Глава II
Как уже мы говорили в самом начале, к моменту описываемых событий Семен Абрамович сам был руководителем группы, а Михаил Львович – главным конструк-тором, под началом которого было еще два групповода.
Семен Абрамович получал оклад 190 рублей и являл довольно печальное зрелище. Ростом, правда, 172 см, он был худой и почти тщедушный и казался из-за этого ниже. По лбу его и к углам рта пролегли очень заметные складки, был он почти лысый и выглядел старше своих 38 лет. Походка была у него торопливая, ел он всегда в спешке в перерыв, что тоже редкость в проектной жизни.
Одна часть этих клерков, немного более вальяжные и с должностями, шли в буфеты или кафе. Другие, более молодые и верткие, ели принесенные завтраки в рабочее время, так же поступали и женщины.
А Семен Абрамович, погрязший в утомительной увязке (и скоро станет понятным почему), проглотив наскоро завтрак, или разбирал бумаги, или сразу убегал по быто-вым делам.
То и дело спотыкаясь среди неразрешимых проблем быта, он удивительным обра-зом способностей своих не растерял. Его немногочисленные подчиненные, люди, присланные в помощь, когда под угрозой был срок выпуска проекта, смежники при согласовывании чертежей и многие другие частенько поражались, как он сразу мог разглядеть такое, что они постигали только после того, как он им изобразит на бумаге.
Интеллектуальное превосходство, даже пропасть, тоже были видны, но далеко не каждому. Михаил Львович не мог не чувствовать этого превосходства и принимал иногда меры, чтобы оно было меньше заметно, упреждая вопрос какими-нибудь краде-ными словами, на которые имел цепкую память. Когда речь заходила о расчетах, он был бы в жалком положении, если бы ясно не сознавал, что для опасений нет и малей-ших оснований, так как все должности несменяемые. А тем более, что мог тщедушный, вызывающий улыбки сострадания Семен Абрамович против внушительного, прикры-того своим большим общественным весом, часто ходящего в партбюро Михаила Львовича.
Многие подметили, что Михаил Львович ухитрялся по пять лет кряду не съездить ни разу в командировку, если не считать конференций и других вовсе не обязывающих поездок в Москву или Киев.
Его стихия была... трудно даже сказать, что он больше любил: читать политинфор-мацию или править письма. И там и тут проглядывала унтерпришибеевщина. Особенно в письмах, которые он сам не писал, а именно правил, иной раз при этом целиком переписывая.
Предположим, в письме Семена Абрамовича встречалась живая человеческая фра-за: “Что же касается ваших предложений использовать дырчатые блоки...” с дальней-шим объяснением несуразности предложения. Письмо обязательно возвращалось, и теперь в нем преобладали такие обороты: “... вопрос о замене... может быть решен... после исполнения статических расчетов, о чем будет дополнительно сообщено”. Словно предвкушая радость следующего письма.
Семен Абрамович сначала соглашался с этими мерзостями скрепя сердце, потом и сам стал писать в такой манере, но письма все равно возвращались часто на доработку. И это было уже частью оболванивания, потому что приходилось хоть и казенную, но верно построенную фразу переделывать на унтерпришибеевскую...
Группа Шапиро состояла из восьми человек, включая его самого. Женщина пред-пенсионного возраста, очень неглупая, но с громадным апломбом и трудным харак-тером, занималась в основном проверкой чертежей. К уже упоминавшемуся сдельщику с дипломом техника присоединился года четыре назад молодой сдельщик с инженер-ным дипломом. Назовем их старший сдельщик и младший сдельщик. Оба чувствовали себя на работе, как рыба в воде. Старший получал 280 – 300 рублей, младший – 200. Четверть или одну пятую времени они проводили в роскошном туалете, который после ремонта, длившегося 2 года, стал еще сильнее притягивать публику и служил проекти-ровщикам клубом в рабочее время. В перерыв там было пусто. Оба сдельщика играли в пинг-понг, шахматы, домино – по настроению, и партнеры у них не переводились.
