Глава X
Звонок, возвестивший начало рабочего дня, застал Ивана Семеновича за его прос-торным чистым столом, на котором лежали известные нам папки. Но он их не откры-вал, пребывая в глубочайшем размышлении и никак не реагирую на звонок. Появляю-щимся своим сотрудникам он кивал или отвечал на их приветствия вежливо, но доволь-но отрешенно.
Если Шапиро не освободится из-под гнета Шкилько, вся эта история вообще теряет смысл. “Конечно, я мог бы просто бескорыстно помочь заводу. А разве я мало сделал добрых дел?” Мысли его вдруг потекли очень иронически, но он сам не мог бы сказать в чей адрес была направлена ирония. “На любом участке, куда посылала меня партия, я сперва пытался навести порядок, хоть никому не ведомо, что это такое... Потом начи-нал приносить пользу обществу с помощью странных приемов, назначая сам себе воз-награждение. Потом почти все возвращал, чтобы общество не покарало меня. Теперь вот, кажется, есть возможность бескорыстно помочь отечеству, но оно, если не ошиба-юсь, не очень в этом нуждается”.
Он придвинул папки, но вспомнил вдруг о начальнике ОКСа. “В самом деле, что может быть естественнее, чем бескорыстная помощь заводу? Или наоборот, что может быть противоестественнее? Тут и запутаться недолго”.
Потом он вспомнил вчерашний вечер и Семена Абрамовича. “Если я ценой боль-ших усилий проделаю большую часть работы сам, избавлю заводчан от кошмара, пос-рамлю и даже смещу с должности Шкилько, но при этом еще раньше сломается, пропа-дет Шапиро, – разве это будет достойным финалом моей деятельности? Одно дело про-жить оставшуюся часть жизни наблюдателем... Но если уж суждено, проявить снова активность, так я хотел бы...”
Вот уже без четверти девять, а он продолжал сидеть, задумавшись. И это было очень непохоже на его обычный стиль и сильно интриговало всех вокруг. А сотрудни-ков там было очень много: патентовед; хранительница типовых альбомов; второй глав-ный конструктор; женщина в ранге групповода регистрировавшая бесконечные отмены этих самых альбомов, о чем то и дело извещал из Москвы специальный бюллетень; еще один групповод просто для поручений, которые непосредственно давал главный инже-нер; еще ряд клерков, относящихся к так называемому проектному кабинету. Некото-рые из них выполняли малопонятные функции подобно вышеупомянутому офицеру по поручениям. Был здесь еще переводчик с немецкого и переводчица с английского, которая с появлением Ивана Семеновича уже третий год чувствовала себя неуютно, хоть он ей нисколько не досаждал. Сидели все они в двух очень просторных комнатах, где по сравнению с рабочими отделами, забитыми комбайнами, было чисто, ощущался интерьер и вообще легко дышалось.
Он вдруг обвел взглядом всю эту приятную публику и подумал, что размеренный распорядок должен теперь на какое-то время прерваться. Жизнь его делала еще один затейливый зигзаг. Но не очень заметный, как тогда казалось ему...
“Как-то легко я вчера говорил Семену Абрамовичу, что избавлю его от необходи-мости пропускать чертежи через Шкилько. А без этого рушится все, и о чем можно еще рассуждать? Вот только как подступиться? Да, это задача...”
Еще через пять минут со словами “я в партбюро” он покинул техотдел, еще больше озадачив симпатичных клерков.
В партбюро он застал парторга, лысого, высокого, худощавого, весьма резкого мужчину, со сдвинутыми бровями и запавшими щеками. Парторг этот был еще началь-ником отдела кадров, а до того служил не то в армии, не то в КГБ, не то в милиции. В отделе кадров у него сидели четыре женщины, все с большой сноровкой. Этой четверке по силам было обработать и пять раз больше людей. Сам же начальник отдела кадров делопроизводства не знал, что отнюдь не делало его в глазах окружающих клоуном, а скорее наоборот, служащие трепетали при его приближении.
