Глава III
Эдмон Лефевр сидел в своем директорском кабинете, взявшись обеими руками за голову и опершись локтями о стол, и с видом полнейшего непонимания невидящим взглядом сверлил лежащее перед ним послание. Табачный дым витал над его головой, медленно уплывая в сторону камина, пепельница была полна поломанных или на половину докуренных и не затушенных сигар. Короткие зимние дни не радовали обилием света, уже в полдень – когда директор обычно являлся в Оперу – приходилось зажигать газовое освещение, иначе углы представительного как по размерам, так и по обстановке помещения тонули в полумраке. Но стоило Лефевру дочитать неизвестно каким образом попавшее на стол запертого на ключ кабинета письмо, как светильники единомоментно погасли. Все это можно было бы счесть за шутку – понять бы еще, кто способен на столь своеобразное проявление юмора, – если бы не возобновившиеся в театре с новой силой разговоры о Духе Оперы.
Теперь его видел уже не один Жозеф Буке, с Призраком «повезло» встретиться целому ряду лиц из числа обслуживающего персонала – осветителям, пожарным, закрывателям дверей, истопникам. Привидение появлялось ниоткуда, иногда важно кивало остолбеневшему человеку, или просто шло своей дорогой, как будто не замечая встречного, и бесследно исчезало за каким-нибудь поворотом, а то и просто проходило сквозь стену. Надо сказать, что, судя по свежим отзывам, это было весьма импозантное привидение: высокая фигура в длинном черном плаще и фрачной паре, двигающаяся плавно, с достоинством, но достаточно быстро. В описании головы очевидцы расходились: одни утверждали, что у Призрака черные волосы, одна половина лица неправдоподобно белая, а вторая как будто человеческая, другие были убеждены, что ясно видели слабо светящийся в темноте крупный череп с выступающими зубами и пустыми глазницами. Впрочем, никто этому особенно не удивлялся – на то он и Призрак, чтобы выглядеть, как ему вздумается.
Назначенный на должность директора Оперы уже после переезда театра во Дворец Гарнье Лефевр до сих пор не обращал внимания на лишь краем коснувшиеся его слуха рассказы о легенде старого здания. У него хватало иных дел и забот. Теперь же ему предстояло решить, насколько все это может оказаться серьезным. Мысли – обратиться в полицию с письмом от Духа – у директора даже не возникло: не хватало еще быть поднятым на смех. Но предпринять какие-то шаги следовало немедленно. Более всего Лефевра поразило не само требование денег, а форма, в которой оно было изложено:
«Дорогой господин Лефевр! Учитывая трудности, с которыми Вам, как человеку далекому от оперного искусства, пришлось столкнуться на занимаемом ныне ответственном посту, смею предложить Вам услуги консультанта по вопросам репертуара, подбора исполнительского состава, декоративного оформления спектаклей и проч. за скромное жалование в размере двадцати тысяч франков ежемесячно. Кроме того, наше сотрудничество ex pacto…» Письмо Призрака Оперы содержало намеки и, можно сказать, изящно завуалированные угрозы, но в целом оно выглядело почти как прошение о приеме на службу! Именно от этого и становилось не по себе: текст был составлен не просто умным, а очень умным шантажистом. И еще одна деталь буквально убивала директора Оперы: с первого взгляда на почерк можно было решить, что письмо написано ребенком. Поэтому, даже если не принимать во внимание его полумистически бредовое содержание, полиция никогда бы не отнеслась к требованиями Призрака иначе как к детскому розыгрышу.
Меньше всего Лефевру хотелось столкнуться с такой проблемой. Как человек с мягким характером, он всегда пытался уладить любые конфликтные ситуации миром. Да, он умел уговаривать людей и обладал врожденным обаянием, эти качества были его бесспорным преимуществом, но уговаривать призраков…
Тем не менее, необходимо было с чего-то начинать, лучше всего, со сбора полезной информации. Опрашивать рабочих сцены и низших служащих директору не хотелось, он по опыту знал, что от большинства из этих людей толку ему не добиться – справляются со своими обязанностями и то счастье. К тому же, пойдут разговоры, а пытаться заставить их держать языки за зубами – дело безнадежное. Показаться же в глазах шутника испуганным и суетливым, значит, заранее признать свое поражение.