Итак, уже 4 человека. Была еще расчетчица, псевдоинтеллектуалка, которая то и дело подзывала: “Сеня, подойди, тут получается довольно сложно”. И Семен Абрамо-вич покорно шел, зная наперед, что весь вопрос пустой и все крайне просто, и подпор-ная стенка давно уже превзошла все мыслимые размеры. Она водила его по своим мутным страницам, по СНиПам, по учебникам. Он, и скучая и торопясь одновременно, иногда пытался ублажить ее, найдя постыдный компромисс, а чаще указывал на ошиб-ки в самом начале расчета, в предпосылках. Тогда случались такие разветвления: или она великодушно соглашалась, или тащила его к Михаилу Львовичу. Что происходило дальше, легко себе представить. Ничего не поняв, Шкилько говорил: “Зачем нам реви-зовать СНиП, оно нам надо? Нам за это зарплату набавляют, что ли?” Интеллектуалка заявляла: “Я хочу спокойно спать”. “Я ведь тебе предлагаю оптимальный вариант, при котором ты будешь крепко спать, сократится расчет и будет спасен бетон для народа”,– говорил Семен Абрамович. И этот его приятный юмор находил отклик у всех, особен-но у старшего сдельщика, который вообще редко оставлял без комментариев какой-нибудь спор. “В конце концов, – заявлял он из своего угла, – чем больше подпорная стенка, тем лучше, для меня, по крайней мере. Так что, Софа, не жалей бетона. Да оно и надежней будет,” – добавлял он весело и ехидно. “Нет, кроме шуток, Сеня, ты меня убеди, – кипятилась интеллектуалка, – покажи мне такой случай”. И она листала стра-ницы учебника. “Ну, хорошо, – подводил итог Шкилько, – я пошел в партбюро, ребята. Что я могу сказать? Делайте, Софа, лучше все по нормам. Мы ж не научные работники, а проектанты. Пусть они думают о нормах, а у нас своя работа”.
Были еще две девушки, развязные, наглые, ленивые и прекрасные. Они чертили по два-три листа в месяц, ни на что не претендуя. Сдельщики, хоть и носили американские джинсы, курили неплохие сигареты, но даже не допускали возможности склонить их к сожительству. Это были другого поля ягоды. Они дурачились со сдельщиками, про-сматривали журналы, могли поговорить о модных группах, дефицитных дисках и о чем угодно. Но круг их друзей состоял из совсем других парней: удачливых игроков, фарцовщиков, “золотой молодежи”. Им оставалось отработать год из тех трех, что похоронили здесь Семена Абрамовича. Можно было только гадать, почему они не ушли раньше под каким-нибудь предлогом.
Была, наконец, еще женщина возраста интеллектуалки, носившая высокий титул ведущего инженера. Она составляла окончательный список листов, что-нибудь черти-ла, что-нибудь проверяла, кое-что согласовывала. Во время отсутствия Семена Абрамо-вича ходила вместо него по всем вопросам к начальнику отдела, подходила вместо групповода к телефону, когда его звали, но не солоно хлебавши и отходила, не поняв, что от нее хотят. Наконец, в его отсутствие она представляла группу на двухчасовых пятиминутках-планерках, которые знает у нас весь народ и описывать их нет нужды.
Вот и вся восьмерка. Ей-богу, Семен Абрамович вместе с двумя сдельщиками делал бы всю работу и втрое скорее и несравненно лучше, особенно, если бы они не были сдельщиками. А пока он задыхался. Вот круг его обязанностей: все переговоры со смежниками, контроль неправильных расчетов интеллектуалки, составление техусло-вий и писем, мертвящая “шлифовка” писем после Михаила Львовича, участие в разнообразных оперативках, эскизы для девиц, иногда эскизы для младшего сдельщи-ка, согласование чертежей с множеством смежников и технологов, кое-когда вычерчи-вание самых неприятных листов (редко, правда, но встречалось и такое), всяческие проработки, контроль иной раз до трети всех листов, нередко самых противных... Этот список можно было бы продолжить, не говоря о дружине, зеленом цехе, сенокосе, командировках, овощной базе и стройках, где он, как и все служащие, не имевшие освобождения, время от времени бывал чернорабочим. Шкилько же ездил только в колхозы, всегда в качестве организатора и вдохновителя ленивой инженерной братии. Не было случая, чтобы он не выцарапал справки об ударной работе...
Приближалось отчаяние Семена Абрамовича. У него было двое детей, и они впяте-ром жили все в той же двухкомнатной квартире его родителей. Он недавно только сде-лался “ветераном” и был поставлен на вечную квартирную очередь.
Теперь уже стало ясно, что придется задержаться в этом институте вплоть до пенсии. Он думал о кооперативе, но не зная жизни, делал только несмелые подходы, да и сбережений не было. Его терзал быт, ибо хорошо известно, что теснота, бедность, очередь – родные сестры.
