Глава V
Семен Абрамович отказался от коньяка, но Иван Семенович все же подошел к стойке, взял бутерброд с колбасой, еще какую-то закуску, пустой стакан и, вернувшись, разделил коньяк и отправился дублировать кофе. Покончив с этими приготовлениями, он сказал:
– Выпейте непременно. Я вас еще ни разу не видел таким взволнованным и в то же время столь решительно настроенным. Голову кладу на плаху, вы пришли сюда не случайно, а чтобы сообщить мне что-нибудь чрезвычайно важное.
Семен Абрамович выпил коньяк, откусил от бутерброда, действительно, почувст-вовал себя увереннее и заговорил, впрочем, довольно сбивчиво.
– Понимаете, Иван Семенович, сегодня или никогда... Как раз удобный случай избавиться от него, но слабо верится... Из меня плохой получился бы интриган, или там... ну, предположим, человек, способный обличить, развенчать своего начальника... вообще его похоронить... в переносном смысле, разумеется. А сегодня в 1530 совеща-ние... И, казалось бы, есть все предпосылки для этого, а я чувствую себя неуверенно.
– Уж не о той ли затянувшейся переписке идет речь? Я знаю о сегодняшнем сове-щании, я сам туда приглашен. Но удивительное дело – зная, о чем пойдет речь, как-то не стал задумываться по существу вопроса. Скорее всего потому, что меня это практичес-ки, да и вообще никак, не касается.
– Именно о переписке этого идиота пойдет речь. Понимаете, Иван Семенович, это мои объекты, но ни одного письма я не визировал, а вопросы о посадке всех этих сооружений на генплане, о фундировании, о всех вытекающих последствиях, т.е. о переносах коммуникаций, – все это развернул он сам, а ведь прежде сам вообще никакой работы не делал, даже и такой.
– Я видел карточки технических решений. Он их недавно принес. Я их не смотрел еще внимательно. Я тоже удивился, что он сам принес, я всегда имел дело с его групповодами. Минутку, позвольте. Цех, спецкорпус, здание пересыпки, две галереи и административно-бытовой корпус с утепленной пешеходной галереей. Не все мне там нравилось... О переносах же вообще ни слова, хоть он самое главное обязан упомянуть. Я впервые от вас слышу...
– Поразительная память. Я имею в виду перечень объектов.
– Спасибо. Идем дальше. Я рассуждаю следующим образом. Этот профан стал развивать фундаменты, а из ваших слов я теперь понимаю, что чудовищных размеров фундаменты не вписываются. Приходится переносить многие коммуникации, а вы знаете, как этого избежать... И что же? Вы жаждете скандального разоблачения. Писем вы не визировали. Вообще он с вами это все не решал. И на этом основан ваш план. Правильно я вас понял?
– Вы просто в мыслях читаете, Иван Семенович. Но это еще не все. Понимаете, я все эти годы в своих проектах не допускал большого перерасхода, а по двум другим нашим группам, т.е. по его группам, знаю вопиющие случаи.
– Вы сделали комплимент насчет проницательности, а ее-то как раз и не хватило. Дорогой Семен Абрамович, я знаю вас уже 2 года, но не подозревал, что вы... – он хотел сказать “способны”, но вовремя спохватился, – намерены протестовать, да еще с такой мощной подготовкой. Я, знаете, стал теперь больше созерцателем, но не совсем равнодушным. Мне всегда было обидно видеть, как пропадают ваши редчайшие даро-вания. Да и не просто было их разглядеть среди такой огромной рутины... А что касается протеста, борьбы... Мы ведь часто беседовали, но никогда не шли дальше критики этого вашего Шкилько.
Семен Абрамович не нашелся сразу, что ответить, такое впечатление произвели на него глубокое понимание и верный тон Патрикеева. А Иван Семенович продолжал как ни в чем не бывало:
– Он мне, между прочим, месяц назад записку принес об оформлении чертежей марки КЖ и КЖИ. Знаете, как бы в развитие ГОСТов, этакий доморощенный свод правил, весьма объемистый. У него зуд крючкотворства и насаждения правил. Ладно, об этом потом...
Все-таки он сказал на эту тему еще несколько слов.
