Глава XIV
В воскресенье, понятно, никто уже не пришел из группы, а они, как и договорились, пришли оба в одиннадцать – никто не хотел подводить другого.
Считается, что в воскресенье много можно сделать – тихо, никто не отвлекает, ник-то не ругается, не свирепствует телефон.
Если это и так, то не сразу сказывается, а когда войдешь в работу. А вначале гораздо труднее, чем в будни, прикоснуться к этим мертвым комбайнам, чертежам, альбомам. И на заводе так же – только там станки, заготовки, приспособления, кран-балки. Люди, даже раздраженные или злые с утра, оживляют как-то этот тяжелый неподатливый материал.
Вдвоем им было легче. Они сразу пошли по списку листов. Если лист был закон-чен, уточняли штамп, сразу и в списке уточняли название, потом закрашивался крас-ный квадратик напротив листа в том же списке. Если лист сырой, но все-таки сущест-вует, закрашивалась половина квадратика. А вот несуществующие листы решено было оставить любой ценой в таком количестве, как они были задуманы Семеном Абрамо-вичем. Вскоре они разделились и стали на несуществующие листы рисовать эскизы. Иногда советовались, но не долго. Все охватить! Не оставлять белых пятен. И пресло-вутое КЖИ – тоже. Если встречалась плита или балка с особенностями – немедленно ей название, эскиз, номер. Все должно становиться на места, а то потом ноги не вытащить. Желание расставить все по местам и ускорить работу было так велико, что стали делать универсальные изделия. Одна плита должна иметь железные закладные детали в одном месте, другая в другом, а третья – еще с какими-то особенностями. Так пусть же будет одна универсальная, которая годится на все случаи жизни. Лишь бы их было меньше. “Не будем в этом случае жалеть металла, пусть останется на нашей совести этот ничтожный перерасход металла. Мы, кажется, оба его немало сэкономили для наро-да”,– улыбнулся Иван Семенович, а Семен Абрамович вспомнил свои шутки по этому поводу, адресованные Софе, но веселившие больше всех старшего сдельщика: “Да и не известно еще, что хуже для родины: мизерный перерасход или масса названий и плит, где черт ногу сломит”.
Успех прибавляет силы, и они продвигались все дальше и дальше. Но в начале девятого еще много было неизвестных листов и форматок. Впрочем, о листах было известно, что они есть, подобно объектам микромира или космоса, уже открытым, но еще мало описанным. А множество форматок еще предстояло открыть, но пора было расходиться. Они вместе покинули помещение, в который уже раз.
В понедельник с утра вся семерка прилежно чертила. Расчетов больше вообще решили не делать. Если возникал на эту тему вопрос, прикидка в 2 – 3 строчки тут же проливала свет на то, что не смогли бы прояснить десятки рефератов и монографий. Интеллектуалке, ведущей, проверяющей – всем нашлась чертежная работа, и никто не перечил – вот что было особенно приятно.
Картина, нарисованная Иваном Семеновичем, казалась Семену Абрамовичу как бы миражом: переход в СКО, нешаблонные работы, должность, оклад, независимость – все это была пока мечта, а хоть бы и было явью, так казалось бы миражом после стольких лет лямки и безнадежности. А потому, видя самоотверженность, он и не задумывался, какова будет реакция группы, если он, чего доброго, действительно их покинет.
Во вторник вечером все еще были белые пятна, а в среду он уже надеялся от них избавиться.
Оба вечера, как и прежде, заходил Иван Семенович, и во вторник они радовались, что виден конец. Решено было вообще чертежи не проверять, но ведь каждый лист должен быть подписан. Лист без подписи проверившего такой же слепой документ, как паспорт без печати. Подпись в штампе проверившего – почти святая традиция: в каж-дом деле надо знать – с кого спрашивать. Но когда, не приведи господь, случается авария – так всегда неизвестно с кого спрашивать. Впрочем, это редчайшие случаи...
