Глава III
День начался как обычно. Сев за стол в 830, Семен Абрамович раскрыл блокнот и не успел сделать двух пунктов, как раздался звонок. Звонили из сантехнического: “Понимаешь, Сеня, нам нужно подвинуть проем на 5400. От нас будет новое задание, так ты пока не черти”. Но чертежи уже были сделаны.
– Коля, проем придется сдвинуть, – сказал Семен Абрамович, обращаясь к стар-шему сдельщику.
– Какой проем?
– На 5400. Помнишь, 1200 на 800?
– Так ведь уже заармировано и плиты разложены... Впрочем, ты ведь знаешь, за отдельное вознаграждение... – усмехнулся старший сдельщик и прямо с утра пошел курить.
Снова звонок. Поднял трубку – звали интеллектуалку.
– Софа, к городскому.
Даже на поблагодарив, интеллектуалка поплелась в соседнюю комнату к городс-кому. Не успел Семен Абрамович раскрыть блокнот и выбрать легко выполнимый пункт, как к городскому позвали его самого. Выдержав нелегкий разговор с второклас-сницей Мариной и так и не сумев ее убедить, что в 1820 прийти домой не сможет, он, уже немного расстроенный, возвращался на место, когда его привычно окликнула интеллектуалка:
– Сеня, ты ведь не забыл, что обещал подойти? Надо поквакать малость, как считать фундамент под дробилку, а то я жду – мне пока делать нечего.
– Считай пока другой фундамент, – почти огрызнулся он, сел за стол и подумал, что она в иные дни работает не больше часа.
Но его размышления прервал истошный крик: “Кто заказывал Новокузнецк?”
– Я! – подскочил Семен Абрамович и бросился к телефону, потом передумал – хотел вернуться, взять нужный материал, но снова передумал и решил довериться памяти.
Шараханье это происходило под своеобразный аккомпанемент. Это Михаил Льво-вич как ни в чем не бывало говорил:
– Освободишься, Семен Абрамович, подойдешь ко мне. Надо на телеграмму отве-тить. Потом, ты ж помнишь, сегодня в пол четвертого... Ну ладно, давай..., а то Ново-кузнецк на проводе.
Из разговора с Новокузнецком Семен Абрамович, кроме прочего, узнал что от плит, ранее согласованных в техусловиях, теперь строительный трест отказывается. Возвращался он в полной растерянности. Это был ужасный день. Его рвали на части.
Он сидел за столом и радовался, что Шкилько куда-то отошел. Вдруг младший сдельщик спросил:
– Так мне армировать монолитные участки или как, Семен Абрамович?
– Пока не надо. Если плиты заменим, это может сказаться. Я их найду сейчас.
– Это можно, только не очень долго, – добродушно сказал младший сдельщик,
впадая в тон старшего.
– Так как же, Сеня, с фундаментом под дробилку? – не унималась интеллектуалка.
Зазвонил телефон на столе у Шкилько.
– Михаил Львович, – закричала на всю комнату поднявшая трубку одна из девиц.
– Проветривание! – провозгласил младший сдельщик, бесцеремонно открывая огромную створку окна, хоть было еще без двух минут десять.
– Шкилько слушает, – прогудел в трубку подошедший Михаил Львович. – Есть Шапиро... Но это не имеет значения... Задания мы не берем... Понял, Семен Абрамо-вич? – сказал он, закрывая трубку, – хочет новое задание принести. Так ты не бери, ко мне его пошли, – он ткнул себя пальцем в грудь. Потом снова заговорил в трубку:
– У нас выпуск, а вы хотите... Вы меня поймите... Мне оно тоже не нужно... Ну так что, что вы ГИП, мне от этого легче?.. Нет, пусть посылают с письмом, как положено...
Видно, ГИП в сердцах бросил трубку.
– Представляешь, – начал он рассказывать Семену Абрамовичу, который безуспеш-но пытался прижать бумаги на двух своих столах чем-нибудь тяжелым на время про-ветривания, – хотят новое задание всучить... А ты не бери... Да ты его знаешь, этого технолога, Петров – сейчас пожалует.
