ПРОЕКТИРОВЩИКИ
Глава I
Много событий вместила жизнь Семена Абрамовича Шапиро с 26 мая 1981 года по август восемьдесят третьего.
И если бы в августе 1983 года его, печального и растерянного, несмотря на то, что он многого добился к 40 годам, спросили бы, может ли он вспомнить счастливый день за 18 без малого лет своей жизни в проектном институте… Ну что ж, он назвал бы, и не один. Но самый первый из них наступил только 15 июня 1981 года.
А вот вторник, 26 мая 1981 года, врезался ему в память. Для многих именно этот день стал как бы началом его восхождения и даже триумфа. Но никто не знает, что день этот мог принести ему позор, бесчестье и безумие. Кое-кто из его сослуживцев мог бы припомнить, что началось все с совещания, где он осмелился что-то заявить, но никогда никто не узнает, какие пережил он тогда и в последующие дни потрясения и как близок был к полному крушению.
Тот, кому известна жизнь проектных контор, непременно согласится, что руководитель группы – малопрестижная, изнурительная и низкооплачиваемая работа. Именно такую должность занимал он в одном из архитектурно-строительных отделов большого института к моменту основных событий, описанных в этой повести и начавшихся в тот достопамятный день.
Институт, находившийся в огромном, но не столичном городе, занимался только проектированием зданий и сооружений. Не входя в подробности, можно смело утверждать, что работа эта никого не сделала счастливым, так как ценится невысоко, весьма трудоемка, а в последнее время изобилует еще великим крючкотворством, чего не ведали предшественники этих несчастных творцов проектов различных сооружений. Начальство берет работу все новую и новую, чтобы выполнить план. Строят в нашей стране больше, чем где угодно, заказы поэтому не переводятся. Но никому работа эта не в радость, как и сами стройки мало кого осчастливили.
А Семену Абрамовичу было хуже, чем другим. Если простой обыватель-служащий легко мирится с положением третьесортного проектировщика и находит немалое утешение в долгих перекурах, где дается разбор вчерашних матчей и других теленовостей, то герой нашей повести был особенный и в подобной компании мог бы служить только объектом насмешек.
Вы никогда не поймете его, не заглянув в его прошлое. Трудно теперь решить вопрос, был ли он вундеркиндом: ведь победителями районных олимпиад становятся не одни только вундеркинды. Как бы там ни было, он обладал прекрасными способностями к математике, легкой и правильной речью, что часто свойственно людям с математическими способностями, а сверх того умел рисовать и владел английским языком, хоть и очень плохо, но для ученика, предположим, седьмого класса просто фантастически.
Если бы вы взглянули на него, когда он обучался в седьмом классе, то перед вами предстал бы прекрасный мальчик, брюнет с густыми вьющимися волосами, очень тонкими чертами, живой, подвижный, очень доверчивый. Это был воспитанный, интеллигентный мальчик, так сказать, интеллигент в первом поколении. Он непре-менно должен был занять хоть какое-то место в среде интеллектуалов, несмотря на свою прискорбную фамилию.
Но в 1960 году к моменту поступления в университет оказался он в больнице с диагнозом не то ревматизм, не то полиартрит, а вышел из больницы за два дня до вступительных экзаменов.
Учителя в школе его любили, и было бы в высшей степени несправедливо пред-положить, что его серебряная медаль была результатом какого-то недоброго чувства или тайного указания. Лишить человека вожделенной золотой медали может, как почти во все времена, любая запятая, малейшая забывчивость.
Считайте это мистикой, если хотите, но, может быть, уже тогда начиналось это ужасное невезение, принесшее ему в самый тяжелый день его жизни, 21 год спустя, такие огромные потрясения.
Итак, серебряная медаль и предстояли какие-то экзамены, а времени на подготовку уже не было. Родители, как легко догадаться, боготворили своего Сеню – именно так почему-то звали его в семье, хоть напрашивался больше другой вариант сокращенного имени.
Еще можно было сделать отчаянную попытку, несмотря на большой конкурс, но осторожные родители предпочли направить его в строительный институт. Он плохо себя чувствовал, вяло сопротивлялся и скоро сдался: пошел в строительный институт, надеясь потом перейти в университет.
Через полгода он снова заболел, а через полтора, хоть и вполне поправился, но стало ясно, что придется продолжить обучение на инженера-строителя.
Значит, вместо смелых абстракций и тонкой игры ума – кирпичи и железобетонные балки?.. Было от чего прийти в отчаяние. Все-таки учение продолжалось, и вскоре начала вырисовываться ситуация вовсе не трагическая.