– Понимаете, я ему собирался корректно разъяснить бессмыслицу многих пунктов да и ненужность всего документа в целом. А теперь мне кажется, что это неплохое подспорье будет. Давайте сядем на скамеечку на бульваре, подальше от института, чтобы он не видел нас вместе.
– Это неудивительно, – заговорил Семен Абрамович, – что не идет за запиской. Он уже забыл, видно, о ней – поглощен вредоносными своими письмами. Я не могу понять, зачем я ему понадобился на совещании. Сегодня еще раз напомнил. Это неповторимый случай, но вот не пойму, как мне расправиться с ним... вернее, избавить-ся раз и навсегда, чтобы не испытывать постоянно такое ужасное гнетущее чувство от оболванивания... – он помолчал. – И не только в этом дело: у меня просто сил не хватает исполнять его требования, придирки, пункты. Нет, даже еще не это. Короче говоря, все вместе. Но самое главное... не могу же я стилистически верную фразу уродовать в угоду ему. А получается, что я должен, так как доказывать некогда: я занят – он свободен. А замечания по готовым листам? Это же ужас! Я задыхаюсь и не могу позволить себе спорить, но и соглашаться не могу.
Если бы он мог проникнуть в душу Ивана Семеновича и узнать его, в сущности, не такие уж сложные нравственные правила, то не стал бы и оправдываться. Он не знал, на какую благодатную почву падают его слова. В глазах благородного интригана поя-вился блеск и неподдельный интерес. Он как бы очутился в родной стихии, несмотря на то, что дал себе слово прожить оставшиеся ему годы, не наживая врагов, а только созерцая и радуясь жизни. Ему оставалось до пенсии меньше двух лет. Совесть его была чиста, как стекло. Все, что он взял у общества, он вернул сторицей. “Вернул обществу, – думал он, – но кому помог лично? Многим помог, но каждый раз это было деловое сотрудничество. Нет, почему же?.. И бескорыстно тоже...”
Он никогда не нарушал свой моральный кодекс, свой собственный, но кто в целом мире может предъявить ему претензии? “Никто! – думал он. – Но в чем же тогда дело? Почему это все так меня сейчас задевает?”
Видимо, он думал и об этих общих проблемах и о судьбе Семена Абрамовича и раньше, как все мы думаем время от времени о самых разных вещах. Он не мог не видеть бедственного положения Семена Абрамовича (или хотя бы догадываться), но в его долг не входило помогать всем обездоленным. “Элеваторы не трещат, – мелькала старая формула. – И слава Богу”. А Семен Абрамович с его полной неспособностью строить свою судьбу вообще мало подходил для того, чтобы направить его на путь интриги... “А почему именно интриги? – думал он уже сейчас, пока Семен Абрамович рассказывал. – А какой еще существует путь?”
И вот теперь возникает совсем новое положение – он хочет бороться. Бальзаковс-кий Люсьен, которого с такой любовью продвигал Вотрен, вообще был пассивен, но это не останавливало Вотрена... “В высшей степени нелепое сравнение. Зачем вообще заходить мне в какие-то параллели... Я чувствую, что обязан ему помочь, и пусть это будет последняя моя интрига”.
– Теперь, когда вы решились, я вижу, что был не очень проницателен, полагая, что вы раз и навсегда смирились. Но зато теперь я с удовольствием помогу вам избавиться от этого недоумка. Вообще говоря, странно, что меня не втянули в эту историю, хотя бы в качестве советчика. Давайте просто порассуждаем. Такие общие ни к чему не обязывающие рассуждения. У меня почему-то всегда они создают какую-то... строй-ность что ли... мысли. Ну вот, например, почему никто не пресек этот бред? Главный инженер подписывает не глядя – через него идет много писем. Тем более, это ведь не в главк, не в министерство. Ну переносят какую-то трассу на заводе. Кстати, вы уверены, что это катастрофические переносы?
– Ни малейших сомнений. Я вам покажу потом, сейчас ведь невозможно. И я слышал его телефонные переговоры.