Опять предстояло уламывать сметчиц на субботу и воскресенье. Сдельщики тоже едва ли согласятся. Что им можно еще посулить? Загашники полны. Наличные деньги? Странно и непривычно.
Иван Семенович, уже не таясь, взял валидол. И теперь Семен Абрамович вдруг увидел не просто страшную усталость, а болезнь, которая настигла его замечательного друга и радетеля.
Днем Иван Семенович ходил все также прямо. Он не мог ни пойти на больничный, ни показать болезнь. Но щеки запали, под глазами появились темные круги, которые еще больше подчеркивала сеточка из морщин. Вообще, как бы хорошо мы ни держа-лись, сил у каждого человека не так много, чтобы долго обманывать окружающих. Особенно быстро люди меняются после 55 лет, когда старость при каждом переутомле-нии или встряске оставляет свои ужасные следы. И кто знает, как прожил бы свои дни Иван Семенович Патрикеев, если бы осуществил свой замысел стать созерцателем.
Но сейчас Семен Абрамович с ужасом заметил, как изменился за две недели его друг и добрый гений.
– Иван Семенович, не выходите завтра, очень вас прошу. Мы обязательно закончим на этой неделе, обещаю вам. Завтра подпишем все листы и отпечатаем сметчикам. Тысячу раз так делали и потом не вносили даже поправок, а если вносили – они это принимали безропотно, им главное канву иметь, а цифры можно всегда поменять... Да разве в этом дело? Боже мой, что я говорю? Вы обязаны пойти завтра на больничный! Ну пожалуйста, я прошу вас! Ну хотите, я вам клятву дам, что завтра проект будет иметь законченный вид? А еще четверг, пятница, суббота и воскресенье.
– Что ж, пожалуй. Только завтра надо мне все равно выйти. Потом четыре дня отдохну, а в понедельник обязательно прийду. И вот почему. Во вторник 16-е число и приедут наши заводчане. И теперь представьте: мы им все отдадим, а как потом полу-чить с них – я наших имею в виду – то, что с них причитается, за что и ведем мы всю эту борьбу. Ведь эта троица почище разбойников на большой дороге. Пойду я, пожа-луй. Уверен, вы сегодня еще больше продвинетесь. Скоро, скоро, Семен Абрамович, кончатся все мучения.
Они пожали руки, и Иван Семенович покинул помещение, а Семен Абрамович засел за работу, решив твердо в среду иметь все чертежи в каком угодно виде.
Но именно в среду и обрушился самый страшный удар. В 830 служащим объявили, что сегодня, состоится массовый выезд на прополку. Всем предлагалось разойтись по домам, переодеться и электричкой 1015 выехать. Поездки такие были не редкость, но в нынешнем году это был первый массовый выезд. Никого он не расстроил, а наоборот вызвал приятное оживление. Массовый выезд отнюдь не означал тотальную мобилиза-цию. Добрая четверть служащих имела справки. Женщины старше 50 и мужчины, которым перевалило за 55, по неписанному правилу не ездили, разве что по собствен-ной инициативе, и даже Захарову не приходило в голову гнать их в поле. Радовало отъезжающих и то обстоятельство, что уже поздно: в двенадцать перекусят или в час, а после трех даже самые строгие из надзирающих редко пытались их удерживать. Никто не печалился из-за грозящих срывов: дело привычное, начальству видней.
Растерянным выглядел на этом фоне один Семен Абрамович, наблюдавший как младший сдельщик закрывает окно, а старший сметает со стола в ящик немудрящий инструмент. Как их заставить вернуться сюда после прополки? Пусть запишут еще по одной несуществующей проработке? Вдруг он вспомнил, что если вся кампания увен-чается успехом, то предъявить это все им придется уже кому-нибудь другому... Он не стал обращаться к начальнику, а бегом отправился к Ивану Семеновичу, но не застал его на месте. Бегом он возвращался в отдел, чтобы дать урок на день проверяющей и ведущей с интеллектуалкой, имевшим справки. У входа в отдел он столкнулся с начальником.