Он завел блокнот и стал писать на каждый день по двадцать-тридцать пунктов, причем писал и такие, которые не нуждаются в специальной фиксации, а должны исполняться по ходу работы или между прочим. Писалось все вперемежку – домашние и производственные дела. Например, сдвинуть монтажный проем на отметке 4200, зайти в библиотеку, купить 500 г мокрой колбасы, забрать из машбюро техусловия, передвинуть связи, забрать плащ из чистки, отдать башмаки сапожнику...
Списки были все длиннее и писались каждый день, вернее, каждый вечер на следующий день. Ему доставляло удовольствие брать в кружки выполненные пункты, сужая круг и создавая иллюзию быстрого продвижения.
Вся эта ужасающая обыденность да еще спешка убивали его. Он сам поражался, что еще жили в нем какие-то идеи, еще теплилась, пусть еле-еле, но все-таки не умирала мечта, верно служила прекрасная память и не улетучивался его бесценный дар – пространственное воображение.
Казалось бы, ну что мешало перейти в это чертово СКО хоть теперь. Нет, это стало совсем невозможным. Отдел слыл элитарным, хоть не много было для этого оснований. А Семен Абрамович выглядел заезженной клячей, хоть слухи о его необыкновенных способностях и возникали время от времени. Да и его начальство в отделе не склонно было с ним расставаться – ишаки нужны всем. Не знал он совершенно и кухни, где готовилось это варево из соавторов, честолюбий, премий, неправильных расчетов и журнальных статей. Голова его была полна образами и обычных и необычных конст-рукций. Ну кому, спрашивается, придет в голову читать технический журнал, тем более на английском языке, при такой скверной жизни. А он изредка читал и чудесным образом не забывал.
А вот кому и что и, главное, как предложить? Где и как возникает идея разрабатывать ту или иную необычную типовую конструкцию или оригинальное сооружение? Незнание “кухни” делает любого, даже семи пядей человека, робким дилетантом. Ведь здесь невозможно, как делают у нас гениальные умельцы, реализо-вать свои идеи с помощью отходов из “Юного техника”. Да и не было какой-то спе-циальной идеи, а были только теоретические познания (в основном, классические), прекрасная память и образы, которые эта память удерживала. И даже если представить, что он преодолел неприязнь к снобизму “элиты”, решил между начальниками вопрос о переводе, то как к этому отнеслось бы высокое руководство – это нам еще предстоит узнать.
Его мысли постепенно сосредоточились на одном, на малой, так сказать, програм-ме: избавиться от гнета Шкилько. В нем зародилось совершенно не свойственное ему чувство, близкое к мстительности, но распространялось оно только на ужасного Михаила Львовича. Последний же, если и догадывался, что не являлся предметом горячей любви Семена Абрамовича, то не подозревал, как велики размеры неприязни.
В своих проектах Семен Абрамович, несмотря ни на что, не допускал огромных несуразностей. Проверив расчет интеллектуалки путем грубой, но правильной прикид-ки, он обнаруживал, то полуторный, то тройной, а случалось и поболее, запас. Расчет подправлял, конструкции делал намного легче и дешевле. Расчет этот он подписывал в качестве контролера, всю ответственность брал на себя, но нисколько не страшась, так как для него все это было прозрачно.
Но у Шкилько было еще два групповода и вот на их-то работы, наблюдая краем глаза, он и составил досье. Предположим, к нему обращались за советом. Он высказы-вал мнение, что можно сделать и проще и дешевле, и объяснял, как надо считать и т.д. Всех это устраивало, никто ничего не собирался уменьшать, даже еще немного добав-ляли, а он заносил этот случай в отдельную папку, не забывая о мерах предосторож-ности.
Досье он стал собирать года два назад, но коллекция к маю 1981 года была уже внушительной. Ну как тут удержаться от банального восклицания: “Удивительная штука жизнь”. Честный, образованный, мягкий, замечательно одаренный и, как гово-рится, не от мира сего человек заводит досье.
