Памяти В.М. Гаршина
Записки из стационара
Я люблю самоубийц. Я сам самоубийца, только несостоявшийся. Сейчас я нахожусь в стационаре – так, ничего особенного – промыли желудок и дело с концом. Прохожу курс небольшой психологической реабилитации – во избежание рецидива. Да какой там рецидив – дело-то пустячное, дело-то житейское. Так, сдуру, в общем, всё случилось. Здесь не сложилось, там не сложилось, как всегда деньги – должок, пустяковый, конечно, но всё же… Женщина – без женщины не обойтись. Да и страстишка была жалкая – из-за ерунды вскружилась голова… Ха-ха. Да не стоило, конечно, это я и без всех этих врачей знаю, без всех этих психоаналитиков-суицидологов и прочей шушеры… Почему шушеры – можете вы спросить меня, да потому, отвечу я вам, что медиков не люблю. Не люблю вообще и в частности. Вообще – потому что строят из себя чёрт знает что, эдаких весьма важных персон, халаты белые надевают, щёки от важности надувают, а толку-то – никакого, цена им – грош. Чем больше лекарств, таблеток, растворов и прочих всяких шедевров современной химии, тем ведь больше и болезней. Продлевают средний уровень жизни – да кому он нужен, позвольте спросить, этот средний уровень-то? Чтоб какой-нибудь представитель рода человеческого умер не в 30, а в 60? в 70? в 80? Сомнительно, что жить надо лишь для того, чтобы покрыться морщинами и благополучно засохнуть от «естественных причин». Но бог с ним с вообще, тут вопрос спорный, хоть и наболевший; но в частности – да ведь это язва открытая, незаживающая нагнивающая рана. Не медицина – канцелярия. Принесите справку, принесите печать, принесите выписку, принесите копию выписки, справки, полиса, паспорта, ах! у Вас нет копии – приходите завтра, нет лучше после праздников, а ещё лучше – просто сдохните и не мешайте врачам работать! Сплошные взятки: хоть Первомай, хоть Новый Год, хоть какое-нибудь занюханное 4 ноября, нет – вынь да положь, с пустыми руками-то – не принято, надо чтоб карманы оттопыривались: конфеты, банка кофе, бутылочка коньячку, а лучше всего – чтоб шуршание громкое раздавалось. Известное дело: лечиться даром – даром лечиться. Бесконечные очереди и – почти никакой помощи. Да ведь врач хороший один на 10000 выйдет, людей-то много… На всех хороших – не хватит. Да даже если хватит, то есть, если проплатить как следует, помощь-то будет ли? Может ли вообще один человек помочь другому? По настоящему помочь?.. Но чёрт с ними, с белыми халатами, не к ночи будет помянуто. А ведь сейчас почти что ночь, я тут сижу в коридорчике, напротив ординаторской, пописываю, а они – где-то рядом.
Они – это голоса внутри меня. Я чувствую их, они живут во мне, они шевелятся во мне, я физически ощущаю их присутствие, так же, как, например, зубов во рту, если провести по ним языком. Голоса эти терзают меня уже давно, слишком давно. Иногда они напоминают заунывные, протяжные звуки огромного церковного колокола, иногда шум дождя во время тёплой летней грозы, усыпанной молниями, иногда…
Прошла медсестра, скоро отбой, я не хочу, чтобы кто-нибудь видел мои записи – случайное совпадение может привести к ненужным осложнениям, и я перекидываюсь с ней парой слов, улыбаюсь и робко прикрываю свою тетрадку (эта самая обычная общая тетрадь в клеточку на 80 листов, в твердой, тёмно-синей обложке – бумажное зеркало моей души).
С неделю назад, это было день на 3 после поступления, мне пришла в голову мысль описать то, как выглядит безумие. Я сидел точно также, незадолго перед отбоем, у ординаторской – здесь есть довольно-таки удобный диванчик и маленький столик. Здесь уютно. Голоса шептали мне, и я слышал их удивительно чётко и ясно. Вот, что у меня начало получаться:
“О безумии
Я уверен, что безумие – это кошка. Она бесшумно подбирается на своих мягких, бархатистых лапах и, улыбаясь, мурлычет. У неё чёрная, мягкая шерсть – её так хочется погладить, но делать этого нельзя – посыпятся искры! Она нежная, в глазах блестит что-то преданное-преданное, и всё же ясно чувствуешь, что стоит им только моргнуть и вместо преданности заблистает своеволие: безумное, дикое, алогичное, капризное. Сколько в нём страсти, сколько нетерпеливого порыва, ах!..
