Обратно

Питер совсем изменился. Так много всего снесли. На Невском, как выбитые зубы у королевы красоты, зияют пустоты, как будто стыдливо прикрытые синими заборами.
Люди стали очень некрасивыми. И хотя, по утверждению Маяковского, красивые люди из города исчезли ещё в тысяча девятьсот шестнадцатом году, я, бывший тут в последний раз году в девяностом, признаю, что видывал и на своём веку много красавцев и красавиц.
Двадцать лет я прожил в Нью-Йорке, Париже, Мельбурне – почти во всём мире, везде, кроме России. Когда надоедал один город, уезжал жить в другой. Для меня перемена мест – не такая уж большая проблема.
Я вспоминал родину без ностальгии и чаще даже почти со злобой. Сначала. Потом привык к её отсутствию в своей жизни и стал вспоминать с некоей тоской. Не тоской по отчизне, великой и прекрасной, как это часто бывает у мечтательных эмигрантов, но со скукой. Россия была для меня долгие годы страной потрясающего в своей идиотичности парадокса, который скоро, очень скоро, надоедал.
И теперь, когда я вернулся в город, к которому – единственному из всех городов этой страны – я испытывал хоть сколько-нибудь нежные чувства, снова столкнулся с этим проклятым парадоксом.
В кафе: «Вам чай или кофе». «Кофе», - отвечаю. «Со сливками», - сама вежливость, так её управляющий на американский манер учил говорить. «Да». «Ой, а вы знаете – у нас сливок нет». Твою мать! Не знаю! Но вы-то знаете – зачем спрашивать?!
Ситуация анекдотичная, причём анекдотец-то с воот такой бородищей. И всё равно…
Я приехал на Ваську на метро – специально, чтобы ощутить. Отстоял длинную очередь за жетонами, потом длинную очередь к турникету, потом длинную очередь на эскалатор… Ощутил – я вернулся.
Я жил в этом доме в шестьдесят пятом, потом моя мать, имевшая почти параноидальную – не ровня моей! – страсть к перемене мест жительства, увезла меня в новоотстроенный спальный район, но я вернулся сюда уже почти взрослым девятнадцатилетним парнем в семьдесят пятом.
Вот двор. Здесь раньше была самодельная маленькая хоккейная коробка…
С хоккеем у меня связана жуткая история! Когда в детстве мы с друзьями не играли мягкими резиновыми мячиками, а позволяли себе роскошествовать шайбой, - вот был шухер! Кто-нибудь замахнётся для удара по воротам, и все остальные прячутся за коробку от этого снаряда. Сопротивление при атаке нулевое. Покалечиться можно было точно…
Как-то цыганёнку Яше мать подарила вратарскую клюшку. И он вышел поиграть с нами. В валенках на босу ногу и тулупе на голое тело. И с клюшкой со своей.
Встал на ворота.
Костик Кузнецов замахнулся… Двух передних зубов у Яши – как не бывало.
Ну, мы смеялись, конечно, сначала, наблюдая за тем, как Яша, теряя валенки, мчится домой, зажимая рот ладонью. Но когда вышла его мамаша с молотком для мяса и с грозным видом двинулась в нашу сторону, нам сразу стало не до смеха.
Часа два она за нами бегала с криками, что убьет того гада, который Яшу её изуродовал. Никого, слава богу, не догнала, а через пару дней Яша появился во дворе, сияя золотыми фиксами.
Вообще, семья эта цыганская… Странные были люди.
Когда они переехали, в их квартире остался огромный чёрный рояль. Мы потом подняли крышку случайно, а на другой её стороне был изображён величественный двуглавый орёл. Инструмент стоял в этой комнате, видимо, ещё с дореволюционных времён. Они на нём спали – это было их брачное ложе.
Недурственно.
Цыган работал на заводе токарем, а свою цыганиху обязал приносить в дом каждый вечер по тридцать рублей. Сумма в те времена хорошая! И если она хоть на копейку меньше ему отдавала, муж бил её плёткой, и она так орала, точно её заживо жарят, а весь дом сидел, прижав уши к стенам, полам или электрическим розеткам, замерев от ужаса, и безмолвно свидетельствовал этой драме.
Вот слева окна на третьем этаже – мои окна. Там раньше моя нора была. Я там всё забил каким-то барахлом, даже банджо у меня было, на котором, впрочем, никто не умел, да так и не научился играть. Кругом было много ковров – их мне мама всё время где-то доставала: на полу, на стенах. Я за ними не ухаживал никогда, они были вечно в вине, в пиве, в кефире, но мне нравилось ступать голыми пятками по мягким, колючим шерстяным коврам.