– А почему его не остановил ГИП? По этому заводу, сейчас, минутку... Да, Олейник, он ведь не дурак, он несколько раз заходил ко мне за эти два года. И сейчас бы пришел. Подождите... А вы помните, что он месяц болел? Ну, конечно, тогда Шкилько и написал самые острые письма и пустил через главного инженера. Но это просто случайность, что они пошли через главного инженера. Его бы не остановил и Олейник, если бы письма шли через него. Тут, вероятно, сыграла роль еще болтливость этого Шкилько, вернее его апломб и любовь поучать, вообще вся его манера. Болел-то Олейник всего месяц, а это длится, вероятно, уже давно?
– Месяца четыре или пять.
– Ну вот, он его сперва заболтал. Тот подумал, что сооружения внушительны и цель оправдывает средства. А потом, когда переписка достигла кульминации, он болел. А иначе обязательно зашел бы посоветоваться.
– Шкилько и в главки, кажется, писал, в наш и в какой-то главк строителей.
– А как же это проскочило через главного инженера? Бог с ним, как-нибудь проскочило. Ясно из всего этого одно – всем технологам, тем более обоим этим главкам... кто там будет еще на совещании? – все это мало интересно. В ужасном положении завод, ну, может быть, строительный трест. У Шкилько это носит характер или навязчивого бреда – и тогда это вообще компетенция психиатра, – рассмеялся Иван Семенович, – или глубокого непонимания. Для всех остальных это выглядит так, что Шкилько прав и выхода нет. Олейнику перед заводом очень неловко и страшновато. В общем картина ясна.
– А что же мне делать? – неожиданно спросил Семен Абрамович, и они оба засмеялись, но Семен Абрамович не очень весело.
– А вы уверены на 100%, что все это один туман и при мало-мальски инженерном подходе все недоразумения исчезнут?
– Абсолютно уверен.
– Ну что ж, значит так оно и есть. Только прошу вас, не пытайтесь придать всему этому характер сенсации или разорвавшегося артиллерийского снаряда. Вас никто за это не похвалит. Ни в коем случае не выкладывайте ваши другие козыри. Вы говорили о досье, или что- то в этом роде... – он опять хотел выразить свое удивление по поводу того, что Семен Абрамович имеет на Шкилько досье, но не стал, конечно, чтобы не обидеть Семена Абрамовича.
– Я не собираюсь на совещании об этом говорить. Вы меня уже совсем за ребенка принимаете, Иван Семенович, – улыбнулся грустно Шапиро.
– Я не хотел вас обидеть, но знаете, люди в запальчивости иногда и не такое говорят, а потом жалеют.
– А что, если меня вообще не спросят?
– Не думаю, он ведь для того и зовет вас, чтобы в нужный момент или достать необходимый чертеж, или по ходу разговора набросать что-нибудь. Он, может быть, боится сбиться при всем своем апломбе. Вообще предугадать ход совещания не возможно, но есть ведь тысячи путей войти в разговор, а там уже и высказать свое мнение.
– Ну выскажу я свое мнение, которое все ставит с ног на голову, а точнее, с головы на ноги. Ведь на меня сразу набросятся: “А где вы раньше были, Шапиро?!”
– Да, да, конечно. Но это ведь делается не в лоб, не прямолинейно. Надо именно войти в разговор, завоевать доверие и уважение. Понимаете, что под уважением я имею в виду? Чтобы вас слушали. При прочих равных условиях все же это легче сделать тому, на чьей стороне глубокое понимание. И потом, в ходе разговора, особенно если заводчане будут непримиримы (а это так и будет – иначе зачем вообще совещание?), знаете, бывают такие моменты в разговоре, когда все вдруг замолчали, случайная пауза или общая растерянность, ну, словом... вы понимаете, чтобы это не был удар по воде. И не бросая ни малейшей тени на институт – такое не прощают. Ну, скажем, в таком духе: дескать, мы сделали все, что в таких случаях делают, и даже больше, но если вопрос стоит так остро, то можно попытаться сделать более интересные расчеты. Это займет массу времени. Гарантировать результат, конечно, нельзя, но это шанс.