Лефевр погрузился в мучительные раздумья: с кем обсудить сложившуюся ситуацию? Оба его помощника и секретарь так же, как и он сам были людьми относительно новыми. Хотелось бы побеседовать с человеком здравомыслящим и в то же время давно работающим в театре. Маэстро Райер, уже пять лет руководивший художественной деятельностью труппы, был, пожалуй, натурой слишком впечатлительной, человеком, погруженным в искусство. Неизвестно, как он вообще отреагирует на сообщение о том, что некто фактически претендует на его законное место: Призрак Оперы разве что за дирижерскую палочку взяться не обещал. Лефевр горестно вздохнул и покрутил головой, отгоняя услужливо подсунутую воображением картину: приведение за дирижерским пультом. Так и с ума сойти недолго. Нет, нужно с кем-то срочно поговорить, посоветоваться. Здравая идея возникла как озарение, директор выпрямился в кресле и нажал кнопу звонка, вызывая секретаря:
– Месье Дешан, пригласите ко мне мадам Жири. Лично, пожалуйста. Передайте, что мне совершенно необходимо с ней переговорить. Да, и пришлите кого-нибудь починить светильники.
– Хорошо, господин директор, я немедленно схожу за мадам. А что случилось с освещением? – удивленно спросил секретарь.
– Я не знаю, они не работают, – пожал плечами Лефевр.
Взглянув на расстроенное лицо директора, Дешан поспешил удалиться и быстро выполнить его распоряжения не из подхалимства или служебного рвения: за недолгий срок руководства Оперой Эдмон Лефевр сумел снискать уважение и даже любовь большей части персонала.
* * *
Мадам Жири появилась в кабинете директора, как и передала через секретаря, только через час – по окончании репетиции с первым составом. Это было и к лучшему, рабочие, присланные для починки газовых светильников, провозились не менее получаса, после чего объявили, что ремонтировать тут совершенно нечего, поскольку освещение совершенно исправно.
– Добрый день, мадам, – приветствовал руководительницу балетной труппы директор.
– Добрый день, господин Лефевр. Вы хотели меня видеть? – с холодной любезностью поинтересовалась мадам Жири.
– Да, да. Прошу вас проходите, присаживайтесь.
Лефевр встал и вышел из-за стола навстречу изящной, держащейся с исключительным достоинством и независимостью женщине немногим моложе сорока лет, лицо и фигура которой все еще сохраняли привлекательность. Роскошные, заплетенные в толстую косу русые волосы короной лежали на голове мадам, придавая ей сходство с портретом венценосной особы. Впечатление усиливалось благодаря спокойному и властному выражению лица и еле заметной саркастической улыбке, затаившейся где-то в немного опущенных уголках красиво очерченных губ. Бывшая любовница барона де Невалье, безусловно, обладала не только истинным шармом, но и сильным характером. Она уже давно не нуждалась в чьем-либо покровительстве, напротив, ее слово немало значило во многих вопросах, касающихся повседневной жизни Опера Популер.
Директор коснулся губами протянутой мадам руки, вежливо отодвинул для нее кресло и вернулся на свое место.
– Итак? – мадам вопросительно посмотрела прямо в глаза собеседнику.
– Прошу прощения, что вынужден был оторвать вас от занятий, мадам Жири, но мне совершенно необходим ваш совет, – с вымученной улыбкой выдавил Эдмон, эта удивительная женщина производила на него странный эффект: нечто среднее между благоговением и какой-то чисто мужской злостью (раньше он даже не знал за собой способности испытывать подобные чувства).
– Чем я могу быть вам полезна, господин директор?
– Видите ли, мадам, это очень трудный разговор… трудный для меня и, надеюсь, сугубо конфиденциальный…
Франсуаза ответила легким наклоном головы.
– Вы давно работаете в театре и, несомненно, гораздо лучше меня осведомлены обо всем, что здесь происходит, – Лефевр на мгновение умолк и, вдохнув воздух, продолжил, – не сочтите меня помешанным, я бы хотел знать, что вы думаете о Духе Оперы. Существует ли приведение? Кто это или что это? Поверьте, это очень важно.
Мадам Жири некоторое время молчала, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, как будто решала, следует ли быть с ним откровенным. Левефр напряженно ждал ее ответа.
– Да, он существует, – наконец, сказала она. – Я не знаю, кто это или что это. Но Дух существует. Он появился в театре еще во времена моей юности. Надеюсь, вы понимаете, что я – не слабонервная хористка.