На одной со мной лестничной площадке жил сумасшедший Витя.
Когда Витя был маленький, его мать била его головой об стену, чтобы выцарапать инвалидность и, как приятное и полезное к ней дополнение, полагающиеся за неё квадратные метры. Она умерла от пьянства, и квадратные метры достались Вите, как единственному, хоть и не вполне вменяемому, наследнику.
Он, кстати сказать, любил слушать музыку, ценителем искусства был наш Витя. Включал на максимум какую-нибудь оперетку и, прислонившись ухом к огромной колонке стереосистемы, сидел так несколько часов. Соседи со всех сторон стучали по батареям, но он, конечно, не слышал ничего, кроме грохота оркестра и голосов артистов.
Наслаждаться искусством Витя предпочитал ночью, посему желающих ещё немножко побить его головой об стену нашлось гораздо…
Кроме того, Витя был по-детски любопытен. Однажды (что характерно, тоже ночью), он позвонил ко мне в дверь. Дождавшись меня, он, блестя глазами от любопытства, спросил:
- А что будет, если в человека бомба попадёт?
Я честно пытался объяснить. Потом так же честно послал Витю подальше и захлопнул дверь.
На следующий день, возвращаясь из универа с другом детства Костей Кузнецовым, я застал чудовищную картину: вся наша лестничная клетка была залита кровью, кровь была везде – на полу, на стенах, на лестнице. Меня даже затошнило от многочисленных бурых клякс повсюду. Дверь Вити была раскрыта настежь, и из глубины квартиры доносился то ли хрип, то ли какое-то жуткое бульканье. Когда мы вошли в комнату, увидели Витю катающимся по полу, на пороге валялся огромный нож, а все руки у Вити были в глубоких влажных порезах. Я кинулся вызывать скорую, а Костя решил наложить жгуты на нашего психа.
Но Витя, потерявший огромное количество крови, начал сопротивляться нашей помощи! Откуда в нём взялась такая сила, до сих пор ума не приложу, но он раскидал нас по комнате, как малявок. Мы все извозились в его крови. Косте пришлось ещё и по голове ему дать какой-то вазой или салатницей хрустальной, чтобы суметь беспрепятственно остановить кровь.
Потом приехала неторопливая скорая помощь и застала изрезанного Витю, валяющегося с перевязанными руками на полу и двух измазанных его кровью парней. Вызвали ещё и милицию, разбирались долго, но потом отпустили, конечно. Всё-таки жизнь Вите мы спасли.
Когда я уехал, он, кажется, женился и даже сколько-то детей у него имелось…
Костя вот, отличный был человек, что-то я совсем о нём забыл! Здоровенный такой парень с железной силой воли.. Как-то напились мы компанией на первомай, и Косте очень плохо стало. Еле до дома дошёл с моей помощью. Я его уложил на диван, а он мне говорит: «Всё, с завтрашнего дня не пью». И действительно всё – не пил больше никогда, даже когда его приятели уговаривали так, что любой бы поддался.
У него был какой-то мутный знакомый, который вечно во всякий криминал ввязывался, кажется, Славой его звали, или как-то иначе, уже не помню. Попросил он Костю вместе с ним на «дело» пойти, и Зен (мы его так называли – сокращённо от клички Кузен) согласился. Следующим утром в выходной выходит Зен на детскую площадку, где мы в домино играли. Я у него спрашиваю так цинично немного: «Ну, как? Сходил на дело». «Не-а», - отвечает – «Лень мне стало, я и не пошёл».
А ещё вот, помню, Зен всё время копил деньги и фальшивые (а может, настоящие?..) драгоценные камни в кошелёчках. У него наверняка была какая-нибудь потрясающая мечта. Я у него в комнате один из этих кошелёчков нашёл, открываю, там драгоценности тускло блестят. Я у Зена спросил, откуда они и зачем ему нужны. Он прямо на меня набросился, выхватил свои богатства, долго их прятал, всё время оглядываясь, слежу я за его эволюциями или нет, хочу я их утянуть, может быть. Так и не сказал, к чему он это всё копит…

Я трижды обернулся, просмотрев, наверно, каждый метр моего старого двора. Деревья выглядели такими же мёртвыми, как и дом, как и двор. Холодный ветер со злобой дунул мне в ухо так, что скула заболела. Я пошаркал ногой по смёрзшемуся гравию и пошёл прочь.
В голове моей крутились ещё разные отрывочные, ничего не значащие воспоминания, но мне уже всё это надоело. Было промозгло и голодно в этом городе, в этой стране. Завтра, уже в новом году, я улетаю обратно.