– Давай, давай, Семен, – начальник показал на часы.
Начальник этот, уже хорошо известный нам Федор Васильевич, простой, “толковый”, разбитной, среднеграмотный и себе на уме, обладал и другим рядом качеств. Вальяжность и даже эдакая светскость, чуть ли не барственность прогляды-вали в нем, особенно когда он говорил с подчиненными, которым всем без разбора тыкал. К нему же обращались почтительно и на вы. Семена Абрамовича, как любого образованного и воспитанного человека, тяготила вся манера этого начальника и он без крайней надобности вообще к нему не обращался.
– Я должен женщинам дать работу. А вообще в такой критической обстановке можно было бы и не ехать, – не выдержал он.
– Сем-е-н! – протянул начальник. – Ты ж умный парень. Массовый выезд, понима-ешь, мас-с-овый! У всех справки. Так-то, брат.
Семен Абрамович смотрел на его кожаный пиджак, ровные усики, чисто выбритые розовые щеки и вспоминал о том, как он частенько в подобных случаях, особенно когда сам подгонял выпуск, поколебавшись несколько секунд, бросал деловито: “Ладно, оставайся.”
– Хорошо, я успею. Я должен дать им работу.
Он забежал в отдел, за пять минут растолковал каждой из остающихся ее задачи, схватил портфель с завтраком и побежал.
Запыхавшись и спотыкаясь, прибежал он в техотдел. Иван Семенович сидел за совершенно чистым столом, все такой же бледный, осунувшийся, и что-то обдумывал.
Глядя теперь на них обоих со стороны, казалось, что оба у разбитого корыта и хоронят надежды.
Нимало не смущаясь видом растерянного взъерошенного Семена Абрамович, Иван Семенович приподнялся, пожал ему руку и кивнул на стул, но тут же встал со словами:
– Хорошо, идемте, я провожу вас.
По пути до самого выхода из здания они обсуждали, как уговорить сдельщиков сегодня вернуться после колхоза.
– Вы, правы, не надо им обещать то, что они уже не смогут вам предъявить. Вы с ними через несколько дней расстанетесь. Бог с ними, свет клином не сошелся. Езжайте спокойно.
– До свидания, Иван Семенович, я часа в 4 приеду.
Вернувшись на место, Иван Семенович долго еще сидел за столом, размышляя. “А почему, собственно, нельзя им обещать, этим парням? Да они за всю жизнь с ним не рассчитаются. Легко рисовать, когда все подготовлено. Да и вообще не вижу здесь ничего безнравственного. Ну перейдут они к кому-нибудь другому, Семен подтвердит, что они работали сверхурочно в день поездки в колхоз. Они уже заработали на месяц вперед. Не признает начальник или новый групповод, пусть разбираются между собой. Если отбросить необычные обстоятельства, то это просто выпуск проекта и все должны делить тяготы поровну. Вечно у меня эта чрезмерная щепетильность...”
Он заставил себя бросить об этом думать, но мысли все равно крутились вокруг каких-то вопросов нравственности, а план действий все никак не составлялся.
