Глава VIII
Проснулся Семен Абрамович в 730 или около того. Жена еще спала, так как заранее предупредила, что опоздает на 2 часа. Даже тяжкое похмелье после именин легче того состояния, в котором он находился. Болело тело, все радостные итоги вчерашнего дня словно куда-то провалились, а все едва не состоявшиеся крушения так отчетливо стояли перед глазами, меняя друг друга.
Но поскольку он все-таки был в здравом уме и твердой памяти, то хорошо знал, что все в порядке, а вот обрадоваться никак не мог. Он стал думать о причине и, отбросив биоритмы, решил, что это усталость его доломала, и с ужасом вспомнил, что это только начало.
Посмотрев на часы, бедный Семен Абрамович понял, что вообще почти опоздал. Что делать? Бежать на работу – чистое безумие. Ведь это значило целый день ощущать песок в глазах, насиловать себя, рваться, как вчера, на части. Плохо это вязалось с началом новой жизни. Нет, что угодно, только не это. Опоздать? Но звонить сейчас на работу рано. Значит, этот звонок все время будет висеть над ним и не даст уснуть.
Вдруг пришла ему счастливая мысль. “Не надо мне никого предупреждать. Я просто опоздаю на час или лучше на полтора, – размышлял он. – С какой стати я должен ползать и объясняться? Это, конечно, может повредить в предстоящей борьбе, но все же это мелочь. Спросят – придумаю, что угодно, а не спросят – значит и случая такого не было. Кто кому больше нужен – я им или они мне? Почему я столько лет не понимал? А что собственно изменилось? Не надо об этом думать. Решено! Опаздываю! Это прекрасно!.. Но, боже, что я вчера пережил!” Ему опять все живо начало представ-ляться: “Ведь это было так же ужасно, как сильный шторм во время плавания. Я был так близок к гибели. Но ведь и радоваться я должен, что уцелел. И не просто уцелел, но сделал такой огромный шаг. Скоро кончится моя кабала. Ведь это настоящее счастье”. Его вдруг охватило ликование. Если все, что творилось с ним сутки, представить в виде симфонии, то это была ее самая радостная часть. В голове даже промелькнул расхожий штамп, которые каждый из нас слышит с детства: “Радостно, призывно, жизнеутверж-дающе включаются...” Он не успел придумать название инструмента, а вместо этого по какой-то странной ассоциации побежал к столу, где стоял будильник сына. Обследовав его и убедившись, что сын сегодня им не пользуется, он быстро и безошибочно поста-вил будильник на 840, ни разу не споткнувшись на этой операции, хоть пользовался будильником очень редко. Затем с наслаждением вытянулся, думая о том, как в сущности реален план посрамления Шкилько.
В 840 по звонку будильника он проснулся, прошагал в ванную, принял душ и почувствовал себя вполне выспавшимся. Даже короткий утренний сон много значит, по крайней мере – для некоторых. Попробуйте лечь в 10 вечера, а встать в 4 утра, и совсем другое дело лечь в 4 утра и встать в 10 утра. Это несмотря на то, что первый вариант по общему представлению гораздо ближе к правильному образу жизни. Оставим эту загадку, а порадуемся лучше за Семена Шапиро, которому дай-то Бог, чтобы хватило сил.
Он теперь уже не торопился. Сделал себе яичницу с ветчиной, которую обнаружил в холодильнике, и даже как-то сервировал свою трапезу, чтобы не есть среди хаоса и не скатиться вновь к суете и вечной спешке. Он не забыл сварить кофе.
Матери, видно, утром не здоровилось, а вот жена появилась на кухне. На ее удивленный взгляд он пошутил:
– Мог ли кто-нибудь из моих предков представить, что в столь знаменательный день я буду поглощать свинину?
Она улыбнулась, села напротив, подперев подбородок, но доискиваться, что за такой особенный день, не стала.
Добрался он до института легко – удача теперь его не покидала. Войдя в комнату, он сразу почувствовал, что странное вчерашнее совещание уже не тайна. Так как на проходной его видели, то он изменил свое решение и все-таки заглянул к начальнику. В нашей повести уже встречалось немало начальников, но этого опишем позже, в другом месте. Начальник как начальник, каких тысячи. А необычное заключалось в том, что Семен Абрамович вышел через одну буквально минуту, не писавши никаких объясне-ний. Об этом событии секретарь-машинистка, которая вообще не положена такому маленькому начальнику, но держится уже 20 лет, поведает в перерыв своим подругам.