К этому грозному стражу порядка и благонадежности и отправился Иван Семено-вич, уже начавший на новом месте отвыкать от хитрых подходов. Трудно бывает проникнуть в душу людей, подобных этому парторгу, и отделить в них фанатизм от цинизма. На глаз Иван Семенович разделил их в пропорции 20% против 60%, а еще двадцать отдал обычным человеческим слабостям, каковыми могут быть и сентимен-тальность, и любопытство, и поза, и любовь к красному словцу и все, что только можно вообразить, так как человека этого он, в сущности, не знал.
Пиджак с орденскими планками Патрикеев предусмотрительно надел, выходя из дома. Наград у него было с войны двенадцать, да штуки три-четыре прибавилось в мирное время.
– Разрешите?
– Прошу вас, Иван Семенович.
Так очень корректно началась беседа людей, из которых каждый знал, что они непременно сделаются врагами уже сегодня.
Иван Семенович, на сей раз чистый, как стекло, с какой точки зрения ни подходить, был вполне уверен в себе, но скоро эта уверенность стала ослабевать. Вообще-то до сегодняшнего дня, или вернее до вчерашнего вечера, Патрикеев при всей своей аполи-тичности был в глазах сурового парторга не только благонадежным, но даже должен был пользоваться особым расположением. Фотография его, разумеется, висела на стен-де “Они сражались за Родину”; политинформации в отделе регулярно читал все тот же групповод для поручений, а политучебу раз в две недели исправно проводил еще один мало обремененный служащий. Наконец, на партсобраниях он ни к кому не приставал, а если говорил, то по конкретным вопросам, что всем нравится, так как возникает иллюзия “конструктивного подхода”. Совсем недавно парторг попросил его поделить-ся воспоминаниями в День Победы в большой комнате, охватывая мероприятием сразу три отдела. Ивану Семеновичу было, что вспомнить, и он заслужил аплодисменты и букет цветов.
– У вас Шкилько был вчера?
– А почему вас так заинтересовало? Может, и был, – криво улыбнулся парторг.
– Разумеется, меня не касается, – улыбнулся и Иван Семенович, – но позволю высказать предположение, что он жаловался и мое имя всуе упоминал.
– Вы знаете, не нравится мне это. Что там у них творится в отделе? Этот Шапиро, он что хочет выпускать проекты без подписи главного конструктора? Но вы же лучше меня знаете порядок.
Иван Семенович ушам своим не поверил. Вот тебе и тупость. Заранее упредить удар! Как ему вообще пришла эта мысль в голову?
– Так что я начальнику позвоню сегодня, чтобы без подписи Шкилько чертежам хода не давал.
– А Шапиро его и не просил об этом, а просто, доведенный до крайности, в очень резкой форме ответил на его очередную казуистику.
– Ну а вы-то что хотите? Вы ведь спросили, был ли у меня Шкилько, сами. Вас, выходит, это интересует. И в чем тогда весь вопрос? В чем заключается вопрос? А, Иван Семенович?
– Да, действительно есть вопрос. Вы слыхали о позавчерашнем совещании у дирек-тора?
– Слыхал что-то.
– Это “что-то” – ни много, ни мало судьба реконструкции крупнейшего завода и престиж нашего института, – сразу начал сгущать краски Иван Семенович.
– А при чем здесь Шапиро и его требование?
– Шапиро, повторяю, ничего не требовал. Это была естественная, даже слабая еще реакция на ужасные придирки и крючкотворство именно в тот момент, когда необхо-димо немедленно выпустить проект, чтобы заняться важнейшим делом. Институт взял на себя серьезнейшее обязательство в присутствии представителей двух главков. Вре-мени совсем мало, но и сорвать отправку Западной Сибири нельзя. И кто же так безоб-разно тормозит? Тот самый Шкилько, по вине которого вопрос реконструкции завода зашел в тупик. Уж не специально ли тормозит, чтобы избежать конфуза?
– Вредительство? – рассмеялся парторг. – Что же вы все-таки хотите? Шкилько прошел аттестацию, он много лет работает на этой должности. Все о нем прекрасного мнения. Он представлял наш институт на всевозможных конференциях. А теперь что же, отстранить его от работы? Что это? 38-й год? Избиение кадров? – парторг смеялся тихо, но довольно зловеще.
