1955
30 июня, четверг: «Получил по шеям от Тамары Сектор. Заочный интерес к Юрию Круглову, с III курса мехфака ГПТИ им. Жданова. Прощаю ей на следующий день, посмотрев кинофильм “Жди меня”. Месть – выжиманием бланша».
Реминисценция. Через год после Физкультурного парада в Москве, я уже позабыл о существовании светловолосой Люды Воронцовой, гимнастки, в которую я влюбился там, и мне стало даже подозрительно и не совсем понятно прошлогоднее наваждение, которое через пятьдесят лет я легко объясняю чарами тестостерона. Тамара Сектор – следующая симпатия, выбранная тем же тестостероном. И опять миловидная блондинка, и опять гимнастка. Мы иногда одновременно тренировались в одном зале, и я насмотрелся на прельстительные изгибы её полуобнаженного тела, и даже, например, при взмахе ногой на бревне, - на её промежность, прикрытую перемычкой из тонкой материи. Как тут было не влюбится! При таких обстоятельствах мы влюблялись и в страшил. Мы в данном случае это – я и мой студенческий друг Владимир Беляков, который разделял со мной увлечение Тамарой. Она значилась у нас под кодом “Тамара Сектор”, потому что нам случайно оказалось известно, что она возглавляла какой-то сектор в потоковом комитете комсомола на санфаке медицинского института. Шифрование объяснялось не столько секретностью при упоминании её имени во всеуслышание, сколько простым не знанием её фамилии. О том, что она – Тамара Бушева, мы узнали позднее, чем услышали от неё фамилию её будущего мужа Круглова, о серьезных отношениях с которым она говорила и в тот вечер, когда я единственный раз провожал её на глухую Оранжерейную улицу, где она жила в частном доме. Вдвоем Тамару и Юрия Круглова я ни разу не видел, зато часто видел её, и в тот вечер я шел за ней куда-то, и она влекла меня. Не могу отделаться от впечатления, что “получил по шеям” – сильно сказано. Скорее, это пример моего малодушного отступничества. Мы вошли через калитку в палисадник, долго стояли в темноте за забором, и было так близко до интима.
С Юрием Кругловым заочное знакомство длилось 47 лет. За это время я думал, что Тамара ушла от него и стала женой старого санитарника Минеева. И вот 19 сентября 2002 года на похоронах моего одноклассника Бориса Наумова, учившегося в Политехническом институте вместе с Кругловым, я впервые увидел Юрия вместе с Тамарой. Мне удалось поговорить
с ней. Она всё отрицала: и то, что уходила от Круглова, и то, что жила с Минеевым, а о моем ухаживании за ней сказала, что не знала тогда, как от меня отвязаться. Так что, может быть, в том палисаднике, если бы я приступил к решительным действиям, получил бы я не “по шеям”, а по щеке.
Что касается кинокартины «Жди меня», то этот фильм как раз посвящен женской верности: жене свидетель сообщил о гибели ёе мужа на фронте, но она продолжала ждать его, и муж выжил. В 1943 году, когда снималось «Жди меня», тема была животрепещущей: счет разлученных войной супругов шел на миллионы. Мне этот фильм пришлось смотреть через десять лет после окончания войны, в маленьком зале клуба имени Свердлова, но всё равно этот фильм произвел на меня впечатление – на уме был дует Симонов–Серова, олицетворявший те миллионы военных разлук, а до кинофильма «Летят журавли» надо было прожить еще два года.
Теперь о мести. Слово “бланш” нуждается в пояснении. Вообще-то на жаргоне гимнастов бланш означает сальто прогнувшись. По-моему, это заимствованное у цирковых акробатов и исковерканное “планш” – слово с тем же значением. Мой тренер, и я за ним, придавал слову бланш другое значение, а именно: силовой переход гимнаста из горизонтального положения в упоре на локтях, когда тело удерживается параллельно полу, - в вертикальную стойку на руках. У меня тогда это упражнение не всегда получалось, и поэтому месть вылилась в достойную форму.
