебели, чистоплотностью Ронина и потерянностью Полунина. Потолок отвечал кривизной плоскостью творческим заявлениям хозяина, что нередко встречалось в домах старой Москвы.
- Что с вами происходит, Яков Матвеевич? – спросил Ронин.
- Идет процесс рождения новеллы. Только я подозреваю, что она выльется в нечто большее, чем новелла, допустим в роман, а роман – это для меня эпоха, серьезная эпоха. Мне многое становится ясным в этом городе, но вопросы, касающиеся горожан остаются.
- Опять о Зоне?
- На этот раз, нет. У меня заказ на детектив и я пытаюсь его выполнить.
- Полунин пишет на заказ? Я не ослышался? Во истину новые пласты выносит новый мир! И тему уже подобрали любопытную? Как все меняется!
- Вы перебиваете! Я же говорю: этот чертов детектив, превращается в нечто большее, чем я рассчитывал и что заказано. И не детектив теперь будет, а куй знает что, пока неясное.
- Вы мне напоминаете одного человека, который обладая властью, заговорил со мной о затянувшейся эпохе модерна и спросил тоном неверующего Фомы: когда и чем эта эпоха закончится? Я не сразу ответил ему, но после сказал, что кончится тем, с чего начиналось: отсутствием элементарной свободы духа. Ему в будущее хотелось краешком глаза заглянуть. Это было важно для него, от этого зависели и власть и богатство. Я ему шепнул , что надежды почти не осталось. Он после пилигримом стал, дал обет молчания, отказался от власти и денег, он жил надеждой на изменение грядущего, в которое ему хотелось заглянуть.
- Должно быть, он жестоко ошибся? – спросил Полунин.
- И пилигрим из него не вышел, - ответил Ронин.
- Что же с ним произошло?
- Плохо кончил. Грубость официанту - высокая плата, вместо чаевых.
- Вы тоже из тех людей, которые считают, что за все нужно платить? – спросил Полунин.
- …Не только, но …и долги отдавать, - ответил Ронин.
- Я много думаю об этом в последнее время.
- Над чем вы сейчас работаете, Яков Михайлович? Вы интересны мне всегда! – спросил Ронин, когда они присели за обеденный стол завтракать.
- Пустое. Детектив, я же говорю. Это тоска…
- А фабула? Расскажите, если не секрет!
- Мною взят один фрагмент. Один квартирный вор получает заказ на очень дорогую квартиру. Получает неплохой аванс. И заказ прост: ему необходимо принести заказчику всего одну вещь…какую-то редкость…
- Так. Ну и как?
- Ну вот…заказ вор выполняет безупречно, достает эту вещицу, а отдавать ее …некому.
- Как так?
- Пропал заказчик. Вор приходит в назначенное время на назначенное место, а никто не пришел. Ни через день, ни через неделю, ни через месяц, ни через год! Связи не помогают!
- Дальше?
- А дальше…дальше – тупик.
- Значит, не заплатили вору за работу?
- Выходит так.Но и вещица у него дорогая на руках. Он бы и рад ее скинуть, только боится засветится.
- И как же, помочь вашему герою? Развязка где?
- Много вариантов крутится, но все тупиковые...Но выход должен быть только один!
Ронин предложил коньяк и они выпили.
Через несколько дней Полунину приснится сон: он идет с кейсом в руках по бульвару, сильно напоминавшем Цветной, сворачивает в арку старого дома, оказывается в проходном дворе, где школа, какие-то постройки. На одинокой скамье сидит человек к Якову спиной, в темном плаще, с надвинутой на глаза шляпе. Полунин подходит к незнакомцу и рукой дотрагивается до его спины, тело вдруг падает, словно мертвое, а шляпа слетает. Тут Яков с удивлением видит: на земле не человек вовсе, а манекен, с застывшими глазами и гримасой, напоминающей улыбку.
Полунину обнаружил, что слежка чешуйчатыми лагуритриксами возобновилась на Никитском бульваре. Он хотел узнать насколько это опасно для жизни и решил спросить об этом не Васю, а Ронина. Но Ронин не поднимал трубку.
Затем Яков перестал куда-либо ездить и выходить из дому, несколько раз пытался писать, но его мысли, словно бетонные каркасы, застывали строительной незавершенностью.
Яков бессонной ночью, прислушивался к звукам на стройке, казалось, что эти звуки он слышит всю свою жизнь и будет слышать все время. Он позвонил Л. и сказал, что необходимо спасать художника, хотя в тайне надеялся спасти ее. Она спросила, какого художника и посоветовала обратиться к знаменитому меценату О. Яков настоял на том, чтобы художником признали его, и что помощь нужна только ему, и помочь может только Л., а не секта Луны. Она извинялась, плакала, вспоминая последнюю неудачу, но отказала Яше, поскольку у него намечалось интимное свидание с мужем.
Полунин отчасти научился радоваться тому обстоятельству, что остался один, но радоваться своим снам перестал, поскольку подсказок из внешней среды пришло предостаточно. Прихватив с собой кожаный кейс, он поехал в банк. По пути, он названивал Ронину, но трубку никто не брал.
Полунин шел по Арбату, сворачивал в арку, заходил в подъезд, поднимался по лестничному маршу. Яков доставал ключи - те самые, специальные ключи, которые когда-то помогали ему в жизни, открывал двери, где золотом блестит табличка: «Доктор Ронин». Заходил в кабинет. За стеллажом, на темной стене - мужчина и женщина ждали его и смотрели на него с картинного холста. Ему хотелось плакать, но он решил, что в этой ситуации лучше посмеяться. Он доставал из кейса то, что забирал накануне из банковского депозитария и осторожно клал на письменный стол и уходил, так же, как и приходил. Говорят, писатель стал прозрачной, серой тенью – той, что ложится в полдень на корешки библиотечных книг, той, что делит прямые углы хайтековской архитектуры гранями полутеней.
Рассказывали, Ронин пришел через несколько дней. Пройдя в кабинет, он сразу почувствовал что-то давно забытое и родное. Он взял в руки то, что было предметом его радости и возможно, гордости. Он держал в руках шар, размером с бильярдный - с лиловыми пульсирующими артериями, прозрачный, испускающий изнутри свет, дышавший, он бился ритмом сердца.
Ронин поднес к глазам шар и свет, бивший изнутри, упал на лицо - просиявшее, оно осветилось и он рассмеялся.