Еще раньше на кафедре математики доценты, старшие преподаватели и ассистенты быстро выделили его из общей массы, для которой эта прекраснейшая из наук была мертва, бесполезна и непонятна. Затем он, благодаря необыкновенному простран-ственному воображению и большой математической культуре, преуспел в начертатель-ной геометрии и стал любимцем маститого профессора. Студенты, доценты, ассистен-ты просто диву давались, с какой легкостью строил он тени, разные аксонометрии или линии пересечения тел в пространстве. О рисовании уже нечего и говорить, а такой предмет тоже преподавали в этом вузе и для большинства он был той же пустой тратой времени, что и остальная учеба.
Однажды, листая учебник архитектуры, он обратил внимание на одну фотографию – церковь в небольшом французском городке, кажется, в Сен-Клу. Картинка поражала изяществом и чистотой. Он после этого часто срисовывал с фотографий и с репродукций, а потом с натуры старинные особняки. Иногда он очень свободно что-то менял или добавлял, и в такие моменты ему казалось, что он делает эскизы дворцов или роскошных вилл для знатных вельмож.
А иногда он мысленно предлагал городским властям проекты оригинальных соору-жений, подкрепленных смелым инженерным расчетом. К тому времени он уже позна-комился со строительной механикой и, конечно, преуспел в ней, поскольку эта доволь-но отвлеченная дисциплина требует математической подготовки.
Так на пересечении разнообразных способностей родилось новое призвание Семена Абрамовича. “Пусть мне не суждено подняться до больших вершин мысли, – думал он. – Пусть другие бродят в бесконечных прекрасных джунглях теоретической физики. Пусть другие пытаются сказать новое слово в теории групп или топологии. Пусть они, другие, упиваются неэвклидовыми геометриями, пусть задыхаются от счастья или сходят с ума среди открытых кем-то многомерных пространств. Еще неизвестно, по плечу ли мне было бы все это. Но теперь уже никогда и не будет известно. Зато разве так уж плохо проектировать цирки и автомобильные развязки, висячие мосты и крытые стадионы?” Он собирался творить, не подозревая, что готовит ему жизнь.
Закончив строительный институт с “красным дипломом”, он сразу оказался в специальном конструкторском отделе того самого проектного института, где и прошла вся его дальнейшая жизнь.
Снобизм этих инженеров, которые считались здесь интеллектуальной элитой, пре-небрежительное отношение начальников, которых было здесь множество, сразу оттолк-нуло его. Это, вероятно, было случайностью, что он не успел раскрыть своих дарова-ний.
Хоть и завистники, хоть снобы, хоть инженеры и архитекторы средней руки, – ни-кто из этих начальников в ранге ГИПов*, руководителей секторов, главных конструк-торов, не говоря о самом начальнике СКО, не отпустили бы новенького, разглядев поближе: художник, архитектор, блестящий расчетчик – не часто увидишь такое в наше время. Он, кроме всего прочего, мог читать журналы на английском языке и находить там идеи.
Увы, всего этого не успели заметить, отчуждение и разрыв произошли слишком быстро. Видно, такая была у него судьба. Через десять дней после поступления он оказался в обычном проектном отделе. Трех дней ему хватило, чтобы испытать ужас, осознав, чем они там занимаются, и пятнадцати лет не хватило, чтобы вырваться оттуда.
Оказывается, он должен был отработать три года как молодой специалист. А здесь-то его как раз оценили сразу и не собирались отпускать. Выдавая ему ординарную работу, его новые руководители сразу заметили быстроту схватывания, а его амбиции их не интересовали.
Вскоре умер его отец, и они с мамой остались вдвоем. Освоив примитивные и, с его точки зрения, неправильные расчеты, он продолжал их делать целый год. Потом стал чертить фундаменты, каналы, перекрытия. И в этих чертежах чувствовалась рука художника, несмотря на то, что обстановка мало к этому располагала. Огромная серая инженерная масса, в лице выдающих работу, проверяющих, наблюдающих, согласовы-вающих, командующих, пыталась растворить его без остатка, но, как увидим позже, он все-таки чудесным образом уцелел.
Он стал сдельщиком, и теперь его расчеты ценились на страницу исписанной бумаги, а чертежи – с листа. Зарабатывать он стал 150 –160 рублей. Он занимал в отделе такое же положение, как невежественные женщины-сдельщики, как грубые парни, закончившие техникумы и институты.