Он замолчал, но видя, что не вселил нужной уверенности в Семена Абрамовича, продолжал развивать соображения :
– А если станут вытягивать из вас, почему раньше не предложили свои идеи, можно ответить так: “Михаил Львович решал вопросы фундирования сам... так сказать, лично. Я последнее время очень занят другой работой, проектов много у нас. И только неделю назад он ввел меня в курс дела. Я взял все материалы домой, включая расчеты. Расчеты хорошие, правильные, но это обычные наши расчеты. А здесь, может быть, нужны более тонкие расчеты и даже другой подход, если эти переносы до такой степени неприемлемы... и так далее... можно эти мысли развивать до бесконечности, но вы не увлекайтесь. Можно еще отметить, что в других институтах сделали бы гораздо более грубо. Мол, это счастье, что имеете дело с нами...
– А если спросят: почему все-таки не сказали Шкилько вчера, а только здесь сейчас нам говорите?
– Это, насколько я понимаю, зависит от того, в какой момент вы объясните о ваших идеях. Если дело уже дойдет до конфликта и вдруг последует ваше сообщение, тогда могут и так поставить вопрос, да и то едва ли. А если вы выскажете это вначале, так вы не дадите даже развернуться Шкилько. Но тут есть другая опасность: он согласится, вы своими оговорками, спасая институт, заодно реабилитируете и его. Выходит, что лучше всего где-то в середине, когда страсти еще будут только разгораться. А если, как вам это сейчас представляется, пристанут с ножом к горлу... скажите им, что поставили его в известность.
– Но ведь я ему не говорил, дубовых “расчетов” этих не читал...
– А вы что, хотите в белых перчатках его топить?
– Да нет, я согласен как угодно, но ведь он встанет сразу на дыбы.
– А вы сохраняйте достоинство. Только смотрите, чтобы получилось не наоборот. А вообще, поменьше крови на самом совещании. Это уже потом, когда будет доказана вами, или, если хотите, нами с вами, его вопиющая неграмотность, мы ему предъявим все: и ваше досье, и записку, и разруху, которой чудом удалось избежать на заводе. И отмахнуться уже будет невозможно, так как совещание будет у всех в памяти. Тогда уже можно его не щадить, ведь это будут внутренние разбирательства. Одним словом, действуйте в таком духе, а в остальном доверьтесь мне, – подвел итог Иван Семенович, но почему-то у него мелькнула мысль, что не так просто будет здесь добиться какого-то результата, что незначительная история эта чем-то очень отличается от любого другого дела из его жизни, столь богатой событиями.
– Я очень хорошо понял, Иван Семенович, ваши советы. Я вам очень благодарен. И вы обязательно приходите. Я так надеюсь на вашу моральную поддержку. И все равно как-то не по себе. Ведь конфликт может возникнуть прямо на совещании, и мне придется отбиваться от них, т.е. от наших, я имею в виду, не затрагивая при этом никого и не бросая тень на институт.
– Гадать бесполезно. Сколько бы мы ни проигрывали мизансцены, жизнь их все равно сломает. Я всегда доверяюсь своей реакции в любой обстановке.
Если бы он знал, до какой степени окажется прав!
– Конечно, вы правы. Но представьте – взовьется он, позеленеет.
– Если дойдет до крайности, вы скажите, что на ваши сомнения он ответил, что совесть у него спокойна; он якобы сделал все, что мог (т.е. примерно то, что мы вкладывали только что в ваши уста), и хочет, мол, спокойно спать. Вот эта последняя деталь может вам дать моральный перевес. И довольно правдоподобно к тому же. В конце концов рано или поздно у вас спросят, беретесь ли вы представить свои вариан-ты, без разрухи. Тогда соглашайтесь и, кроме того, полагайтесь на меня. Я горячо вас поддержу. Жаль только, что мы заранее не обсудили минимум реконструкции, чтобы это выглядело как наименьшее зло рядом с его предложениями.
– Да я и так все это вижу. Можно вообще ничего не трогать. И никаких сверхусилий и сверхрасчетов не нужно... Но если найдет коса на камень, то, конечно, придется представить и проработки и расчеты. Очевидное тоже необходимо доказы-вать.
– Это для вас очевидно, а для них... И дело даже не в этом. Именно нужно предста-вить свои варианты, без него. Именно свои!
– Да, да, вы кругом правы, Иван Семенович. Но я как вспомню о двух объектах... Почти одновременно два выпуска. Мне заранее плохо становится.
