После долгих сражений с компьютером, отчаянных криков о помощи на Форуме и переписки с редакцией, мне в руки попал текстовый файл с рассказом Баадура Чхатарашвили «Книги в моей жизни». Сразу же выяснились два забавных обстоятельства: во-первых, при всем несходстве с автором, книги на наших полках стояли практически одни и те же, а во-вторых, автору, так же как и мне, совершенно не с кем о них поговорить. Все, что написано в рамках этого сообщения на Форуме, явилось следствием заданного мне простого и конкретного вопроса: какие именно романы Айзека Азимова мне нравятся больше. И вот что из этого вышло…
Очень обрадовало то обстоятельство, что автор не стесняется признаваться в том, что его не затронуло творчество некоторых признанных гениев, например, Толстого. Ободренная его примером, я тоже в этом готова признаться, но стереотипы давят, и мне за это немного, но стыдно. Хотя даже сейчас не могу рассказать о своих впечатлениях от романа «Улисс» Джойса.
Однако, для полноты картины, хочу сказать, что знакома с молодой женщиной, которая ехала в отпуск, и для чтения в поезде выбрала любимую книгу: «Записки Пикквикского клуба». Не слабо, а?
Споткнулась о мысль автора: «В зрелые годы пришёл я к выводу – на определённом этапе становления государственности власть вынуждена сотворить сонм почитаемых кумиров, для толпы. Те самые, избранные властью, должны быть абсолютно предсказуемы, управляемы и в этом случаи их превратят во "Всеобщелюбимых". Добавлю в развитие темы: себе представители власти дозволяли читать запрещенные для простых людей книги, оставляя за собой право не только на диктат в культуре и искусстве, но и на прямое вмешательство в жизнь и творчество неугодных им людей. На днях смотрела передачу о Г.С.Лаптеве – при Брежневе он занимал пост генерального на телевидении. Сразу же после утверждения в должности мужчинам сбрил усы и бороды ( даже Мулявину!), а женщинам запретил в кадре появляться в брюках. Были и еще милые подробности телевизионного быта тех лет, как-то: личный лифт, подслушивание и подглядывание за всеми, контроль за передачей «Время» - ни один сюжет не мог просочиться в эфир помимо него, запрет популярных программ. Меня лично больше и неприятней всего поразили воспоминания его тогдашнего зама, Сагалаева. Он рассказал, что у Лаптева была одна из лучших библиотек в Москве, и как-то, возвращаясь из командировки, он половину ночи читал потрясенному заму наизусть запрещенных Гумилева, Мандельштама, Ахматову. Значит, для себя он оставлял право на наследие поэтов серебряного века, а остальные должны были быть лишены этой красоты?!
Вспоминается забавный эпизод из школьной жизни, связанный с запрещенными книгами. В выпускном классе мы писали экзаменационное сочинение , и в числе прочих объявленных была тема о войне. Я выбрала классическую, по Пушкину (был юбилейный его год, и я знала, что такая тема обязательно будет), а подруга Женька выбрала военную тему. Обе мы учились в физико-математической школе, троечников у нас в классе просто не было, и за результат сочинения мы не переживали. На другой день утром ко мне вламывается Женька с перекошенным лицом и рассказывает страшную историю. Ночью к ним домой приехали, Женьку вынули из постели и заставили переписать сочинение. Оказывается, она упомянула в тексте сочинения книгу «В окопах Сталинграда» В.Некрасова, к тому времени успешно эмигрировавшего в Париж... А самое обидное, что Женька Некрасова не читала, а просто содрала кусок текста из какой-то критической статьи.
Первое, что мы, не сговариваясь, сделали – пошли в библиотеку. Мы с подругой еще некоторое время не оставляли надежду найти эту книгу, узнать, что же там было крамольного. Это как у Ерофеева, в «Москва-Петушки», про злополучную главу со сплошным матом. Помните, автор предупреждал, что кроме мата, там ничего нет, и девушкам читать не советовал?.. Вот, вот, я как раз сразу и полезла искать эту главу, хотя мат в принципе не переношу, ни в разговорном, ни в печатном виде.
Книгу я тогда так и не прочла, зато много лет спустя встретила в «Литературке» интервью с Некрасовым, тогда это уже стало можно. Впрочем, никаких откровений и в нем не было, были любовь к городу Парижу, его площадям и кофейням, парижскому воздуху… Он уверял, что ни за что не хочет возвращаться, и я не поняла, любил ли он Россию вообще, или это в нем говорила неутихающая обида.
В первый раз столкнулась с тем, что существуют темы, о которых не стоит говорить вслух, когда мне было лет двенадцать. Мне в руки попала книга из серии ЖЗЛ, о красных командирах. На обложке книги были фотографии этих самых командиров и даты их жизни и смерти. Внимательно присмотревшись, я обнаружила странную закономерность: почти все они умерли в 1937 году. Обстоятельство это показалось странным, потому что войны, вроде, не было, и с чего им умирать – непонятно. Я громко спросила: «Мама, у них что – эпидемия была в 1937 году?» Дагмара Николаевна, печатавшая на старенькой машинке, поперхнулась дымом от папиросы и закашлялась, а мама строго сказала: «Я тебе потом все объясню, дома.» И действительно объяснила. Может быть, с тех пор я узнала больше фактов и ужасающих подробностей о жизни в лагерях, о личных и семейных трагедиях людей, попавших в маховик государственной машины, но тот, мамин, урок истории я не забуду уже никогда.
Это потом уже были полуслепые перепечатки Пастернака, повесть Даниэля в «Юности», ставший неожиданно близким Довлатов, стихи Галича… Четырехтомник Довлатова нынче часто встречаю на полках у знакомых. Почему-то мне кажется, что Довлатов иронично усмехнулся бы, узнай он об этом.
И сейчас кажется странным и смешным, что в каких-то ничего не значащих фразах виделась угроза власти, что целый фильм или книгу могли запретить, если его автор где-то что-то не так сказал, не с тем встретился, не туда поехал. Впрочем, о том, что это присуще любой власти, тоже написал мой предшественник. Помните, сказку Пушкина запрещали из-за фразы: «Царствуй, лежа на боку»? Вот, вот, нормальный человек и не заметит в ней ничего предосудительного, а цензор того времени усмотрел насмешку над царской фамилией.
Впрочем, Пушкин, по его же выражению, видел трех царей. Наверное, восемь человек из десяти, спрошенных на улице, не назовут их имен, а вот Пушкина-то помнят все.
А хочется, чтобы в чтении каждый мог руководствоваться только личными вкусами и пристрастиями, личными, а не навязанными цензурой, государством или непомерной рекламой. Опять процитирую нашего деликатного Б.Ч.: «Кому Анна, понимаете ли, Каренина, а кому Чайльд Гарольд и полковник Буэндиа».
К слову, о последнем из перечисленных героев. На днях бродила по Литпорталу и наткнулась на имя М.Павича. Скачала его роман «Последняя любовь в Константинополе», прочитала с экрана половину и бросила: такие книги нельзя читать иначе, как в бумажном варианте. Два дня хожу под впечатлением. Последний раз испытала нечто подобное при чтении как раз «Ста лет одиночества».
Теперь мечтаю о выходных. Пройдусь по книжным магазинам, обязательно куплю два-три его романа, и позволю неспешному ритму его повествования увлечь меня, наполнюсь его мыслями. Как вам, например, такое замечание автора: «В жизни женщин большее значение имеют сказанные ими «да», а в жизни мужчины – сказанные ими «нет». Здорово, правда?