*Главный инженер проекта
И здесь его способности не остались незамеченными: шила в мешке не утаишь. Но это был уже другой мир. Здесь избыточные знания могли только повредить. Достаточно было высказать, предположим, соображение о том, что стены подвала при определенных условиях могли бы быть вдвое тоньше, чтобы услышать, примерно, такую отповедь: “Ты, Сеня, умный парень, но ты не тушуйся. Тебе что, больше всех надо? Считай нормально. Мы тут работаем побольше твоего, и ничего не падает. А ходить потом по прокурорам – оно мне не нужно. Мне за это не плОтят”. И в этом “не плотят”, и в нежелании о чем-нибудь задуматься, а главное, в бесконечной их удален-ности от каких-нибудь теоретических познаний при огромном количестве книг, была, как и во многом другом, что мы еще опишем, непроглядная тьма, но он начал ждать, пока проползут три проклятых года.
Здесь, как и всюду, делили работников на хороших и плохих. И Семен Абрамович считался, конечно, хорошим, но не более ценным, чем парень с быстрой графикой, окончивший лет пять назад техникум. Они все, независимо от возраста, пола и нацио-нальности, были там свои, или вернее, свойские, хоть и бранились и ссорились очень много. А вот он был как будто чужой, несмотря на то, что не было в нем высокомерия. Упомянутый парень, сдельщик, чертил за день лист так, как велели ему его ведущие инженеры или групповод. В дальнейшем он, ни слова не говоря, внесет разные измене-ния, которые потребует проверяющий, если уже известно, что этот проверяющий упря-мый. Если мягкий или такой же сдельщик, как он, отспорит почти все пункты. А пока, сделав дневную норму, он шел в великолепный светлый туалет курить – если и на целый час, то это никого не касалось.
Пытаться здесь раскрыть свои преимущества было то же самое, что художнику состязаться в скорости с маляром...
По прошествии трех лет самое время было уволиться или вернуться в тот самый такой неуютный СКО и показать им всем, кто он таков.
Очень обидно, но всего этого не произошло, а он все глубже погружался в трясину. А вот почему? На этот вопрос никто бы не ответил, а меньше всего он сам. То ли он был не способен на поступок, то ли его все еще пугал снобизм “элиты”, а может быть, уже вмешались в его соображения и деньги, и даже скорее всего – так оно и было.
Он к тому времени получал 180 рублей сдельно. Чертил он теперь быстро, стараясь по возможности не спорить, как служащий, посланный в колхоз, не спорит с началь-ником тока, а сыплет зерно, куда велят.
Мама ему сообщила, вернее напомнила, что у отца на могиле нет памятника. За полгода деньги были собраны.
Как раз теперь бы уволиться. Все внутри него, рассудок и простой здравый смысл, все его переживания, растоптанное самолюбие – все в нем криком кричало: увольняйся немедленно, иди в аспирантуру, в какую-нибудь архитектурную мастерскую, попробуй в столицу... А нет, так возвращайся в это СКО, только не сиди больше здесь. Но что же нас держит иногда всю жизнь, если отбросить прописку и все ужасное, что связано с ней? Ведь и от нас что-то зависит. Вот загадка! Так и уходит часто жизнь.
Он решил жениться. Уволься он теперь, так его заработок был бы 130 – 140 рублей, и это еще хорошо было бы. Попади он даже в среду единомышленников или людей, которые искренне бы им восхищались, зарплату ведь свою все равно никто не отдаст, а он зарабатывал уже 200 и хотел жениться. Кто его осудит за это?..
Когда родился мальчик, заработок уже подошел к отметке 220, но и этого было мало – это был еще не потолок. Можно было закрывать наряд на 250 без вопросов со стороны администрации. В те далекие уже годы это считался хороший заработок. Можно было закрыть и больше, но обязательно представить объяснение: на каком основании осмелился так много заработать. Да и средний заработок нужно было за-служить, он должен был расти постепенно. Если бы новичок представил, скажем, на третий месяц работы очень чистый без всякой натяжки наряд на 300 рублей, то все равно заставили бы переделать на 130.
По этим крутым ступенькам карабкался наш Семен Абрамович. Черты его уже начали чуть-чуть заостряться и к 28 годам начал он лысеть. Держать высокий средний было трудно, а ему особенно. Потому что если он и мало спорил с окружающими, то все-таки не допускал, чтобы из его чертежей и расчетов исчезла мысль. Работа была чистой и красивой. Иногда, когда проверяющие, выдающие, согласовывающие требовали от него чего-то такого, что, по его разумению, вело к полному оболванива-нию, он принимался ожесточенно спорить.
Иногда, правда, очень редко, он вообще, закусив удила, готов был уже на любую крайность. Бледный, как полотно, с горящими глазами и играющими желваками, он из фигуры безобидной и даже какой-то униженной превращался в фигуру почти грозную, в обличителя невежества, в человека принципов. Но длилось это недолго. Это было как борьба с волнами в море. Только что ты их победил, а вот они уже катятся снова в виде СНиПов, ГОСТов, бесконечных доморощенных правил. Не ведающая сомнений ту-пость наступала непрерывно. Он слабо сопротивлялся, но иногда, как видим, и отчаянно. А главное, не позволял себе скатиться до их уровня.