“Еще целая неделя. Но как предъявить теперь ультиматум и к кому пойти? К директору? Толку не будет – так мне кажется. К парторгу?..” Боли в сердце отвлекали, не давали ему сосредоточиться. Он вышел и медленно размеренно прошелся несколько раз взад-вперед, привычно взял таблетку, вернулся и стал рассуждать дальше:
“А что, если применить к этому парторгу метод откровенности?..” Он вскоре отка-зался от этой мысли. Парторг действительно казался суровым, но прямым человеком. И сколько же было в жизни Ивана Семеновича “строгих, но справедливых”, этих “хоро-ших дядек”, этих “вспыльчивых, но отходчивых”, “людей слова” и т.п. А трудно было припомнить случай, чтобы они, эти “хорошие дядьки”, не разочаровали. “Так кто же остался? Кто угодно, только не главный инженер. Выходит, что никто не годится. Ладно, оставим это. А когда начать шантаж? В понедельник – накануне приезда заводс-ких? Слишком поздно. Сегодня? Чтобы потом отдохнуть четыре дня и прийти в поне-дельник за ответом? Какие четыре дня? Лучше выйти в четверг и пятницу, чтобы быть на месте, не прозевать что-нибудь. Здесь можно отдохнуть. А мебельная фабрика? Да черт с ней. Почему ставится такое непременное условие – выпуск этой самой мебель-ной фабрики? Разве “разрухи” мало? А угроза отдать прошлые проекты на экспертизу? Тоже маловато для шантажа – вся страна так работает. Но ведь можно сравнить на множестве примеров: Шапиро и Шкилько. Нет, главный козырь – история с разрухой. Так в чем же должна заключаться угроза: разоблачить Шкилько или отпустить заводс-ких без результата?”
Он чувствовал бесплодность мысли, неспособность придумать план.
“Ведь эта история по масштабу такая незначительная рядом с прошлыми моими делами. Так в чем же причина? Это чистое очень дело. Ну и что? А разве было в моей жизни хоть одно нечистое дело? А все-таки это другое... Но почему... сейчас, минуточ-ку, вот что... Да, да, именно это... Здесь нет интриги, здесь ничего не меняется. Я при прошлых делах был в гуще интриги. И у меня были сторонники и противники. Я кого-то отдавал за что-то, но никого не предавал... Я отдавал подонка, да и то ведь не на съедение, а так, подтолкнешь на пенсию и все. Я что-то менял, я ведь и начал с обмена материалов. Да, мне решительно не в чем себя упрекнуть и общество передо мной в неоплатном долгу... А если это слишком сильно сказано, то просто в долгу, но я-то уж точно ничего не должен... А то, что происходит сейчас – это совсем, совсем другое. Это добро в чистом виде. Неужели, чтобы творить добро, нужно приносить в жертву часть себя? А разве раньше я не работал ночами. Может быть, просто возраст? И возраст тоже, конечно. Но что-то еще важно. Мне это хочется сформулировать. В чем разница? Вот оно. Сейчас. Я что-то отдавал, меняя. А здесь, все что я имею, весь этот богатей-ший материал некому предложить. Вот в чем дело! Значит, я раньше мимо такой исто-рии просто прошел бы и все. Вернее, не просто прошел бы, я бы сочувствовал от всей души, помог бы советом. Но не стал бы ввязываться в столь трудную борьбу, если бы кто-то еще, кроме меня, не хотел бы поднять Шапиро или сбросить Шкилько. Вот это оно и есть – добро в чистом виде! Вот теперь понятно, и все стало на места.
Он очнулся от этих раздумий, в которые так глубоко погрузился. Поднялся, сказал “я в партбюро” совсем так же, как и тогда – 28 мая. Но выглядел он, к великому сожа-лению, совсем иначе...
В тот же день, 10 июня, примерно за полтора часа до перерыва парторг прошел к главному инженеру и, проговорив целых полчаса, они вместе отправились к директору.
– Ну что, друзья, пошла прополка? В этом году нужно нам выглядеть хорошо в райкоме.
– Боюсь, Дмитрий Илларионович, что мы можем выглядеть не так хорошо, как вам хотелось бы, – сказал парторг.
– А что случилось?
– Напрасно вы тогда позволили Патрикееву заменить Шкилько.
– Ах, вы об этом, – нахмурился директор. – Так он же обещал все сделать к их при-езду 16-го числа, если не ошибаюсь. Ему нужен был Шапиро позарез. Ну как, сделали они свои проработки, расчеты? А то ведь, действительно, скоро заявятся с завода.
– В том-то и беда, что сделали, кажется, в лучшем виде.
– Я знаю, Эдуард Павлович, ты у нас любитель этих самых... дай бог памяти...