– О, разумеется!
– А почему вы спрашиваете меня о нем, господин Лефевр?
– Вот, прочтите, – директор протянул Франсуазе письмо Призрака Оперы.
Мадам Жири взяла из рук Эдмона письмо и углубилась в чтение. Закончив, она подняла глаза на директора:
– Вы хотите знать мое мнение?
– Да. Что бы вы порекомендовали мне сделать?
– Господин Лефевр, за последние пятнадцать лет существования театра в старом здании произошло несколько загадочных несчастных случаев. Жертвой одного из них стал мой покойный ныне муж… ничего трагического в тот раз, можно сказать, не случилось: он сломал ногу. Но были и другие происшествия, с гораздо более печальным исходом. Если хотите, я могу рассказать подробнее.
Франсуаза неподражаемым царственным жестом вернула бумагу Лефевру.
– Так вы советуете мне заплатить ему?
– Я советую вам принять его услуги.
* * *
Дени натянул высокие, доходящие почти до самого паха, болотные сапоги, которые Эрик уговорил его надевать, пересекая немного обмелевшее за счет увеличенного инженером сброса воды озеро, и медленно, чтобы не замочить одежду, побрел к входу во владения покровителя. Решетка была поднята, значит, Эрик ждал его.
Погруженный в какие-то сложные расчеты, Лебер сосредоточенно склонился над письменным столом, тем не менее, когда бесшумно подошедший Дени остановился в двух метрах у него за спиной, Эрик заговорил первым:
– Здравствуй, Дени.
От неожиданности гость вздрогнул, но тут же ответил:
– Здравствуй, Эрик. Можно посмотреть, что ты делаешь?
– Смотри, пожалуйста. Если это будет тебе интересно. Я скоро освобожусь, – головы Эрик не поднимал, казалось, он торопился закончить важное дело.
Дени подошел к столу и встал с левой стороны, чтобы случайно не толкнуть Эрика под руку. Лежащая ближе к противоположному от работающего краю столешницы аккуратно сложенная стопка исписанных красивым, довольно крупным и витиеватым почерком листов содержала не менее трех сотен страниц. Все остальное пространство было занято грудой хаотично разбросанных бумаг, испещренных сведенными в многоэтажные формулы цифрами, которые перемежались совершенно непонятными любопытствующему буквенными обозначениями, рисунками и схематичными чертежами. На одном из листов Лебер продолжал лихорадочно строчить свою загадочную тайнопись.
Дени наклонился пониже и попробовал прочесть верхнюю страницу аккуратной рукописи. Но, хотя она и была написана по-французски, первые же строчки совершенно обескураживали – Дени не понимал смысла слов, по которым пробегали его глаза: «…нельзя не согласиться, что речь идет о межфеноменальной зависимости, так как эксперимент дает понимание относительной зависимости элементов некоторого феномена либо понимание их автономности. Таким образом, единственным типом устойчивости следует считать не субстанцию, но отношение элементов. Если же экстраполировать сказанное на природу распространения…» Дух Оперы перевел взгляд на Эрика, который в этот самый момент с выражением ликующего торжества на лице лихо обводил кружком заковыристую формулу, ставшую результатом его умопомрачительных расчетов. Лебер отложил перо и с видом полного удовлетворения откинулся на спинку кресла.
– А что это, Эрик? – едва не с суеверным трепетом в голосе, кивнув на стол, спросил Дени.
– Полагаю, это – открытие. Небольшое, но очень важное.
Очевидно, успех работы привел Эрика в прекрасное расположение духа: такой счастливой улыбки на его лице Дени еще не видел. Но обсуждать суть диссертации, которую он собирался представить к защите на соискание докторской степени по волновой физике, с бывшим воспитанникам приюта Сен-Мишель Эрик намерен не был.
– Дени, у меня прекрасные новости. Ты можешь взять свое жалование. Вон там, возле бюста Россини, – он взглядом указал на маленький круглый столик, на котором рядом с бюстом итальянского композитора лежали папки с нотами, четыре пачки банкнот и солидная кучка монет разного достоинства.
– Лефевр заплатил нам жалование?! – глубоко посаженные глаза Дени сверкнули почти детским восторгом.