Пока длилась эта короткая тирада, Иван Семенович думал: “Это хорошо, что он не знает моей истинной цели: не дать Шапиро сломаться. Да позвони он сейчас в отдел, начальник тут же передаст его мнение, которое равносильно приказанию, бедному Семену Абрамовичу, который может от этого удара вообще не оправиться.
– Вы изволите шутить, а я как раз зашел с вами посоветоваться. Что до вашего намерения позвонить в отдел, боюсь как бы этот звонок не вызвал там еще более нервную обстановку. Вы собираетесь пресечь то, чего никто и не собирался делать. И в мыслях не держал. Но вот что интересно – вы сами навели меня на мысль.
– Простите, не понял, какую мысль?
– Да так, пустяк, извините. Вспомнил про один интересный документ – правила оформления, которые представил мне Шкилько, знаток и любитель правил. Так что же все-таки делать в этой склочной обстановке? Как вы считаете, Федор Сергеевич?
– Работать надо, Иван Семенович, и больше ничего. Я, конечно, не вас имею в виду.
– Но именно меня все это ставит в ужасное положение. Без Шапиро подготовить наши предложения за две недели с небольшим невозможно. Заводчане опять уедут ни с чем. Дальше фантазируйте сами, последствия могут быть какими угодно. Ну что ж, придется решиться на крайнюю меру. Я, пожалуй, пойду... извините.
И он вышел, оставляя парторга решать загадки. Это был его излюбленный прием – нагнетать неопределенность. Противник должен плавать, быть все время наплаву, не зная, к какому берегу пристать. Заодно он предотвратил любые обвинения в лицеме-рии, интригах, склоке, когда добьется выпуска Западной Сибири в обход Шкилько. Он ведь сказал, что парторг сам навел на мысль, упомянул о крайней мере... и ушел. Но и парторг церемониться не будет. Надо торопиться.
Теперь он очень быстро поднялся на четвертый этаж и столкнулся здесь со Шкилько, который бежал на второй. Они кивнули, и вдруг Шкилько затормозил.
– Иван Семенович, а папки с расчетами и проработками вы у меня взяли? И еще две папки?
– Да, Михаил Львович, пришлось их взять. Они у меня. Я взял с ведома и в присутствии Семена Абрамовича вчера вечером.
– Хорошо, так я зайду за ними. Или вы передадите?
– Нет, я их надолго взял.
– То есть?..
– То есть расчеты и проработки ваши дня на два или на три, а остальное – на две-три недели. Вы что, протокол не читали?
– Я его в глаза не видел.
– Это не беда. Вам, кстати, его надо подписать.
– И что же, этот протокол – основание для отнятия папок? – воинственно спросил Шкилько.
– Нет, никакого изъятия папок и других акций не производилось, – улыбнулся Иван Семенович. – Я должен работать. Вы ведь свои предложения дали в течение пяти меся-цев. Теперь позвольте мне хоть две недели. Но если вам нужно непременно сегодня для развития ваших идей, то кое-что у вас должно быть в двух экземплярах, а остальное...
– Ну, а причем протокол? До меня не доходит, – продолжал приставать Шкилько, явно уже проиграв словесную дуэль. – Там что, поименно, что ли указали, кто... что...
– Вы обязательно зайдите подписать. Я ведь не могу всех обходить. Там написано: институт обязуется к такому-то числу представить предложения и т.д. А что касается “поименно”, то в таком духе – вы же знаете не хуже меня: “Рассмотрев предложения товарища Шкилько по переносу и т.д., участники совещания пришли к выводу... и дальше в том же стиле. Так как вы можете не дать мне на время материалы? Вот если мои предложения окажутся несостоятельными и вы это докажете, тогда вы можете предъявить весь нанесенный вам урон вплоть до отнятия, как вы выразились, папок. А пока папки у меня в полной сохранности. Не извольте переживать и непременно зайдите подписать протокольчик.
– Чего вы взъелись, не пойму? И Шапиро науськали...
– Далеко бы вы пошли, если бы понимали малую часть того, что Шапиро, в своей профессии. Вы, кажется, торопились?