Это его и спасло в той невероятной, почти фантастической борьбе, которая нача-лась 26 мая, а закончилась 15 июня, увы, только 1981 года. Знай он в 1971, что желанное избавление наступит лишь через 10 лет, да и то как результат прекрасных случайностей, сильнейших потрясений и изнурительной работы, разве не опустились бы у него руки?..
Каждый день он шел на работу с тяжелым чувством. Из всего страшного, что его окружало здесь, страшнее всего был, пожалуй, его руководитель группы Михаил Львович Шкилько. Тупой и заскорузлый мужчина, на 9 лет старше Семена Абрамо-вича, сангвиник с шуточками, всегда в хорошей форме, с густыми, сильно тронутыми сединой волосами, с тонкими усиками над довольно красной губой, чуточку влажной.
Одевался он хорошо, всегда по сезону, имел весь необходимый гардероб выше среднего уровня клерка. По некоторым замашкам видно было, что он относится к поко-лению “стиляг” 50-х годов, но до них сильно не дотягивал.
В молодости он отдал дань комсомольской работе, даже преуспел в ней, от армии отвертелся, был где-то на стройке, но без особого блеска и продвижения. Там вступил каким-то образом в партию, вскоре прибыл в описываемый нами институт в возрасте 24 – 25 лет, где жадно набросился на общественную работу, но не забыл и поступить в заочный вуз.
Теперь он неплохо владел мертвой казенной фразой, в его устах к тому же корявой, но не знающей смущения. С большим наслаждением читал он СНиПы, просматривал альбомы типовых конструкций, никогда не входя в подробности, обожал любые слу-жебные письма, исходящие и входящие – безразлично. У него было два ведущих конст-рукторов, на которых он с замечательной ловкостью сложил всю работу. Сам же всласть толковал об антикоррозийной защите, о пластовом дренаже, об опалубке, о всяких предполагаемых переносах коммуникаций на действующих заводах, где пред-стояло что-то проектировать.
Он не мог рассчитать простейшую балку или фундамент, но все равно не был в стороне от всех ведущихся разговоров, толкуя то о гибкости, то о жесткости, то о грун-тах, то о модулях деформации.
Любимым прибором Михаила Львовича был телефон, как и у множества дельцов, чинуш, работников и псевдоработников. Здесь он не был исключением. Телефон его украшал, придавал и вес и солидность в его нескончаемой инсценировке работы. Теле-фон разрывался, неся ему разнообразные телефонограммы из сферы общественной работы. Держал он связь и с проектным кабинетом, и с архивом, и даже с библиотекой. Но больше всего любил громить технологов из других институтов. В отделе было два номера городских телефонов, и один из них, по общему молчаливому признанию почти всех, принадлежал Михаилу Львовичу, а другой служил начальнику и всем остальным для личных дел.
Сплошь и рядом Михаил Львович брал над технологами верх и поучал их в такой примерно манере: “Поймите меня правильно, – говорил он в трубку самоуверенным низким баритоном и с характерным для жителей тех мест произношением. – Я ж спе-циалист по строительным конструкциям, вернее по железобетонным – не более того. А противопожарные разрывы – то дело генплана и архитекторов. Я только могу вам подсказать... Да, да, запишите... Нет, это вам никто не поможет. Вы можете еще обратиться к своим же генпланистам... Вот-вот, СНиП предусматривает, я просто это знаю, хоть это и не мое дело. А СНиП, вы ж понимаете, что он для нас закон. Та нет, мне оно не надо, но вы все равно к этому придете... Пожалуйста... Всего хорошего.”
Услышав слова “специалист по строительным конструкциям”, Семен Абрамович всегда прекращал чертить и горестно смотрел в окно. На шестом году своей сдельщины он сидел уже на лучшем месте и делал свою работу на прекрасном гэдээровском комбайне. Он получал теперь 250 рублей, работал, как каторжный, но все так же чисто и красиво. Он не был сломлен, покупал технические книги, по воскресеньям просмат-ривал технические журналы, не отказывался от командировок, тем более, что они опла-чивались по среднему и давали возможность отдохнуть.
Он побывал на больших стройках, видел пропасть между чертежами и жизнью, многое понял, но анализ язв общества не был его сильной стороной. Он и до причин своего несчастья не доискивался, но из всех присутствующих в комнате только он один мог оценить вполне жутковатое словоблудие Михаила Львовича. И уж конечно никто не мог этого словоблудия пресечь. Авторитет Михаила Львовича рос, как злокачественная опухоль, а жизнь Семена Абрамовича шла по ненавистной колее, из которой нельзя было выскочить.