– Конечно, он очень покладистый и умный человек. Пересчитай их, тебе нужно учиться обращаться с деньгами.
Без дальнейших уговоров Дени направился к столику, взял чуть подрагивающими от волнения руками одну из пачек и стал разглядывать купюры достоинством по сто франков. Вид у него при этом был совершенно ошеломленный. Он просто не мог поверить такому чуду: в его руках оказалось целое состояние. Дени случалось находить в коридорах Оперы оброненные монеты и иногда даже бумажные банкноты, но такого количества денег одновременно он никогда не видел. Он ощупывал их со всех сторон, рассматривал, вертел, принюхивался и едва лишь не пробовал на зуб.
– Считай, считай, – вырвал его из состояния сладкого забытья голос Эрика. – Я пойду пока переоденусь. Не буду тебе мешать.
Когда Лебер вернулся при полном параде – во фраке и парике, но почему-то без плаща и маски, Дени все еще пересчитывал жалование, раскладывая банкноты мелкими пачками – по десять штук в каждой, а монеты – столбцами. Он несколько раз сбивался со счета, но, в конце концов, справился с задачей.
– Здесь двадцать тысяч франков! – потрясенно глядя на Эрика, сказал Дени.
– Я знаю.
– Ты сказал, тут лежит мое жалование. Но это все деньги! Почему ты не взял свою половину?
– Это твое жалование, Дени, – мягко улыбнулся Эрик. – Не будем спорить, – заметив попытку Дени заговорить, архитектор жестом остановил его. – Ты должен почувствовать себя независимым человеком, а для этого тебе предстоит научиться пользоваться и распоряжаться тем, что у тебя есть. Здесь, – Эрик окинул взглядом свои подвальные апартаменты, но подразумевал он, разумеется, подземелье в целом, – деньги тебе не пригодятся, от них нет никакого проку, разве что крыс кормить. С деньгами надо идти к людям и покупать то, в чем ты нуждаешься или чего ты хочешь. Теперь твоя очередь переодеваться, я получил твой новый костюм. Он в моей спальне. И еще я приготовил для тебя другую маску.
* * *
Эрику понадобилось еще не меньше часа, чтобы убедить своего упрямого подопечного решиться на первый «выход в свет». Осознав, что от него требуется – выйти к людям и вести себя как человек, а не как потустороннее пугало, – Дени едва не впал в истерику. Тем не менее, правота Эрика была неоспорима и, волей-неволей, обитателю подвалов с двадцатилетним стажем пришлось согласиться. Для первого опыта Эрик выбрал театральный буфет, куда и повел Дени не в антракте, а во время представления.
Глава IV
– Хорошо, что ты пришел, Дени. Я уже собрался тебя разыскивать.
«Кабинет» Эрика выглядел непривычно прибранным: на столах было пусто, если не считать чернильницы, подставки для перьевых ручек, многочисленных подсвечников и нескольких бюстов и статуэток. Ни нотных листов, ни рисунков, ни расчетов, ни рукописей, ни обычно разбросанных по всем плоским поверхностям принадлежностей для рисования, ни масок, ни скомканных бумаг и прочих признаков бурной творческой деятельности хозяина. Только макет театральной сцены остался на «постановочном» столике, но, лишенный миниатюрных декораций и маленьких кукольных фигурок, изображавших персонажи опер, он выглядел печально и сиротливо. Закрытый плотным темно-серым чехлом орган показался Дени чем-то вроде надгробия, а составленные вдоль стен мольберты и пюпитры – собравшимися на поминки родственниками покойного.
Сам Эрик был одет в повседневный двубортный уличный сюртук темно-синего цвета и черные брюки, через спинку кресла было переброшено длинное черное пальто, на сидении Дени заметил цилиндр. По-видимому, Эрик собирался уйти наверх и, судя по всему, надолго. Порой он отсутствовал три-четыре дня, но прежде перед уходом никогда не утруждал себя наведением столь тщательного порядка.