Проветривание уже было отменено, давно перешли на летний режим. Но тот день был дождливым и холодным. А раз все окна были закрыты, а открыты только форточки, то по разумению служащих у них было право еще и на 10 минутное про-ветривание со сквозняком дважды в день, как в зимний период. Проветривания этого, которое никогда не длилось меньше 15 – 20 минут, ждали с нетерпением. В коридоре было интересно, царило оживление и общая приподнятость, а женщины были особенно словоохотливы.
Пока Шкилько отправился загонять женщин назад к комбайнам, совершенно обалдевший Семен Абрамович сел было отвечать на одно из писем, но вспомнил про младшего сдельщика. “Ладно, – подумал он, – подождет письмо, хотя... нет, он же ждет решения... лучше уже избавлюсь от письма, а то с плитами хлопот не оберешься”. Ему хотелось сделать пункт, взять его в кружок и повысить настроение, а плиты вообще не были пунктом, а проблема эта возникла, как и проклятый проем.
День решительной битвы не задался с самого утра, он уже устал, был сильно взвин-чен. Все же он так привык себя ломать (и у него не было прибежища в виде курилки), что скоро он закончил письмо, но споткнулся на адресе. Полез за этим адресом, но тут вернулся из туалета-клуба младший сдельщик, который вправе был рассчитывать, что Семен Абрамович уже что-нибудь придумал.
Отложив постылое письмо, он двинулся к столу рядом со столом Шкилько, где были сложены на тот момент альбомы плит, и там он надеялся найти нужный альбом.
– Ну как письмо, Семен Абрамович? – спросил Шкилько.
– Подожди немного, Михаил Львович. Я уже составил, осталось только адрес впи-сать, а то ведь Саша давно уже ждет.
– Ну, ладно, – очень миролюбиво согласился Шкилько. – Да ты не тушуйся, Сеня. Тебе какой альбом? – и он назвал номер серии, попадая, конечно, пальцем в небо. – А закончишь с плитами, подойдешь тогда – сразу письмо посмотрим... кстати, и телег-рамму. Еще есть один разговор.
Усталость и раздраженность все росли, но упоминание телеграммы, а особенно “разговора” вызвало у него приступ ненависти, но только внутри, а внешне, разумеет-ся, никак это не проявилось. “Этот досужий болван хочет втянуть меня еще в один разговор. Ведь через неделю выпуск. Господи, ну есть в мире справедливость?” Ожи-даемые 20 замечаний на каждый лист разрастались в кошмар, в какую-то неотвра-тимую беду. “А у меня, – думал он, – сил уже нет. И сегодня я хотел дать бой... Не сон ли это?..” Он продолжая перебирать альбомы, приподнимая все более тяжелую стопку, и держал под мышкой свой блокнот, который машинально захватил, вставая из-за стола. Покончив с этой стопкой, он принялся за другую и стал повторять операцию в еще более неудобной позиции. А мысли все так же тоскливо текли, усиливая диском-форт.
Не в силах больше удерживать альбомы, он механически положил блокнот на стол Шкилько обложкой вверх, помня о странном пункте, к тому же подчеркнутом.
Зазвонил телефон. Кто-то снял трубку.
– Для Шапиро готовы в архиве чертежи.
В состоянии полной растерянности он сказал “спасибо” и побрел в архив.
В архиве он нашел свои чертежи, попросил у архивариуса лист бумаги и стал выпи-сывать и рисовать твердой рукой изящные миниатюрные эскизы.
Вскоре лист закончился, он хотел попросить новый и внезапно, пронзенный страш-ной мыслью, схватил свои эскизы, оставил архивные чертежи в беспорядке, не попро-щался и, бледный, как полотно, зашагал к выходу.
Архив находился в подвале, а его отдел на 4-м этаже. Он мчался, как сумасшедший, и ему рисовались картины, от которых темнело в глазах. Вот он прибежал, запыхав-шись, и спрашивает:
– Михаил Львович, ты блокнота тут не видел?