– Парадоксов, – подсказал главный инженер.
– Вот именно! Так, значит, сделали. Ты уж теперь с Патрикеевым встречай их сам. Они будут довольны, да еще как. И надо, конечно, дать им понять, чего это нам стоило. Мол, ни один другой институт... и так далее.
– Вы, правы, Дмитрий Илларионович, слишком дорого стоило или будет еще стоить, – заметил суровый парторг.
– Вы о чем, Федор Сергеевич? – еще больше удивился директор.
– Между прочим, у меня был Шкилько, – сказал вдруг главный инженер.
Он не мог отказать себе в удовольствии пощекотать нервы директору, во всем проявлялась его иезуитская натура.
– Он теперь согласен вообще отказаться от Шапиро, – продолжал главный инже-нер. – Говорит, ему хватит и двух групп. Есть в институте, мол, главные специалисты вооб-ще без групп.
– Опять Шапиро? – директор чувствовал что-то неладное. – Да расставьте там все по местам. Вы же и техническое руководство, и отдел кадров, и парторганизация.
– Патрикеев сам взялся за это. Он говорит, что хочет не только помочь заводу изба-виться от бедствия и разрухи (это все его слова), но и здесь кое-что расставить по местам. Удивительное совпадение.
– Кого расставить? Уж не нас ли с тобой? – начал злиться директор.
– Он хочет, Дмитрий Илларионович, ни много, ни мало поменять местами Шкилько и Шапиро.
– Он, видно, с ума сошел.
– Я бы не сказал. Он имеет столько материала, – промолвил парторг. – Вам видней, что там вышло с этим заводом. Но он готов снова их ни с чем отправить. А уж потом, так он и объяснил, когда завод начнет отказываться от реконструкции, составит обстоя-тельную записку и покажет, что все можно было решить, а Шкилько своим бредом, как он выразился, вынудил завод к таким крайностям.
– Да ведь это шантаж.
– А он ничего не боится, он согласен на любые разбирательства. Он в случае необ-ходимости готов подвергнуть ревизии все наши проекты, – заметил главный инженер. – Если, конечно, я правильно понял. Он ведь говорил с Федором Сергеевичем как с пар-тийным руководителем.
Главный инженер не боялся покусывать и самого парторга – так много было желчи.
– Только проекты Шапиро, утверждает он, экономичны, – продолжал главный инженер, – а остальное – сплошь гигантский перерасход.
– А кто это все будет слушать? Ты что, газет не читаешь? Сколько их мыкается этих изобретателей и правдоискателей. На это смотрят, как на...
– Параною, – подсказал главный инженер. – Это вы правы. Но с другой стороны, где вы видели, чтобы какой-то сигнал остался без реагирования? Чуть что – тут как тут комиссия.
– Ты, Эдуард Павлович, все слова знаешь и все так хорошо понимаешь. А позволь спросить: где он сам был?
– Он работает всего два с половиной года. И потом он скажет, что ведь не может каждый расчет проверить. Его вопросы это карточки технических решений, оформле-ние чертежей, техническая информация и многое другое, но не проверка расчетов. Так можно и у меня спросить, где я был...
– И впрямь... Так что же ты все-таки хочешь сказать: что он прав и надо Шкилько понизить в должности, а вместо него поставить Шапиро?
– Я этого и в мыслях не держал. Я этого, кажется, меньше всех хочу. Дался мне этот перерасход, а тем более этот Шапиро.
Они иногда совершенно забывали, что парторг может и не одобрять их отношение к этому самому перерасходу. Они еще не раз показывали в этот день и на следующий свою техническую некомпетентность, чего обычно избегали. Но, видно, было не до того и им и парторгу.
– Откуда он к нам свалился, этот сверхчеловек? – в сердцах воскликнул директор, у которого сильно испортилось настроение.
– Самое скверное, что он ничего не боится. Ему, как видно, терять нечего. Я такого еще не встречал, – сказал инженер с обычной своей улыбочкой и как бы давая понять, что и сам не очень боится.