Сердце Дени болезненно дрогнуло. Несмотря на то, что благодаря почти героическим усилиям и моральной поддержке Эрика, он, наконец-то, преодолел ужас перед обычными бытовыми контактами с посторонними людьми и освоился с «походами» в расположенные на ближайших улицах магазины (правда, до сих пор он покидал здание Оперы только в сумерках), Дени боялся даже представить, что когда-нибудь Эрик оставит его. Человек устроен так, что быстро привыкает к хорошему. В жизни Дени «лучшим» стали не еда, одежда, деньги или вещи, которыми он начал обставлять свое мрачноватое логово, а Эрик – покровитель, друг, почти брат, третий (по времени знакомства, но не по значению) человек, проявивший по отношению к нему человеческий интерес и милосердие. Справедливости ради, надо сказать: именно отношение, а не неожиданное материальное благополучие, которое обеспечил ему Лебер, стояло для Дени на первом месте.
– Ты… уходишь совсем? – с трудом вытолкнул он застрявшие в горле слова.
На его лице ясно читались испуг и мучительная тоска, такое выражение можно увидеть у ребенка, которого мать вдруг решает отправить на жительство к дальним родственникам.
– Нет, конечно, нет. Я должен срочно уехать на некоторое время, но я вернусь, – Эрик серьезно без тени насмешки посмотрел прямо в глаза Дени. – Вот возьми, эти письма будешь как обычно передавать через Франсуазу раз в неделю. Надеюсь, советов здесь хватит на полгода вперед. Но я не буду отсутствовать так долго.
Последнюю фразу Лебер добавил, заметив проблеск паники в глазах собеседника. Он достал из кармана и протянул Дени четыре конверта, тот взял их, не отводя взгляда от лица покровителя.
– Теперь ты знаешь, как забирать деньги и как их использовать. Только не будь мотом, Дени, – Эрик позволил улыбке тронуть уголки его губ.
– Хорошо. Я сделаю, как ты скажешь. Когда ты вернешься?
– Через месяц, обещаю. Не забывай поддерживать репутацию Призрака Оперы. Только помни: не нужно никого пугать слишком сильно. Да, хочу тебя предупредить, пока ты занимался обустройством своего дома, кое-что изменилось. Нельзя больше пользоваться коридором с зеркальной дверью: несколько дней назад в комнате поселили девочку, она учится в консерватории.
* * *
Дни тянулись невыносимо медленно, словно минуты сговорились стоять до последнего и не сменять друг друга так долго, как только это возможно. Почти ничем не заполненные пятнадцать лет, прошедших с момента ухода Франсуазы из Оперы – ее фигура странно изменилась, она начала полнеть и не могла больше танцевать, – казалось, промелькнули быстрее. Она вернулась лишь три или четыре года спустя. Иногда Дени вовсе терял счет времени.
Но теперь у него были прекрасные большие часы в бронзовом корпусе с фигурой девушки, облаченной в свободное, падающее складками одеяние. Эрик сказал, что это называется «хитон». Часы стояли на столе – (у него появился даже стол!) – и лениво, как бы нехотя отсчитывали минуты ожидания.
Возвращения Франсуазы он не ждал, да и подумать не мог, что она когда-либо вновь появится в театре. После той злополучной ступеньки на ведущей к ее гримерной лестнице – часть лестниц в старой опере была деревянной, – что подломилась под ногами этого лохматого длинного типа с блуждающими глазами, и его записки, между ними уже не могло сохраниться прежней дружбы. Да, он подпилил ту ступеньку. Было невыносимо видеть их вместе, все ее внимание было поглощено этим человеком. Прежде такого никогда не случалось! Окружавшие Франсуазу толпы поклонников со всеми их цветами и подарками были совершенно не нужны ей. Он это чувствовал. Но когда этот странно одетый мужчина – такие как он обычно заполняли галерку и по сравнению с другими посетителями Оперы носили какие-то нелепые пестрые наряды – говорил и говорил, неотрывно глядя в глаза Франсуазе, ее лицо совершенно менялось. Во взгляде исчезали обычные лукавство и насмешливость и появлялось что-то другое, совершенно ей не свойственное. От этого горло Дени перехватывало жгучей волной обиды и злости или чего-то на них очень похожего (он не знал точного слова), кровь начинала стучать в висках, а руки становились мокрыми… Он больше был не нужен Франсуазе, она не хотела, чтобы он защищал ее от говорливого поклонника.