И он не спеша повернулся, насмешливо взглянув на Михаила Львовича, который топтался еще на месте несколько секунд прежде, чем продолжил свой путь.
“Ему страсть как не хочется оставлять нас сейчас с Шапиро, но и дураком выглядеть неохота. Однако надо торопиться, – думал он, входя в отдел и направляясь прямо к Семену Абрамовичу, который искал в этот момент нужную кальку.
– Привет, – коротко сказал Патрикеев и продолжал тихо, чтобы другие не слышали:
– Все остается в силе. В самом деле обстановка, как перед боем. Сейчас Шкилько встретил – опять побежал на второй этаж. Я тороплюсь и хочу сказать вам, Семен Абрамович, чтобы вы ни в коем случае не поддавались панике, если, предположим, вдруг вам скажет начальник, что проект нужно пропускать через Шкилько. В конечном итоге все будет, как мы договорились. Ну, если хотите, 99 шансов из 100.
Видя, как встревожился Семен Абрамович, Иван Семенович решил еще больше его успокоить. Не успокоить даже, а искренне предложить свою помощь на случай этого, одного из ста, несчастливого варианта.
– Но если они одолеют (один шанс из ста – не более, уверяю вас), все равно ведь свет клином не сошелся на этом институте. Потом ведь у нас убийственные материалы, можно заводчан подключить, когда они приедут, а мы ничего для них не подготовим. Я ведь вам сказал – играем ва-банк. Но в крайнем случае уволиться можно. Вы ведь не можете не знать себе истинную цену. Что, квартира? Да плюньте вы. Обменяете на трехкомнатную, я вам денег дам на доплату.
– Иван Семенович, дорогой, вы меня убиваете своим благородством. Я ведь ничем не заслужил. Мне с лихвой хватит этих 99 шансов. Я и на 50 рискнул бы, – добавил он с улыбкой. – Я понимаю отлично: вы боитесь, что я буду окончательно сломлен, но при такой моральной поддержке, честное слово, я нисколько не опасаюсь за исход всего дела.
Все это Семен Абрамович проговорил скороговоркой и очень взволнованно, но ни разу не забыв, что говорить нужно тихо. Он словно в ответ на блогородство Ивана Семеновича старался сам ободрить его, хоть и кошки скребли на душе.
– Я побежал. Сосредоточьтесь только, прошу вас, на работе, но гоните, форсируйте любой ценой. И помните, 99 шансов – это очень правильная оценка, – сказал он на про-щанье, но теперь оба они понимали, как далека эта оценка от истины, если вообще можно отыскать истину в подобном случае.
Проходя мимо кабинетика, Ивана Семеновича услышал очень отчетливо, так как дверь была не до конца прикрыта:
– Слушаю вас, Федор Сергеевич.
Как помнит читатель, Федор Сергеевич – это был грозный парторг. Фамилия у него была Захаров, был он стражем порядка и идеологии и внушал страх всем, кроме двух-трех самых высокопоставленных лиц, да может быть, еще кого-нибудь, кому вообще нечего терять. Разумеется, не боялся парторга и Иван Семенович, но ведь его нельзя мерить обычной меркой. И все же он остановился, как вкопанный, и сердце у него упало. “Неужели все-таки позвонил? И так скоро? Чего же стоят все мои демарши и хитроумные ходы, если он так запросто игнорирует?”
Он при этом не потерял самообладания, и остановился рядом с дверью и стал прос-матривать стенд соцсоревнования, что выглядело абсолютно естественно. Орденские планки и живой интерес ветерана так гармонично соединялись с внушительным стен-дом, украшенным профилем вождя и его пророчеством о производительности, что никому и в голову не могло прийти, что творилось в душе Ивана Семеновича.
Целых две или три минуты он ждал, уже теряя естественность позы и вид заинтере-сованности соцсоревнованием, как услышал: “Но ведь двое наших на кагатах уже 10 дней... Конечно, пошлем... Что?.. Обязательно! Но больница – это уже выше наших сил...”
