Я – Вечность.
Я – Тьма.
Я – Забвенье.
Я – Зло?
Нет.
Я – просто смерть.
Я теряюсь в толпе, прячусь за спинами людей.
Чувствую их страх.
Они все боятся меня. Так или иначе. Чей-то страх заметен, чей-то не очень; один просто написан на лице, а другой – затравлен, загнан в темные, заросшие паутиной уголки потрескавшейся от жизни человеческой души.
Я не стараюсь запомнить их лица – все равно рано или поздно встретимся. А у меня лица и вовсе нет. Но некоторые меня видят. Каждый на свой лад. Один видит высохшую сгорбленную старуху, второй – черноволосую девушку с вызывающе красными губами, третий – безобразного крылатого демона. Не хочу лишать людей этих забавных иллюзий. Так или иначе, когда взгляд случайно выхватывает из потока людей силуэт, до боли знакомый по еженощным кошмарам, они понимают, что это иду я. И стараются затолкать всколыхнувшийся было страх на самые задворки своего сознания, не желая осознавать, что действительно меня увидели.
Я иду по людной улице. Чувствую на себе чей-то взгляд и оборачиваюсь. Старик. Ему восемьдесят четыре, он еле передвигает ноги, опираясь на трость. Увидев меня, старик останавливается. В его мутных светлых глазах я вижу свое отражение: это высокая фигура в черном, с остро наточенной косой в костлявой руке; там же я читаю уже ставший привычным страх и немую мольбу.
Я протягиваю руку и тонким пальцем указываю на его сердце.
Старик роняет трость и прижимает руку к груди.
Сердце еще пульсирует, с трудом выталкивая из себя густую темную кровь. Каждый толчок дается ему сложнее, чем предыдущий.
четыре… старик охает, его слабые ноги подкашиваются, и он падает на асфальт.
три… он судорожно хватает ртом воздух – перед смертью не надышишься…
два… он внезапно успокаивается… взор его становится чистым и умиротворенным… сначала он долго, почти вечность, смотрит на меня, а затем его неестественно расширенные зрачки обращаются к небу.
один…
Прости, старик. Рано или поздно мне все равно пришлось бы это сделать. Да ты и сам это знал.
Я продолжаю путь. Мимо десятков, сотен пар глаз, ощущая дыхание, слыша пульс, наблюдая за чувствами.
И вдруг я слышу: меня кто-то зовет. Кто-то во мне нуждается. Я не могу отказать.
Я захожу в переулок и вижу железную лестницу наверх. На балкон. Поднимаюсь и захожу в комнату. Скромная обстановка, незамысловатый декор. На кровати лежит ребенок – совсем маленькая девочка, пяти лет от роду. Она больна, неизлечимо. СПИД. Ее матери нет в живых уже год, по той же причине. Поэтому девочка так меня ненавидит – я вижу это в ее глазах, которые устремляются на меня сразу же, как только я вхожу. Теперь я – безобразное чудовище, кощей с жуткой ухмылкой, застывшей на костяном лице-черепе. Возле кровати, спиной ко мне, сидит пожилая женщина; она замечает полный ненависти и боли взгляд ребенка, оборачивается в надежде увидеть причину этого нездорового интереса и смотрит прямо сквозь меня. Ничего. Она не может меня увидеть. Повернувшись к девочке, женщина начинает успокаивать ее, думая, что та начинает бредить.
Девочка очень слаба. Я качаю головой, подхожу к изголовью, протягиваю когтистую ладонь. Закрываю ребенку глаза.
Все.
Я резко поворачиваюсь и выхожу.
За мной на подкашивающихся от горя лапах все еще пытается гнаться пронзительно-безысходный плач, но с каждым моим шагом он все больше и больше отстает.
И вот я снова наедине со своими размышлениями.
Мне не принадлежат жизни людей. Я не могу делать с ними все, что хочу. Я просто этого не хочу. Мне абсолютно все равно.
Я не выбираю себе жертв.
Они сами выбирают меня.
И снова зов.
Я вдыхаю разгоряченный воздух. Он пахнет страхом, неуверенностью и депрессией.
Поднимаю голову и смотрю на крышу многоэтажки справа. Так и есть.
Двадцатипятилетний парень, призывающий меня всеми силами своей разочарованной души, и так же сильно робеющий предо мной. Наши взгляды встречаются, и я ощущаю себя худенькой бледной девушкой со спутанными белесыми волосами. Мое лицо выражает безысходность и печаль, в то время как меня обуревают несколько иные чувства.