И вот настал тот самый день 26 мая, вторник, когда он решил дать бой. Два дня назад он узнал, что сегодня состоится весьма представительное совещание. Тут нужно объяснить еще одно странное обстоятельство. Привычка к словоблудию и подкрав-шийся несколько преждевременно маразм сыграли с 47-летним Михаилом Львовичем злую шутку. Уже четыре месяца он вел переписку (вопреки обыкновению, сам) с круп-нейшим заводом, с генпроектировщиком, находившимся в одном городе с нашим институтом, со строительным трестом и с целыми двумя главками. Он доказывал, что проектируемые на заводе сооружения потребуют переноса огромного коллектора, электрокабельного блока, опор теплотрассы и вдобавок временного перекрытия желез-нодорожного пути. Все это из-за того, что, дескать, не размещаются фундаменты и все эти коммуникации или окажутся подрытыми при строительстве, или просто мешают.
Трудно было представить все последствия этих переносов, но и не строить было невозможно – слишком далеко зашло дело. Это все могло тянуться куда угодно, может быть, и в Совмин, который какой-нибудь своей строкой утвердил реконструкцию завода-гиганта.
Михаил Львович радовался, как ребенок, что оказался в самом центре больших событий, что забил гвоздь, который вытащить никому не под силу. Расчеты на сей раз делала, кроме интеллектуалки, другая расчетчица, даже большую часть расчетов. Он ей очень доверял и с большим вкусом руководил ею, хоть и лыка не вязал. Он указывал, на какую глубину и в какие стороны развивать фундаменты, передавал вновь посту-пающие геологические данные. Геологи под давлением разных лиц, вовлеченных в орбиту странной переписки, уже слали ему улучшенные данные о грунтах на свой страх и риск, лишь бы разместились его фундаменты, но они все равно выпирали, словно кто-то задался маниакальной целью устроить разруху на знаменитом предприя-тии. Семен Абрамович в этой эпопее прямого участия не принимал, хоть все это проходило по его группе и должно было составить ее загрузку на целый год. Во-первых, он был особенно занят двумя объектами, выпуск которых близился, а во-вторых, Михаил Львович, видимо, не желал делиться ни с кем лаврами возмутителя спокойствия.
Что касается материалов (задания, проработки архитектуры, всякие прочерчивания, геология, копившиеся расчеты, которым не было конца), то все это лежало в папках на вспомогательных столах: часть у самого Шкилько, а часть у Шапиро, который не мог не понимать отчетливо всего, что происходит. Он и решения имел, как легко избежать разрухи.
Не знавший, что творится в душе Семена Абрамовича, и тем более не подозревав-ший о его планах, Шкилько собирался взять его с собой на совещание. Конечно, бол-товню о переносах и плохих грунтах никто не опровергнет – это он знал по опыту, а все-таки лучше иметь Шапиро под рукой. Чем черт не шутит, придется что-нибудь нарисовать, найти быстро нужный разрез. Вообще вдвоем легче отбиваться, думал Михаил Львович, уверенный в лояльности Семена Абрамовича.
Слушая накануне совещания разглагольствования Шкилько о предстоящих дебатах и о том, что он не намерен нарушать СНиП и законы статики сооружений, Семен Абрамович уже с привычной ненавистью думал о предстоящем окончании теперешних своих работ, когда на каждый лист появится список из 20 замечаний, все до единого – мелкое и злое крючкотворство. И еще он думал, с чего это вдруг потянуло Шкилько уродовать завод. Ведь он никогда прежде вплотную вопросами не занимался, а только участвовал в разговорах о жесткости да гибкости. И с каким упорством шлет он свои письма уже несколько месяцев! И куда это его заведет? Да и всех их!
Из всех этих мыслей, как раз во время безудержной “конфиденциальной” болтовни Михаила Львовича, который то и дело переходил на шепот и на угрожающие жесты, и созрел план Семена Абрамовича утопить его прямо завтра. “А то ведь и вся жизнь пройдет. И досье не поможет,” – мелькнула страшная мысль...
Еще с вечера, как это уже вошло у него в привычку, стал Семен Абрамович писать свой список, в котором оказался такой странный пункт: “Смешать Мишку с дерьмом у Патрикеева”. В сущности это была ужасная клевета на себя, а с другой стороны – не- малый юмор. В самом деле, нужно спросить совета у Патрикеева, сперва пояснив ему суть дела, разумеется, дав свою оценку событиям. Так как вся история имела уже эмоциональную окраску, то пункт этот так и выплыл у него в сознании. И не желая тратить время на формулировки и в виде шутки, прекрасно сознавая некорректность записи, он так ее и сделал и даже пожелал подчеркнуть красной ампулой.