Она прогибает спинку, она хочет ласки.
Да, безумие – это кошка”.
Мимо проходил дежурный врач, в тот вечер это был доктор Иванов.
-А что это Вы пишете?
-Я, да так… ничего.
Увидев заголовок, он взял тетрадку и быстро пробежал глазами текст.
-О! Легко пишете и тема – интересная…
Он положил тетрадку на стол и отправился в ординаторскую. Голос его прозвучал совершенно обычно, ведь, в конце концов, мало ли что может написать человек в своей тетрадке перед сном, но… Но всё же некоторое подозрение закралось ко мне в душу – я начал опасаться того, что моя персона может вызвать пристальный, нежелательный интерес, проще говоря, что меня попросят задержаться. Вообще, лиц пытавшихся покончить с собой, если они при этом не принесли своему здоровью сколько-нибудь значимый физический ущерб, обыкновенно держат в условиях стационара ещё около 3-4 недель, после оказания первой помощи. Делается это в качестве превентивной меры против повторного суицида, который может последовать даже в день выписки.
Я, конечно, не говорю врачам о голосах, которые слышу, и низкая квалификация в сочетании с нищенской зарплатой с успехом дают им возможность не обращать на меня слишком много внимания и не замечать того, что со мной на самом деле происходит, но… Мне страшно, мне боязно, голоса пугают меня – вдруг доктора заметят эту мою ненормальность, моё безумие – я уверен, что это именно оно! И я не хочу, чтобы меня пичкали медикаментами, одно название которых составляет 30 букв, чтобы всю жизнь держали взаперти, в изоляции, на учёте, под пристальным наблюдением и неусыпным вниманием, под колпаком.
Просто мне надо вести себя как обычно – ругать дурное питание, заигрывать с медсёстрами, общаться с родственниками и друзьями, которые меня иногда навещают и, самое главное, не писать. Но я не могу не писать. Я не могу не удовлетворять этой страсти, этого болезненного желания. Оно стучится в висках, в жилах, в крови, нестерпимо рвётся наружу… Я твёрдо решил ничего не писать, по крайней мере, во время моего пребывания в стационаре.
На то имелись весьма веские причины: я заметил, я начал чувствовать то, чего так опасался – пристального внимания ко мне со стороны медиков: мною заинтересовался доктор Иванов. Он не был моим лечащим врачом, и уж не знаю, зачем ему всё это понадобилось – диссертацию он, что ли, хотел на мне защитить (ха-ха, вы себе просто не представляете какое это сладкое, восторженное чувство ощущать себя подопытным кроликом), или руководствовался иными, менее честолюбивыми мотивами, но интерес его далеко выходил за рамки круга обязанностей обычного дежурного врача. Один раз я видел, как он зачем-то листал мою историю болезни (анамнез изучает, ублюдок, – подумал я тогда), много раз как он говорил обо мне (именно обо мне!) с моим лечащим врачом, с медсёстрами и даже с санитарками.
Не давать ему никакого повода, который мог бы подтвердить его подозрения, представлялось мне единственным выходом. Ведь мало ли несчастных дураков, которые глотают таблетки в робкой, неосознанной, глупой надежде уснуть, отключится, уйти от всего этого, даже и желания-то не имеющие сводить счёты с жизнью. Почему же и я не могу быть просто одним из них? Почему?
Недели текли, приближался день моей выписки. Я старался себя вести как можно более неприметно, как обычно, как все, так, как это было надо. Но сколько же мне это стоило волевых усилий, боли, борьбы с самим собой – самой отчаянной, жестокой и бесполезной борьбы, на которую только способен человек… Ха-ха! единственный способ преодолеть искушение – поддаться ему. Голоса – они не отпускали меня ни на миг: писать, писать, писать – они надрывали мою больную, несуразную душу каждый день, каждый час, каждую минуту…
Однажды, это было уже на последней неделе моего пребывания в стационаре, я не выдержал и опять принялся записывать. Было около 9 часов вечера, и я, чтобы не привлекать чьего-либо внимания, отправился в курилку, располагавшеюся в самом конце коридора, за уборной. Запах там стоял традиционно неприятный, и поэтому туда почти никто не захаживал – на другом конце нашего этажа было куда более благоприятное место для курения. Голоса звучали неотвязно, с такой удивительной настойчивостью и страстью, как никогда прежде. Они раздавались в моей несчастной голове с ужасающей силой, просились наружу, вырывались на бумагу. Я открыл тетрадь и судорожно начал записывать. Написал я следующее:
“ О деньгах
Злость - самое человеческое из всех человеческих чувств.