Этот человек… он колеблется, боясь признаться даже самому себе в том, что жаждет встречи со мной. А может, наоборот.
Такой случай входит в разряд особых. Я не могу отобрать жизнь ни с того ни с сего. Здесь нужно особенное умение.
И я начинаю свою пляску.
Я закрываю глаза. И вижу его лицо прямо перед собой.
Медленно начинаю поднимать руки – сначала правую, затем левую – и плавно сближаю ладони.
Пространство вокруг нас сужается, становится плотным и темным, давит многотонным грузом отчаянья и грусти на плечи молодого мужчины.
Я продолжаю танец.
Он смотрит в мои светло-серые глаза, и я показываю ему боль. Боль – это единственное, что ты можешь найти в этой жизни, взглядом говорю я ему. Сколько боли тебе уже пришлось испытать – а ведь тебе всего двадцать пять. Впереди много, много больше.
Он верит мне.
Он практически принял решение.
Но воздух вдруг проясняется; отчаяние сменяется озарением. Я в недоумении оглядываюсь.
Ну вот.
Жизнь. Она тоже здесь.
Она стоит за моей спиной, воздев руки к сиреневому небу над нашими головами.
Посмотри на этот мир, говорит она юноше. Это – прекраснейшее из всего, что только может существовать среди всех пространств и времен. И никакая боль не способна затмить радость бытия.
Ну что ж. Посмотрим, чья возьмет, думаю я про себя и возобновляю прерванную пляску с удвоенной силой.
Теперь мои движения становятся резкими и отрывистыми, они говорят парню: этот мир – не для таких, как ты; ведь ты одинок, признайся себе в этом. Один на один с огромным миром, который далеко не всегда готов принять тебя с распростертыми объятиями… согласись, это лишено здравого смысла.
Небо темнеет, становится темно-лиловым, хотя на нем по-прежнему ни облака. Налетает жесткий сухой ветер, он рвет на части одинокую растравленную душу, дрожащую на краю пропасти.
Забудь, забудь наивные мечты о безбедном будущем! Такого никогда не случится с тобой. Твоя жизнь пуста и безнадежно всеми забыта. Ты же никому, слышишь, НИКОМУ не нужен в этом злом и беспощадном мирке!
Он прикрывает глаза. Когда из-под закрытых век просачиваются слезы, он крепко зажмуривается и закрывает лицо руками.
Жизнь не отстает. Ее волосы рассыпаются в порыве ветра невесомым золотым шелком, а руки продолжают вычерчивать в воздухе яркие жизнеутверждающие узоры.
Жизнь дарит парню хрустальную птицу надежды и вселяет в него дух веры. Она рисует вокруг него любовь, способную растопить даже лед, что застывает в самом сердце и режет изнутри своими острыми краями. «Это все есть, существует на самом деле», улыбается она ему. Нужно всего лишь протянуть руку. У мечтателей сбываются мечты, у отчаявшихся – кошмары. Не дай своим кошмарам взять над тобой власть.
Она кружится в легком танце, и тягостный мрак начинает рассеиваться.
Я не собираюсь уступать. Моя лихорадочная пляска открывает перед ним новую правду: нет никакой любви, нет никакой радости, и счастья тоже нет и просто быть не может. Это – лишь иллюзии уставших, истосковавшихся по добру людей, которые тешатся ими, уговаривая себя еще хоть немного пожить на этом свете, бессмысленном и давно растерявшем все хорошее. Но иллюзии – это не то, ради чего стоит жить.
Жизнь останавливается. Я слышу: она разгневана на меня. Но в этом гневе есть и нечто необъяснимое, улавливаемое лишь нами двоими. Потому что, хотим мы этого или нет, но я и жизнь неразрывно связаны тонкими, но очень крепкими узами.
Нет, она не сестра мне. Мы слишком разные, чтобы быть равными сестрами.
Она – моя мать.
И тем грустнее то, что слишком часто нам приходится вести борьбу друг с другом, отстаивая свое.
Жизнь останавливается – ее танец окончен. Она вглядывается в лицо юноши и предлагает компромисс.
Довольно, говорит она мне. Не будем более бороться за его решение. Пусть выбирает сам.
Я соглашаюсь. Мне ничего не остается делать.
Пусть выбирает сам. Пусть сам выбирает, в какие иллюзии ему верить.