– Не пугайтесь заранее. Мы ведь вместе. Найдется выход. Прощаюсь с вами до совещания.
Он сам подивился своей сентиментальности, когда добавил немного напыщенно:
– С Богом, как говорится. Все будет в порядке. И торопитесь, а то уже четверть третьего.
Минут через пять Семен Абрамович, запыхавшись, вбежал в отдел и сразу подошел к Михаилу Львовичу.
– Понимаешь, задержаться пришлось, но время еще есть. Я сейчас возьму все.
Он подошел к своему второму столу, заваленному заданиями, чертежами, взял две очень толстые папки и вернулся к Шкилько.
– Ну вот, значит цех, спецкорпус, первая галерея, вторая, здание пересыпки; административно-бытовой корпус и галерея к нему – это как один объект. Всего шесть объектов, – говорил он, перебирая пачки предварительных архитектурных чертежей, в каждой из которых было от двух до восьми листов. – Это генплан. Это съемка. Вот еще в большом масштабе выкопировка из генплана. Вот чертежи этих коммуникаций – тут всего шесть чертежей. Ну, а проработки и расчеты у тебя... Схема всех этих переносов – она ведь на фоне генплана. Так, может, генплан не брать?..
Тут у него возникло большое желание заранее сказать Шкилько, какие все это глупости. Пока он колебался, Шкилько говорил:
– Возьми обязательно. Они начнут рисовать еще какие-то варианты. Пусть рисуют. То ихнее дело, а нам оно и так ясно.
“Если сейчас ему сказать, он, пожалуй, откажется от моих услуг. Кажется, он опять начинает “конфиденциальный” разговор. Чем больше он говорит, а я молчу, т.е. все равно, что киваю, тем труднее будет психологически на совещании давать ему эту самую подножку... уже заранее как-то тяжело мне”.
Но Шкилько, к счастью, говорил недолго – видно, и сам волновался.
– А задания где? Ага, вот они. Тоже разложены по объектам. Хорошо!
Он вдруг достал одно прочерчивание и стал смотреть, потом сложил, положил на место.
Семен Абрамович не удержался, так велико было желание получить хоть какое-то основание для своего демарша на совещании.
– А ты уверен, что все эти переносы необходимы? – и тут же, испугавшись, что Шкилько что-то заподозрит и не возьмет его с собой, малодушно пробормотал:
– Конечно, проработки, все варианты перепробованы... Расчеты имеются...
Он даже втянул голову в плечи от стыда, и каково же было его удивление, когда он услышал:
– Лучше спокойно спать, чем авантюрой заниматься.
Теперь уже Семену Абрамовичу пришлось приложить немалое усилие, чтобы не расхохотаться. От отошел к своему столу.
– Теперь ты никуда не ходи и работой не занимайся, а то закрутишься, как утром.
Семен Абрамович сразу вспомнил утреннюю суматоху и чем она закончилась и вновь пережил двойное чувство облегчения и ужаса.
В четверть четвертого Шкилько сказал:
– Они уже собираются в приемной, а самые важные – те у директора. Да, брат, заварилась каша. Ну... пошли докладывать.
Старший сдельщик прокомментировал участие Шкилько и Шапиро в совещании, даже не дождавшись, когда за ними закроется дверь, – так велико было желание шутить. “Серьезное совещание, ничего не скажешь. Ну что ж, большому кораблю – большое плавание, недаром ведь говорится”.
Интеллектуалка, любившая газетный штамп и разнообразный юмор, зевнув и потягиваясь, сказала: “Совещание в верхах”. И младший сдельщик не остался в долгу, ничтоже сумняшеся применив другую готовую формулу: “Совещание на высшем уровне”. Он добродушно хихикнул. Ни одна из трех шуток, тем более последняя, не вызвала гомерического хохота, так как не содержала ни новизны, ни остроты, а была скорее данью послеобеденной скуке, апогей которой приходится как раз на пол четвертого, как бы много ни было работы.
Реакция их могла бы быть совсем иной, если бы они могли предвидеть поразительные результаты этого совещания, которые вскоре должны были затронуть их всех весьма болезненно.