Пусть будет злость! Пусть будет ненависть! Пусть будет безысходность!
Посмотри в их глаза – там горят деньги, деньги, деньги. Деньги – вот о чём вы все мечтаете. Это ощущение безграничных возможностей в кармане. Всемирный эквивалент! Посмотри в их глаза – там горит похоть! Посмотри в зеркала – в глаза – какая там бездна похоти!
Самоубийство – Да!!!”
Не успел я даже поставить точку, как почувствовал на себе чей-то пристальный, тяжёлый взгляд. Я ощутил его давление физически – физики утверждают, что даже солнечный свет оказывает известное давление, так что же говорить о свете, преломлённом и отражённом через радужную оболочку глаз – да, это был он! – доктора Иванова. Я понял это, даже ещё не увидев его. Что-то сверкнуло в моей голове – я не знаю что, но это было чем-то ужасным, безумным, жестоким, человеческим. Слишком человеческим. На миг я почувствовал себя богом, всевидящим и всезнающим; я слышал, видел и чувствовал всё, что происходит на земле. Я слышал все электромагнитные волны, во всех диапазонах: радио и телевидение, спутниковую связь и интернет, гамма-излучение и стокилометровые волны – всё. Я видел всё, решительно всё: рождение детей и смерть стариков, родовые муки и продолжительные судороги агонии, улыбки, слёзы, ложь, предательства, совокупления и даже – если бы я мог, я бы расхохотался – любовь. Во мне поднялась такая волна ненависти, самой ярой, желчной злобы; столько гадливости, отвращения и тошноты, что удивительно, как всё это не разорвало моё сердце, вены, артерии и капилляры на части. Прокатившись по каждой клеточке моего тела, омыв каждую частичку моей души, вся эта волна безысходности, отчаянья и злости вырвалась наружу – на доктора Иванова, на его морду, светившуюся счастьем, как у золотоискателя, нашедшего огромный самородок. Я ударил его в лицо. Когда-то я немного занимался боксом, и удар получился хорошим, чётким; мне удалось разбить, возможно (о, как бы я этого хотел!) сломать ему нос. Раздался хруст, хлынула кровь, он закричал и его белый халат начал медленно окрашиваться в ярко-красные тона. Интересно, как он относится к эвтаназии – почему-то подумалось мне тогда.
Буквально через несколько секунд на его крик сбежались люди. Со мной не церемонились – такое здесь не прощалось, меня начали жестоко, цинично, со знанием дела избивать; я упал на пол, один из ударов, нанесённый тяжёлым железном кованым ботинком, пришёлся мне прямо в зубы, и своим мгновенно наполнившимся терпкой, вязкой, сладкой кровью ртом, своим сердцем, своим “Я”, своей душой я почувствовал, как голоса начали исчезать, как они отделились от меня, точно также как и выбитые ударом ноги передние верхние зубы.
Их больше не было – зияла дыра, но их не было…
Избиение не было продолжительным.
“Оставьте меня”, – надрывался я, – “оставьте в покое!.. Весь этот ваш ****ный мир – убирайтесь к чёрту!”
Меня связали, и моя вена ощутила, как в неё проникает игла, а вслед за этим содержимое шприца – то было успокоительное. Всё стало затихать, замирать и обездвиживаться. “Как лес зимой”, – подумал я, видя силуэты белых халатов, – они напомнили мне деревья, покрытые снегом – мягким, пушистым, искрящимся, так украшающим зиму. Сквозь наступающее забвение я всё ещё еле-еле слышал затихающие голоса и так и не записанные, так и не рождённые строчки: “глоток свободы, свободы измученного рефлекторным биением сердца, свободы, свободы…”
-------------------------------
Доктор Иванов (нос у него всё-таки оказался сломан) с упоением пишет диссертацию и часто говорит мне о том, что я скоро поправлюсь. Зла он на меня, кажется, не держит. Я на него – тоже…