– Он кавалер четырех боевых орденов. А сколько у него вообще наград! А послуж-ной список...
Тут парторг вдруг запнулся.
– Вот, вот, послужной список, – задумчиво проговорил директор, более других искушенный, вернее, сведущий о нравах верхних эшелонов. – С таких должностей не уходят.
– А с каких?
– Это вам виднее, Федор Сергеевич.
– Да, должности высокие, – согласился парторг. – Как-то я не задумывался. А кто мог предположить вообще, что он начнет вдруг эту бомбежку. Такой спокойный, кор-ректный, все им так восхищались. Мало ли почему переехал? Может быть, к родствен-никам поближе...
Так как парторг был человек крутого нрава, то тут же решил, что не пристало ему оправдываться.
– В конце концов, вы ведь его принимали, а не я. Вы его прислали ко мне, и вопрос был уже решенный.
Директор вспомнил, что взял Патрикеева по звонку и после короткой беседы с ним. Парторг припомнил, что удивился слегка, заглянув в трудовую книжку. А что, собст-венно, было там особенного? Главный инженер московского института. Тоже мне, шишка...
– Так, друзья, будем закругляться, – сказал директор. – Вы, Федор Сергеевич, изу-чите, почему он к нам свалился. Можно и гонцов в Москву послать.
– А пока?
– А что пока? Ах, что он требует этой самой, как бишь ее...
– Рокировки, – подсказал главный инженер.
– Повременим с этим.
– Так он ведь в жизнь не уймется.
– А что мало у нас их работает главными специалистами? Вайнштейн, Вайсман, Межиборский, Эпштейн еще...
– А теперь еще и Шапиро будет, – язвительно выдавил главный инженер.
– А что касается Шкилько, он ведь тоже, кажется, на четверть...
– Как бы не на три четверти... – ехидно заметил главный инженер. То ли он знал что-то, то ли готов был даже погрешить против истины. Директор вдруг вспомнил, как главного самого назначали... Мощная была у него рука – ничего не скажешь. Не было в главном инженере ни достоинства, ни чести, но и большого подобострастия тоже не наблюдалось – мощная была рука!
– Тем более, – рассеянно изрек директор.
Но тут последовал целый водопад резких слов со стороны парторга.
– Вы, может быть, забыли, кто висел у нас трижды за 10 лет на доске почета и чей портрет однажды красовался в парке между академиком и Героиней соцтруда. Кто получал грамоты и другие награды пачками? Чей сектор – победитель соцсоревнования чуть ли не каждый квартал? И теперь поменять его с Шапиро! Вы вдумайтесь, товари-щи, кто есть кто. Но это еще не все. Мы ведь его к ордену хотим представить: я и в райкоме говорил. Так что, мне теперь отбой бить?! И ведь все эти представления к разным отличиям, они ведь и через вас шли, Дмитрий Илларионович! Так что это теперь не просто Шкилько...
Главный инженер был любитель веселой шутки и все норовил показать, что ему все нипочем.
– А Патрикеев закусил удила. Это теперь тоже не просто Патрикеев. Откуда он только взялся, этот супермен? – добавил он уже без бравады.
Каждый их этих троих был хорошо прикрыт: директор своими связями в обкоме и чем угодно, главный инженер – мощной рукой, парторг – своей суровостью, большой пенсией и положением идеолога и “особиста”. А все равно всем вместе им было как-то неуютно.
– Давайте пока повременим. Пошлем в Москву искать компромат. Не мог он свалиться к нам из столицы при всех его должностях, орденах и способностях.
– А ведь во вторник действительно с завода приедут, – заметил главный инженер не без тревоги, понимая, что теперь уж директор точно на него все спихнет.
– Есть еще время, – директор посмотрел на часы, и неясно было, что он имеет в виду.
Обед, так часто властно вторгающийся в болтливые сборища и собрания, положил конец и этому необычному совещанию.