Когда он увидел ее снова, это была уже совсем другая… женщина. На репетиции она часто приводила с собой маленькую светловолосую девочку, похожую на ангелочков, изображениями которых расписывали некоторые декорации. Где она жила первые полгода после возвращения, он не знал, но даже потом, когда Франсуаза снова поселилась в комнатах для артистов, Дени старался ничем не проявить своего интереса. И это было правильно. Клод Жири – он все же узнал имя того человека – больше никогда не появлялся ни рядом с ней, ни вообще в театре. Зато в ее гримерную стал часто заглядывать другой мужчина, Дени видел его много раз в Опере и раньше. Они уходили куда-то вместе, а за маленькой Мэг приглядывала одна из костюмерш. Но все это уже не трогало Дени: ТОЙ Франсуазы больше не было.
Может быть, еще и поэтому жестокий мир за пределами Оперы так пугал его: он менял людей, менял до неузнаваемости. Или он так действовал на тех, кто пришел в него из Оперы? Эта мысль поддерживала Дени: мир не должен изменить Эрика, ведь Эрик – особенный. Его покровитель живет в двух мирах и даже его научил немного проникать в тот – другой. Эрик закончит свои важные дела – неважное дело не может называться так внушительно и благородно: «защита диссертации» – и вернется, вернется таким же великодушным и не способным на предательство.
* * *
Эрик поставил чемодан, снял легкий плащ и прошел в комнату, условно служившую кабинетом – в основном он хранил здесь бумаги, работал же больше в подземелье. Но сейчас ему не слишком хотелось туда возвращаться. По большому счету, не хотелось совсем. Десять месяцев подвального существования – достаточно большой срок, чтобы оценить все прелести и недостатки сумасбродной, почти ребяческой выходки. Конечно, они не прошли даром: отказавшись от некоторых проектов, он смог завершить свой труд по волновой физике, его теоретическую часть, написать которую раньше просто не хватало времени.
Его идеи были приняты не без возражений, пришлось доказывать правоту выводов расчетами и практической демонстрацией опытов. Но от этого он только получил удовольствие, как и от конечного результата. Добрый день, профессор Лебер. Курс лекций в Высшей политехнической школе обеспечен, они готовы предоставить ему должность и оборудование хоть завтра. Это вечное соперничество с Коллеж де Франс! Эрик усмехнулся.
Тем бредовее казалось его пребывание в подземелье Гранд Опера: Призрак Оперы, читающий физику студентам инженерных специальностей. Невероятный абсурд! Но он обещал Дени вернуться. В запасе у него оставалось еще три дня: поездка в Швейцарию, которую он предпринял сразу после защиты, заняла даже меньше времени, чем он рассчитывал. Теперь он знал, что может избавиться от своего несчастия, но на это понадобятся месяцы – что-то около года. В голове Эрика возникло сразу несколько планов, которые следовало претворить в жизнь. Во-первых, ему нужен был собственный дом, который он, разумеется, собирался спроектировать и построить сам. Во-вторых, пора было возвращаться к серьезной работе: и строительство дома, и оплата многочисленных операций потребуют значительных средств. К счастью, полгода – не тот срок, за который заказчики и строительные компании могли бы забыть имя Луи Лебера. Перед отъездом он подал заявки на участие в трех государственных конкурсах и договорился о встречах с двумя частными заказчиками. А, в-третьих…
Самой трудноразрешимой проблемой оставался Дени. То, что Лебер прочел при расставании в глазах искалеченного жизнью изгоя, едва не напугало его – любовь. Детская любовь ребенка к родителю, так он сам смотрел когда-то на своего отца. А что такое утрата самого близкого и понимающего тебя человека Эрик помнил достаточно хорошо. По странному стечению обстоятельств, в Опере он обнаружил еще одно остро нуждающееся в поддержке, недавно понесшее тяжелую потерю создание.
* * *
Прежде чем открыть зеркальную дверь Призрак Оперы как обычно прислушался – нет ли кого в небольшой комнате, в которую он должен был попасть из потайного коридора. Комната была крайней в длинном ряду помещений, предназначенных для проживания учащихся балетной школы и консерватории и самой маленькой, так как она фактически находилась под лестницей. Собственно говоря, по первоначальному проекту никакой комнаты тут и не должно было быть. Ее достроили как бы «на всякий случай»: а вдруг пригодится. В отличие от других помещений, где детей и подростков селили по пять-восемь человек вместе, сюда можно было бы втиснуть не больше двух кроватей и то, если отказаться от стола и шкафчика. Комнатушка долго пустовала.