Иван Семенович двинулся дальше. “Слава тебе, господи! А я-то подумал... Да и как можно угадать? Действительно, потрясения”. Вдруг ему стало казаться, что вся эта история незначительна и в то же время обречена на неудачу. Вспомнился Семен Абра-мович на совещании. “Разве он сможет бороться? А может быть, и сможет...” После-дующие дни показали, что Семен Абрамович очень даже в состоянии бороться.
“Но дело ведь не в этом. Страдает человеческая душа... И он такой милый и загнан-ный несправедливой жизнью человек. А разве мало кто в жизни страдает? Хорошо, оставим философию. Но сам размах его дарований... Я вообще, честно говоря, не встречал такого сочетания. А что, разве мало талантов зарыто в землю?.. Но ведь этот не зарыт – вот в чем дело. Не зарыт! Да и о чем вообще рассуждать, если я уже дал ему слово. Даже если он обречен всю жизнь получать удары судьбы и в большом и в малом”. А ведь он не знал еще ужасной истории с блокнотом. Пожалуй, ничего бы не изменилось, если бы и знал. А хорошо все-таки, что люди не могут знать тайны друг друга. “Стоит лишь осуществиться его в сущности такой маленькой цели, не говоря уже о том, что я обещал ему вчера, и он будет счастлив... И в моей жизни появится то, чего все время как будто ужасно недостает... Боже, как я мог забыть? Татьяна возьмет отпуск с 10 июня и собирается со мной куда-то ехать. Такого ведь не бывало, чтобы я что-то важное забыл. Ну ничего, она поймет...”
Он не заметил, как прошел на второй этаж, но не по той лестнице, по которой поднялся. Это тоже повлияло на дальнейший ход событий, так как, проходя мимо открытой двери отдела кадров, он заметил, что Захарова на месте нет.
Утомительно было бы описывать расположение комнат на втором этаже – их там было большое количество, все имели полированные двери. Да и вообще вся обстановка разительно была не похожа на верхние этажи, где располагались рабочие отделы.
Расположение комнат играет свою роль не только при дворцовых переворотах, но и в скромной истории вроде нашей. Двигаясь к приемной и уже почти подойдя к ней, Иван Семенович увидел далеко впереди сидящего в кресле Шкилько. Кресла, кадки с пальмами и столики были расставлены в расширителе, а напротив было партбюро. Шкилько нетерпеливо отбивал ногой и явно поджидал Захарова.
Итак, в отделе кадров Захарова нет, в партбюро точно нет, иначе чего бы Шкилько тут ждал. “А где же он? Как же, он ведь теперь обзванивает отделы по вопросу... сейчас, сейчас... ну конечно, по вопросу дружины”. Дружина недавно вышла на первый план и заслонила все, несмотря на то, что близилась первая прополка монокультуры (огурцов). Неделю подряд, а то и десять дней, институт должен посылать по 30 чело-век, причем на этот раз по возможности без женщин, тем более без пожилых женщин, которые больше всего и любили ходить на дружину, зарабатывая легкие отгулы. “Точ-но, такой разговор я слышал три дня назад. Теперь знаю, где он. Он у зама по адми-нистративно-хозяйственной работе, который является председателем районной дружины и от которого они иногда вдвоем ведут такие телефонные бомбежки. Значит, он у зама, за углом – там кабинетик этого зама. А Шкилько это в голову не приходит. Прекрасно!”
Теперь он зашел к себе. Спрятал папки, которые лежали на столе, на всякий случай в сейф, достал из стола пресловутую инструкцию Шкилько и снова вышел в коридор.
Все это время он видел коридор и ему было ясно, что ни Шкилько, ни Захарова в приемной нет. “Шкилько, правда, и в расширителе уже нет, а куда он подался? Бог его знает, но не в приемную – это ясно”.
Иван Семенович зашел в приемную и взглянул на дверь директора.
– Он занят, подождите пару минут, Иван Семенович, – любезно сказала секретар-ша, а в приемной еще дожидались и другие люди. Это покоробило Ивана Семеновича, но было не до морального кодекса – вот-вот должны были появиться, он чувствовал это, Шкилько или Захаров, а то и оба вместе.
Через три минуты со стандартным “извините”, адресованным ожидавшим, он устремился к директору.