1. Слова, слова, буковки, что же делаете со мной, вы же ведь сами по себе-то ничто, закорючки черненькие. Сеешь вас, сеешь, а проку – чуть. Кто вас придумал, мы ведь вас и придумали, договорились что каждая будет означать, выпустили на свободу, тридцать три штуки, тридцать три химеры. Поставишь некоторых рядом, сплетутся хвостами, словами называются, и лет на тысячу водой не разольешь, так прикипят. Ну ладно, прицепим каждому ярлык со значением, снова вроде договорились, снова вроде все спокойно, так нет. Сбиваются в стаи, сплетаются, закорючки, точечки, палочки. Знаки препинания, значит. Ладно. Хрен с вами. Живите. Что еще. Напишешь– вроде держится. Прочитаешь. Ан нет, ан хрен, не стоят некоторые рядом, грызутся как собаки. И по отдельности вроде бы дружили, и мы, люди, вроде как хозяева, сами все придумали. На свою голову. Смысл им подавай. Вот вам, ешьте. Не всем, правда, поровну достается, ну тут уж извините, что было. Смысл – он ведь один-единственный, а вас, из тридцати-то трех хвостатых, можно тьму наворотить, пазл из миллиардов вариантов, поди перебери, да сложи, перебрехаются, разбегутся кто куда, поди собери. Так и ходят потом, неприкаянные, по свету, как медведи-шатуны, на глаза им лучше не попадайся. А попадешься – кнут и горящий обруч в руки, и прощай, спокойная жизнь. С утра до вечера, без выходных. Ставишь и вертишь и так и сяк, там погрызуться, там сожрут кого, там, глядишь, полюбятся, расплодятся, и вот уже листы заканчиваются, карандаш истерся, а вам все неймется. Ей Богу, хоть не берись, хоть не начинай этого тогда.. Рисовали же тогда на скалах, да горя не знали. Хотя, может и знали, наш брат ведь без этого не может никак.
Сволочи вы, неблагодарные
2. Раз в цирке случилось страшное. Звери все с ума посбродили, кричат все не по-своему. Заморские птицы завыли, зарычали страшными голосами. Тигры по-птичьи засвистели, зачирикали. Удав не шипит – сидит себе тихо. В бассейне. Пузыри пускает. Лишь иногда всплывает, воздуху набрать, да фыркнуть на кормящего. Уж сколько кроликов ему туда утопили, не берет. Лев, тот вообще, сидит себе, да в гриву что-то бормочит скрипучим голосом, что, дескать, он дурак и попка. Директор цирка в шоке, клоуны как-то странно на зверей косятся, того и гляди бунт поднимут. Дрессированные канарейки из клеток повылетали, расхаживают по песочным дорожкам, на дрессировщика глядят по-хамски. И трубят время от времени. Как слон, да. Но слон в цирке был один, он сейчас шипит по-удавьему, хоботом, как умеет. А канареек было штук пятьдесят. Цирк – это вам не Иерихон, конструкция попроще. В общем, картина маслом, последние дни Помпеи: шум, гвалт, ошалевшие клоуны от канареек шарахаются, те трубят, от этого сквозняк, окна все поперебились. И остальные звери не отстают. Упражняются в новых способностях. Директор запирается в кабинете. У него есть пистолет.
Проснулся тогда цирковой домовой, пятьдесят лет спал, с тех самых пор, как в цирк на пенсию отдыхать из старой хрущевки ушел. Вылез из-под сцены, отряхнулся, глянул на это безобразие, строго брови свои косматые нахмурил, и как-то сразу тихо стало. Лишь пузыри булькают из бассейна. «Развели тут бардак», проворчал, и пошел вдоль клеток. Все клетки открыл, всех зверей наружу повыпускал. Воду в бассейне слил. И снова спать завалился. И случилось, разумеется, чудо. Заговорили звери каждый на своем языке, который им от природы дан был. Да такой гам подняли, пуще прежнего, что директор цирка из кабинета прибежал, смотрит, а гам-то правильный. Из нужных зверей нужные звуки, стало быть, исходят. Обрадовался директор, позвал клоунов, сидят все вместе, не нарадуются. А вокруг зверье снует, и все как один – нормальные. Славно после этого зажили. Только вот цирк тот как бы немного перестал быть цирком, и стал чем-то другим. Но это было уже совсем неважно