– Какого блокнота? – переспрашивает Шкилько обычным своим густым баритоном и смотрит ласково, а в глазах еле уловимое злорадство. Или еще иначе:
– Никто блокнота здесь не видел?
– Лежал блокнот, а потом на пол упал, я еще заметил красным что-то подчерк-нуто,– отвечает младший сдельщик.
– И что ты с ним сделал?
– Ну поднял и положил на стол Михаилу Львовичу. Я думал, это его блокнот.
Такие картины, одна страшнее другой, рисовались ему в течение трех-четырех минут, пока он, бледный, самым быстрым шагом шел в отдел, иногда переходя на бег, лавируя, чтобы не столкнуться со служащими, которые толпой шли гулять за минуту до звонка, покончив с “ленчем” в рабочее время. Обилие работы и ее скука никому здесь не портили настроения. Большинство вообще не ведали, что чертили, – лишь бы скорее избавиться от филькиной грамоты. К перерыву настроение у всех резко повы-шалось, и теперь толпа была скорее веселой, чем озабоченной, хоть у многих были в руках сумки. Никто на него не обратил внимания, за исключением двух-трех человек, в том числе сантехнички, крикнувшей ему: “Сеня, так ты не забудь, сегодня дам задание. Проем придется перенести...”
Сердце его разрывалось, когда он открывал дверь и поворачивал направо. И он не мог сделать последние несколько шагов, когда увидел свой блокнот на том же месте, но уже вот-вот готовый упасть под напором бумаг Михаила Львовича.
Наконец он подошел к столу и целую минут не прикасался к вожделенному блокно-ту. Он испытывал огромную радость от сознания, что блокнотом уже никогда не завла-деет Михаил Львович. Но вместе с радостью было еще одно более сильное чувство, которое заставляло его трепетать. Нечто подобное испытывает человек, который, лихорадочно роясь в карманах, вдруг, уже охваченный отчаяньем, натыкается на паспорт или полный денег бумажник, или авиабилет, т.е. на предмет, который не надеялся уже найти. Но здесь-то цена была дороже, чем паспорт. Он испытывал созна-ние непоправимости несчастья так же сильно, как если бы блокнота не оказалось.
Взяв блокнот, он прошел к своему столу, сел и, уронив голову на руки, стал прила-гать судорожные усилия, чтобы не зарыдать. К счастью, поза эта настолько характерна для служащих, что снова никто ничего не заметил. Только старшему сдельщику, кото-рый почему-то не успел покинуть вовремя служебное помещение, померещилось, что плечи Семена Абрамовича слегка вздрагивают, но пора было идти играть в пинг-понг...
Просидев таким образом минут десять, Семен Абрамович поднялся, энергично потер лицо, причесался, и тем немногим, кто оставался в комнате играть в домино или вязать, и в голову не пришло, какое он пережил потрясение. Решили, что он просто вздремнул, хоть это и не было ему свойственно.
Семен Абрамович запер блокнот в ящике стола, ключ положил в карман. Он уже не собирался сегодня обводить кружками номера выполненных пунктов. Твердым шагом прошел он к лестнице, вошел в подвернувшийся лифт. Походка его была полна реши-мости, когда он пересекал вестибюль. Через две минуты он уже вошел в кафе, куда служащие ходили не часто из-за дороговизны.
Семен Абрамович сразу направился к седому человеку, сидевшему в одиночестве за столиком. Угадывалось, что он высокого роста, сидел он очень прямо, был прекрас-но одет, во всем его облике чувствовалось спокойствие и благородная сдержанность.
Перед ним стоял наполненный наполовину стакан коньяка. На тарелке лежали два пирожка: слоеный и еще один в виде трубочки с оригинальной начинкой, на другой тарелке что-то вроде заливной рыбы. Завершала натюрморт чашечка кофе, от которой поднимался пар.
– Дорогой Семен Абрамович! Весьма рад и не могу скрыть удивления. Садитесь рядом. Если вы еще не завтракали, то мы что-нибудь сообразим.
Это и был Патрикеев.