Письма

 

 Иногда мне кажется, что любая попытка – сказать – обречена. Сказано все и обо всем. Миллионы слов просеяны сквозь миллионы сит. Ничего нового просто нет. Стоит ли еще и еще раз пробовать?
 
 Я всегда любила слова. Хранила пачки писем. Впрочем, желание что-то перечитать возникало редко. Я брала их иногда, смотрела на тот или иной листок, уже потертый на сгибах, с косыми торопливыми строчками, или мелкой округлой неразборчивой вязью ровных букв, и откладывала в сторону.

 Однажды я пережила довольно страшные минуты, когда мой второй муж, совершенно в здравом уме и абсолютно трезвый (кстати, он не пил вообще, может это и плохо?), стоял в проеме двери (вот почему-то именно – в проеме), держал в руках карабин и очень тихо, почти шепотом, просил порвать письма, написанные мной первому мужу. Впрочем, слово «просил» не совсем уместно, учитывая заряженное ружье, но он именно просил…

 О чем я думала, когда мелкие-мелкие обрывки писем укладывались в пеструю и неровную кучку возле моих ног? Такие же обрывки-мысли мелькали, не успевая простроиться в четкую сюжетную картинку. Одно из самых длинных писем написано было ночью, в квартире на окраине большого города, когда мне минуло двадцать лет.

 Я ждала своего первого сына, это был, наверное, месяц третий беременности, все звуки и запахи обострились до какой-то невыносимой черты. Я была одна в нашей квартире на девятом этаже. Третий час ночи, телефон тогда еще не установили, и вообще телефон – это уже роскошь, тогда очереди существовали немыслимые. Муж домой не пришел после вечерних занятий в университете, я писала полночи горькое и поистине душераздирающее письмо, и уснула только под утро.

 А вот это пробуждение я запомнила навсегда. Засыпала с единственным желанием: умереть, чтобы этот подлец застал утром хладный труп молодой жены и понял, наконец, что же он натворил.

 Я открываю глаза и понимаю, что желание мое исполнилось. Причем исполнилось даже с большей прелестью, нежели ожидалось, поскольку я оказалась прямо в раю. С головы до ног я была усыпана бело-розовыми маргаритками, на голове нащупала венок из белых опять же лилий, которые источали совершенно удушающий аромат. Но вершиной всего были длинные и узкие листья пальмы, свисавшие почти над лицом. Несколько минут я ждала какого-то продолжения, ну скажем – полета ангелов с арфами в руках, или архангела, распахивающего какие-нибудь врата…

 Только минут через пять сообразила, что надо мной все-таки до боли знакомый потолок собственной квартиры, а не облака, как следовало тому быть. Вот это возвращение – обратно – было таким неохотным, словно обманули меня в чем-то давно жданном и вдруг обретенном.

 Я спустила ноги с кровати, стряхнув несколько маргариток на пол. Пальма оказалась в жестяном бачке с устрашающей красной надписью неровными буквами «Мусор», хотя была она совершенно роскошной и живой. Под ней – в позах эмбрионов - сладко спали два Сашки – Сашка Рыжий и Сашка Черный. Друзья семьи и сокурсники. Пошалили. Как всегда.
 
 Мой юный муж спал на кухне, пристроив голову на столе между хлебницей и чайником. Странно… Еще несколько часов назад я готова была именно эту хлебницу запустить в него прямо на пороге. Но сейчас нежность поднималась во мне тихими волнами, заставляла целовать эту глупую и родную макушку. Он открыл глаза:
- Как ты могла?! Как ты могла написать такое письмо? Я плакал всю ночь! Совести у тебя точно нет!

Наверное, эти письма и были то лучшее, что я написала за свою жизнь.