Но на этот раз Эрик четко расслышал странные звуки, которые смог распознать лишь пару минут спустя. Кто-то безысходно и горько плакал за дверью, перемежая приступы судорожных рыданий невнятным шепотом. Архитектор, как человек предусмотрительный, устроил у выходов в верхние помещения своеобразные «приспособления для слежения»: здесь, сдвинув определенный кирпич изнутри коридора, можно было осмотреться и понять, что происходит в комнатушке под лестницей. Стоило выяснить, зашла ли девочка, – судя по голосу, это была девочка, – в пустующую комнату просто «поплакать» вдали от посторонних глаз, или кого-то в ней все-таки поселили. Эрик вынул «заглушку» и заглянул внутрь. На заправленной кровати, которой раньше тут не было, в окружении разбросанных вещей – на полу стоял открытый саквояж – сидела худенькая девочка. Заплаканное чудо было не таким уж и маленьким – лет четырнадцати-пятнадцати. В руках она что-то держала, что именно Эрик не мог разобрать из-за слабого освещения и неудобного ракурса. Длинные каштановые кудри покрывали вздрагивающие плечики и спину, на девочке было простое шерстяное платьице в черно-белую клетку и темный жакет.
– Папа, папочка, если бы ты знал, как мне без тебя плохо…
Наконец-то, Эрик расслышал ее слова. Сказано это было так, что сомневаться не приходилось: человек, к которому обращалась девочка, не просто уехал на несколько дней или месяцев, скорее всего, он навсегда покинул мир и этого несчастного одинокого ребенка.
Лебер задвинул кирпич на место – подсматривать за чужим горем, с его точки зрения, было не очень-то красиво – и повернул обратно.
Путь, ведущий из подвалов через комнатку под лестницей, был очень удобен, и терять его было жалко. Поэтому Эрик решил разузнать через Франсуазу, бывшую в курсе всей театральной жизни, что это за ребенок, и надолго ли ее сюда поселили.
С тех пор как Дени освоился в качестве «завсегдатая» ближайших магазинов и лавок, отвлечь его от захватывающего процесса преображения собственного жилища стало делом нелегким. Немного потренировавшись, Эрик приспособился имитировать почерк своего подопечного, чтобы в случае необходимости самому писать записки мадам Жири. Таким образом, от Франсуазы он узнал, что недавно осиротевшая дочь шведского скрипача Кристина Дае учится пению в консерватории. Пару лет назад Эрику довелось присутствовать на концерте Густава Дае, и он искренне сожалел о кончине талантливого исполнителя, как видно, не оставившего дочери никакого наследства, кроме врожденной музыкальности. Звезда шведского эмигранта и скрипача-самоучки взошла слишком поздно: не успел он заявить о себе музыкальному миру Парижа, как жестокая чахотка свела его в могилу.
У озаботившегося проблемами исполнительского состава Оперы Эрика в последнее время возник особый интерес к ученицам консерватории: чудовищные капризы итальянской примадонны Карлотты Гуардичелли просто сводили с ума милейшего Лефевра, а ее перенасыщенная излишним украшательством манера исполнения откровенно бесила новоявленного консультанта. Но подобрать достойную замену даже среди первого состава солисток было достаточно затруднительно – при отвратительном характере и устаревшем вокализме дива обладала действительно изумительно сильным и красивым сопрано. Оставалась надежда обнаружить будущую примадонну среди юных дарований.
* * *
Припомнив, сколько обязанностей и ответственности он умудрился взвалить на себя, «отказавшись» от мира, Эрик поразился сам себе. И что он за человек? Что бы там ни было, а мрачного мизантропа из него не выйдет. Для этого он слишком любит жизнь во всех ее проявлениях и, как ни странно, людей. Да, подвалы Оперы больше не привлекали его, но его волновали и беспокоили люди, оставшиеся в стенах, очертивших границу странного, почти ирреального мирка, пронизанного страстями, восторгами и такой подлинной человеческой болью. Лебер с ясностью осознал, что не высидит этих трех дней в квартире на улице Скриба и спустится во владения Призраков, как только разберется с парой неотложных дел. Встречи с заказчиками были назначены на завтра, после чего Эрик намеревался начать подыскивать земельный участок под строительство дома. На вечер же он заказал себе билет в Оперу. Свободной оказалась ложа № 5: предыдущий абонемент закончился, и ее не успели забронировать вновь.