Реминисценция В. Белякова: “Я вспоминаю, что Тамара Бушева была какой-то затаенной красавицей. Это впечатление создавалось и опущенными долу глазами, и неохотными разговорами. Может быть, только с нами? Мне всегда хотелось её разговорить, сделать её живой. Это мне однажды удалось. Я увидел Тамару на вечере в Доме Медработника. Она, как всегда, была одна. Я бы сказал, незаметная, но до тех пор, пока не поднимет своих глаз. Тогда она начинала вся как-то сиять. Её глаза не обжигали, а источали лучистую синеву. Станцевав с ней, я не отошел от неё. Мы танцевали весь вечер молча, но во время танцев она не отстранялась от меня. Танцуя танго, я вертел её через свою ногу между её бедер, дышал ею, касался её лица своей щекой и изредка ненавязчиво, как бы сквозь сон, целуя её. После вечера мы в зимнюю звездную ночь оказались на какой-то темной улице за телецентром, где она сказала мне, что у неё есть жених. Упомянув это, она засмеялась, объяснив, что представила те пересуды, которые пойдут после вечера обо мне. Оказывается, она знала, что на том вечере я, поругавшись, бросил девушку, за которой тоже ухаживал с серьезными намерениями, и которая, кстати, впоследствии стала моей женой. Тем не менее мы договорились о новой встрече, и парой сходили в кино. Там в полутемном зале при мерцании экрана мы условились, что вместе проведем какой-то праздник, но на следующее свидание она не пришла.
Во второй раз время нас свело уже в пору нашего ассистентства. Я уже остепенился, а она собиралась защититься. Теперь Тамара глаз не опускала и говорила не в час по чайной ложечке, а из неё просто лилось и булькало: как ей завидуют, что она устроилась на кафедру, которой заведует Минеев, о своих взаимоотношениях с ним и о конфликте из-за этого с его взрослым сыном. И вот только тут, через столько-то лет! я наконец успокоился, что она тогда не пришла на свидание. Она подняла глаза, она раскрыла рот – и стала обычной, если ничего больше не говорить”.
1 июля, пятница: «Вышла замуж Света Гредасова. Накануне вечером оказался в ресторане "Москва" за соседним столиком с её компанией. Муж – Бронислав Яковлев, поляк. Услышал, что они будут учиться в Ленинграде, в ин-те им. Калинина».
2 июля, суббота: «Мэри, вероятно, окончательно сошлась с Юр. Ефремовым после свадьбы сестры. Увидел их на Набережной оживленных, шедших тесно прижавшись друг к другу. Сделал вывод, что я не умею добиваться своего».
Реминисценция. Эти два дня срослись, чтобы и количеством подтвердить жизненность неувядаемой литературной темы, у которой дразнящим сюжетом является сосуществование двух сестер. Конечно, сестер может быть сколько угодно. У Чехова – «Три сестры». “Нас было четыре астры…”, — витийствует Кузмин. Даже я писал о пяти сестрах в главе о матери
в своих «Записках совка». Но наибольшую живость интрига получает при двух сестрах, когда их душевная близость, но и соперничество достигают апогея, если сестры – близнецы, и убывает по мере разницы в годах, с нюансами в виде разности отца или матери.
Не перечислить сколько раз использовалась в литературе фабула с двумя сестрами! Иногда лишь задевая её, как в «Сестре Керри» у Драйзера, где единоличная героиня романа появляется на первых страницах повествования с кошельком, в котором лежал клочок бумаги с адресом сестры в Чикаго, – и до полного описания жизненных перипетий Кати и Даши Булавиных в «Хождениях по мукам» Алексея Толстого. Но литература не унимается. Вот открываю свежий номер газеты «Книжное обозрение», которая радуется, что издан роман “классика современной американской прозы Ричарда Йейтса «Пасхальный парад» о драме двух сестер”. Своё-то всё – серо и посконно, а там – всё возбуждающе интересно и образцово. Отношения своего и чужого, близкого и далекого – я еще коснусь в этой реминисценции, главными персонажами которой являются как раз две сестры.