Старший сдельщик, часто позволявший по отношению к своему групповоду ирони-ческий, а иногда и покровительственный тон, не собирался его менять, но при этом почувствовал, что и к Шкилько можно теперь относиться с меньшим почтением.
– Говорят, Семен Абрамович, ты многих там вчера кувыркаться заставил. Я слы-шал, после этих двух выпусков опять пойдут работы косяком. А что касается меня, так тут, дай-ка взглянуть, – говорил он, листая дневник, – наберется сотни четыре... с поло-виной. Так-то, Сеня. А если опять начнется волокита, так у меня в июне вообще отпуск... Да, ну ладно, это я так просто, к слову... А кашу ты, видать, интересную зава-рил. Жаль, что я в этом не разбираюсь.
С этими словами он пошел курить, потягиваясь на ходу и извлекая из кармана джинсов сигареты.
Семен Абрамович вспомнил о закрытии нарядов, которые следовало сдать сегодня. Это всегда было торговля. Старший сдельщик иногда забирался и за 350 рублей, а то и гораздо дальше – потолки теперь сильно поднялись. А Семен Абрамович получал свой скромный оклад. Ему, правда, обещали накинуть 15 рублей, да только дело все тянулось уже три месяца, и уже слышал он, что речь теперь идет не о 15, а всего о 10 рублях. Но при закрытии нарядов двум своим сдельщикам он спорил не из самолюбия и не ради справедливости, хоть оснований для этого было более, чем достаточно. Его главная забота была не нарушать уголовный кодекс. Предположим, строптивый сдель-щик пробыл неделю в колхозе, а потом требовал по среднему прошлого месяца. Значит, выписывай ему мифические проработки. Это же касается и переделок, свидетелями которых мы уже были: он скрупулезно заносит их в дневник. Если исходить из общих представлений о справедливости, так это все нужно оплачивать. Но наивный Семен Абрамович упускал из виду, что в подобном положении вся страна. В подобных случаях очень часто миллионы рабочих, прорабов, начальников цехов, инженеров и мастеров ничего не предъявляют. Да начни они по каждой мелочи предъявлять по закону все свои претензии, так образовался бы огромный счет, неизвестно, правда, к кому, и вообще вся жизнь бы остановилась.
Казалось бы, такое простое рассуждение, а ему и в голову не приходило. Он вообще не входил в анализ того, что происходит в обществе и отчего кругом все скверно. Он оставлял в наряде ту сумму, что предъявлял сдельщик, но просил перепи-сать какие-то пункты, а когда претензии бывали вообще безумными, то уменьшал и саму сумму, но всегда в таких случаях между ними были долгие и болезненные объяснения.
На сей раз он вообще поступил в высшей степени неожиданно. Когда сдельщик вернулся, он сказал:
– Ты лучше, Николай Григорьевич, наряд сегодня не пиши, так как любой ценой надо отдать чертежи на согласование. И, пожалуйста, прошу тебя...– он взял пачку калек и минут пятнадцать показывал, что надо исправлять.
Все как-то почувствовали его несколько изменившуюся манеру поведения, а он все ждал какого-нибудь разговора со Шкилько. Дать ему отпор в случае нового крючко-творства? Или, если не будет докучать слишком сильно, пойти на мировую, сделав вид, что ничего не произошло.
Но Шкилько все молчал, а тем временем подошла Софа.
– Слушай, Сеня, мы ведь вчера так и не решили...
Он прошел к ее комбайну, на котором увидел все ту же схему нагрузок на фундамент. Похоже, она вчера конец дня и сегодня уже часа два читала журнал. Все ожидали, что он присядет и потечет обычный разговор.
Нет, он не собирался пересматривать отношения с группой, но и тащить себя в болото дискуссий он не мог позволить. Слишком много было поставлено на карту. Вот когда человек чувствует, как трудно выскочить из колеи. Сколько бы ты ни давал клятв и зароков, но ведь все-то кругом остаются прежними.
На этот раз его еще хватило. Он сумел быть и твердым и корректным. К общему удивлению он ответил:
– Считай, как хочешь, Софа. На результате это заметно не скажется. А вообще я хотел тебя попросить поскорее заканчивай, прикинешь потом другой фундамент, собери все расчеты... и... – он колебался, но все же решил сказать, то, что хотел, – поможешь мне на выпуске, теперь каждая минута дорога.