Светлана Гредасова была из тех славных горьковских красавиц, что были на виду в то время у местной молодежи. По крайней мере, в моем кругу о ней знали все. Сам я впервые увидел её на катке «Динамо». Было забавно видеть, как молодые люди увивались за ней, следом катили гужом, окружали толпой, если она останавливалась, радовались, если удавалось её тиснуть. Красота её была бесспорна, и я признал это, но мне удалось избежать её чар, потому что я уже любил не менее красивую её старшую сестру – Марину.
Мэри в спаренной дневниковой записи – это как раз и есть Марина Гредасова. Под именем Мэри она значилась у нас со школьным другом Виктором Барышниковым, который тоже был не равнодушен к ней, чтобы отличать от других Марин, так как на первых порах её фамилию мы также не знали. Когда выяснилось, что Марина и Светлана сестры, я впал в изумление: откуда среди серых будней они взялись? кто породил эти создания с броской красотой в скромном маленьком домике, где они жили, на улице Лядова? Сейчас улице вернули старое название Большая Печерка, а домик до неузнаваемости видоизменился, будучи присоединен
к угловому дому, где теперь расположилась таможня. И их след простыл.
Светлана и Бронислав после свадьбы с год продолжали учиться в Горьком, а потом они исчезли из моего поля зрения. Знаю только, что после учебы он увез её в Польшу. В этой истории мне больше всего было обидно, что этот поляк был румяным круглолицым низеньким молодым человеком с единственным преимуществом перед нашими парнями в том, что он – иностранный студент. Много нашего прекрасного генофонда растащили эти пришлые принцы.
И тут сразу вспоминаю еще Ингу Новикову, которую тоже “увезли”. Дело в том, что тогда не где-то за километр, а рядом со мной на одной улице в пределах одного квартала жила еще одна пара красавиц-сестер Инга и Наташа Новиковы. Ей-богу, не хуже! Но рассказывать о них взахлеб, как о сестрах Гредасовых, и на ум не приходит. Ну какая может быть неизъяснимая прелесть и загадочность в соседях? Идешь к себе домой мимо их дома, а из него выбегает Инга, а вслед ей несется брань её матери. Или в начале лета, готовясь всю ночь к экзамену, сядешь на подоконник открытого окна, посмотришь вниз со второго этажа, а там Наташка возвращается домой под утро – растрепанная, помятая, идет босиком, неся туфли в руках. Какая тут романтика? Эдак и у меня есть две сестры, старшая и младшая. Ну и что? Подумаешь!
То ли дело там рядом с фантазиями! Всё по-другому. Сравненья все перебирая, не знаешь, с чем сравнить. Там-то их соседям я завидовал, как завидовал прохожим, которые видели их на улице, пассажирам, которым они были попутчиками в трамваях, продавцам магазинов, где они делали покупки. И стоило хоть изредка самому увидеть летом на пляже свою Афродиту прекраснозадую или зимою быть ослепленным её яркобелой шубкой, это воспринималось как награда. А уж если мне случилось, встретившись, остановиться и поговорить, глядя в серые ирисы её глаз, то грусть-тоска на несколько дней была обеспечена. В общем, Марина Гредасова была моя первая сильная любовь, но платоническая. Мне было достаточно того, что предмет любви где-то существует, что о ней можно думать, и больше мне ничего от неё не надо.
Естественно, наваждение долго под натиском жизни продолжаться не могло.
К студенческим годам чувство ослабло настолько, что стало сродни любопытству узнать, кого же она предпочтет. Она училась в Политехе, и мне докладывали, что на тренировках институтской волейбольной команды от неё не отходит Юрий Ефремов, тоже студент политехнического института. Теперь близился финал. На Набережной, обнявшись с другим, уходила от меня моя школьная любовь.
Последний раз Марину Ефремову я видел уже вдовой. Муж умер от белокровия.