Он даже не собирался, как обычно, править ее расчеты. Пусть расчеты будут сами по себе, а чертежи, сделанные во многом по его эскизам без расчета, – сами по себе. А то, что сделано по расчету с запасом, тоже пусть остается. Ведь он один только и занимался все эти годы установлением разумных сечений и размеров. Остальные действовали по принципу: пусть будет больше – лишь бы не меньше, кашу маслом не испортишь и прочие к делу не идущие присказки. И сколько лет это длилось! Ну а теперь не до того! “Любой ценой сверстать и выпустить в срок. Сверстать и выпус-тить!” – так думал он теперь.
Или она не вполне осознала сразу, что в его словах было посягательство на ее священное право отдыхать, когда для всех был выпуск проекта, или почувствовала, как и другие, какую-то перемену в нем, но она не стала бурно протестовать.
В знак как бы дружеского расположения она заговорила с подкупающей, почти сердечной интонацией:
– Понимаешь, я тут нашла одно интересное указание, – она открыла учебник. – Если считать по этой формуле...
Его охватил ужас. “Опять, опять пристает! – думал он в отчаянии. В другой момент он понял бы, что с ее стороны это было нечто вроде демонстрации перед всеми их “интеллектуального братства”. А сейчас как безумный смотрел на страницу учебника, а она указывала пальцем и продолжала разговор.
Звонок, к счастью, прервал эту пытку. Заглянув в портфель, он еще раз неприятно споткнулся, обнаружив блокнот, с которым так и не решил, что делать, и отсутствие завтрака, который забыл дома сделать.
“Мелочи, – успокоил он себя, – ерунда”. Он сложил аккуратно бумаги, прижал их и, смешавшись с толпой служащих, побрел, сам еще не зная куда. Но в кафе к Ивану Семеновичу решил не ходить. Да и вообще не хотел встречаться до вечера. Продвинуть максимально работу днем – вот что он хотел. Тогда и настроение несравненно улуч-шится, да и будет что рассказать вечером.
Вернулся он с перерыва на 10 минут раньше и застал в комнате случайно оказавше-гося здесь младшего сдельщика. Как ни в чем не бывало предложил он ему наколоть новый лист.
– А может, после перерыва, Семен Абрамович? – улыбнулся младший сдельщик, но не огрызаясь, а скорее доброжелательно.
– Пусть после перерыва – главное сегодня закончить.
– Я сроду за полдня лист не делал.
– Лист можно начертить и за два часа, когда все понятно. И потом лист листу рознь, – парировал Семен Абрамович и принялся рисовать эскизы.
Сразу после звонка и произошло самое интересное. Молчавший до сих пор Шкилько спросил вдруг обычным своим баском-баритоном, словно и не было больших вчерашних событий:
– Ты на письмо ответил, Сеня?
Семен Абрамович вздрогнул.
– Сейчас, одну минуту.
Он рисовал еще минут десять, отдал листки с эскизами младшему сдельщику со словами “гони, Саша, как можно быстрее” и взялся за письмо.
Он решил теперь злополучные плиты, с которых и начинался весь вчерашний ужас, вовсе не менять. Письмо же, которое, как мы помним, он почти закончил, но не нашел адрес, касалось вообще мебельной фабрики и служило ответом на письмо, где строители просили изменить серию стеновых панелей. Он вдруг отчетливо осознал, что и здесь ничего менять не обязан, раз есть согласованные техусловия и дело идет к завершению проекта. “Прекрасно, так и напишем!” Разыскав не без труда адрес, он машинально составил письмо, которое гласило:
“На ваш № такой-то от такого-то.
Так как серия стеновых панелей вами предварительно согласована, а проект находится в стадии завершения, учесть ваши пожелания не можем”.
Этот незатейливый текст он вручил Шкилько, который, пробежав его, тут же нахмурился.
– Да ты что, дорогой, они ведь такое на нас напишут и в главк и куда хочешь.
“Идиот несчастный! Когда он хочет изуродовать целый завод, он не боится, что куда-то напишут”. Но начинать разговор в такой плоскости у него, конечно, не достало сил, да и не стоило в тот момент.
– Мы уже не успеем заменить стеновые панели. Ведь два проекта больших идут один за другим, еще уйма листов не сделана. Так разве можно переделывать то, что уже сделано и в хорошем состоянии.
– Ничего не поделаешь – это проектирование, – услышал он всем известную бессмысленную формулу. – Не выпускать же неправильные чертежи.
– Они вполне правильные. Или, возвращаясь к вопросу о плитах в этом объекте, они ведь, если на то пошло, могли уже и в светокопии быть.
– Мы должны выполнить просьбу строителей, – тупо твердил Шкилько, и трудно было понять, обычные ли это его глупости, или желание по известным причинам тормозить оба проекта, или вообще акт мести.
Вмешался и старший сдельщик, которому и предстояло менять панели по мебель-ной фабрике, но речь он повел о плитах по Западной Сибири.
– А в самом деле, Михаил Львович, пришли они свою просьбу позже (или что там... телефонный звонок?.. да еще случайный, насколько я помню), так что, побежали бы из светокопии доставать или даже с почты?
– Ты не понимаешь, Коля. И потом, кто сказал, что вы уже выпускаете проект. Вы еще через неделю не выпустите.
“Этот мерзавец сидит, продолжает сидеть, мешать, пойдут его бесконечные при-дирки”. У несчастного Семена Абрамовича все стало мутиться в голове. “Кажется, ничего не изменилось. Зачем вся борьба? Господи, ведь весь проект должен еще идти через него. У него будет на каждый лист по 20 замечаний. А потом мебельная фабри-ка... Ой, ведь это кошмар!” Он чуть не стал говорить вслух все это. “А что Патрикеев? Что он, отменит ГОСТы или будет оспаривать каждый пункт? Ведь еще сегодня все мне казалось осуществимым. И к чему же я пришел?.. Сейчас или никогда!” Ему вдруг вспомнилось совещание, и он чуть не потерял сознание.
Сам того не желая, он сказал:
– Хорошо. Заменим плиты и панели. И что еще от меня требуется?
– Поставить надо в известность. Письма, пожалуй, вообще уже поздно писать. Вот что, отбить надо телеграммы и тем и другим.
– А зачем? Из проектов они сами увидят, что их пожелания учтены.
– Ну как? Люди ждут нашего решения. Может, у них есть возможность достать плиты, или же те панели для мебельной фабрики...
Почувствовав, что говорит откровенную глупость, Михаил Львович исправился, но не очень удачно.
– Они, ну как бы сказать, разместят заказы на ЖБК... Надо знать ведь по каким сериям... Ну словом, люди должны знать, на каком они свете.
– Так что все-таки от меня требуется? – спросил раздраженно, но вместе и как-то покорно Семен Абрамович.
– Ну, составь две телеграммы: тем и другим. И пошлем, только поскорее, пока экспедиция не закрылась в четыре часа.
Семен Абрамович тяжело пошел к своему столу. Это был уже прежний – и все видели ясно – Шапиро, даже еще больше раздавленный. Но сама судьба, как и вчера на совещании, решила, видно, исправить трагическую свою ошибку. Скоро у Шкилько оказалась первая из телеграмм. После адреса и всего остального шла простая фраза “Проектом предусмотрены предложенные вами плиты”.
– Нет, – сказал Шкилько, – лучше написать так...
Это были последние мирные слова в их многолетнем сотрудничестве.
– Нет! – закричал побелевший от гнева Семен Абрамович. – Мы вообще ничего писать не будем! И ничего менять не будем... И по 20 замечаний на листе исправлять не будем! Я не хочу сходить с ума.
Он взял текст телеграммы, скомкал и бросил в корзину.
– Ты что, дорогой, белены объелся?
Шкилько говорил все тем же спокойным своим баском-баритоном, но тоже сильно побледнел.
Он встал из-за стола, хотел было выйти, но сразу сообразил, что нельзя оставлять поле боя за Шапиро, и снова сел.
– Поговорим в другом месте, – буркнул он, разворачивая какой-то альбом.
Потом позвонил в архив, где были готовы для него какие-то, наверняка ненужные ему, чертежи. Теперь только встал и вышел.
Семен Абрамович сел за стол и долго сидел при глубоком молчании всей комнаты, где работали целых три группы. И опять нашлись у него силы. Он продолжил работу. А минут через 20 после звонка взял две папки со вспомогательного стола Шкилько и перенес к себе.
Где-то около шести пожаловал и сам Михаил Львович. Где он был – Семен Абрамович не задумывался, а ведь нетрудно было сообразить.
Зато у него хватило быстроты реакции подвинуть папки за колонну, чтобы их не было видно. Михаил Львович тут же удалился. С большим трудом Семен Абрамович засунул три папки в портфель, а четвертую пришлось уже в хозяйственную сумку, которая всегда была в портфеле и на сей раз, к счастью, оказалась пустой.