Мы посидели с ней на скамеечке у Кремлевской стены на площади Минина. Меня удивило, что она подробно расспрашивала о докторе Воробьеве, который лечил её мужа. Валеру Воробьева я хорошо знал, и был компетентен для ответов на вопросы. В частности, её интересовало даже, живет ли доктор со своей женой. Я заподозрил, уж не нацелилась ли она на него.
В свою очередь, вскоре после этого меня подробно о самой Марине расспрашивал Виктор Барышников. Он нацелился на неё. Они повстречались на кладбище, и у него потекли слюни, как они у него текли при виде её и в школьные годы. А 6 марта 2002 года он позвонил мне и известил, что Марина умирает. “Давай навестим её”, — предложил он. “Согласен”, — сказал я. “Завтра”, — назначил он. “Завтра у меня рабочий день”, — отверг я. “Когда же?” — возмутился он. “В выходные дни”, — спокойно ответил я. “До этого времени она умрет”, — сказал Виктор и положил трубку, обидевшись в очередной раз. Теперь уж я и не знаю, кто её больше любил: он или я.
Двигаясь по дневнику в прошлое, как в будущее, открываешь нюансы, тобою не предвиденные. Одной такой странностью, перемешивающей не только времена, но и миры, является отношение этого текста к героям повествования. Ну, ладно, Марина умерла. Наташа Новикова, слава богу, жива, она никуда не уехала, вышла замуж здесь за представителя местного топ-рейтинга по фамилии, если не ошибаюсь, Маштаков, и она может при желании еще раз обозвать меня “плебеем”, как это успела сделать один раз уже во “взрослой” жизни, но ведь Светлана Гредасова и Инга Новикова неизвестно где, но где-то далеко. Они уже не только меня забыли, но и родной город не помнят. Они знать-не знают о своем виртуальном продолжении, о своей нематериальной жизни еще где-то, кроме того, где они сейчас. Вряд ли они икнут, но тонкие флюиды должны побеспокоить их души.
3 июля, воскресенье: «После звонка Гагабе ездил на Автозавод к Вовке. Он меня водит по летнему парку. Выводы: 1. Чаще, чем допускается, неверно оцениваю отношение к себе людей; 2. Нужно быть спокойным до олимпизма, всегда помня об идеале. И таким буду, когда стану мужчиной».
Реминисценция. Четвертая запись в дневнике. В мире, в стране, в семье – полно событий, время несет свои характерные приметы, а я, знай, пишу о бабах. С другой стороны, лето с каникулами, относительное безделье – о чем еще писать в сексуальноозабоченном возрасте?
Шифровка “Гагабе” – это Галина Целовальнова. Вовка – Беляков. Она – наше общее увлечение со времени Физкультурного парада в Москве, в котором она участвовала как профессионал – Галя училась в физкультурном техникуме. Поскольку она была из Горьковского отряда, мы познакомились с ней раньше, чем с участницами парада из других регионов. Я не скрыл своих симпатий к ней, и мне показалось, что она отвечает взаимностью, но своим посредником я выбрал Белякова, который в итоге и занял мое место.
От первого вывода, записанного в дневнике за этот день, я бы и сейчас не отказался, понимая его широко, но тогда этот вывод относился всего лишь к тому, что я долго не мог решить вопрос – кто из нас, я или Беляков, больше нравился Гале. В день дневниковой записи, оказавшись теперь связным между ней и им, я склонился, наконец, к ответу: он. Сейчас мне кажется, что просто, пока я решал вопрос, Беляков действовал. У меня в поларе «Сантехник из РУОП» следователь Кабанов рассуждает: “Да что говорить! Это не только у людей, а во всем животном мире так… Самцы делятся на две группы: одни – доминантные, а другие – субординированные. Первые берут кого хотят, а вторым достаются остатки”. Нет нужды пояснять, кто из нас был доминантным, а кто – субординированным, но здесь уместно прервать мою реминисценцию воспоминанием Белякова.
Реминисценция Белякова: “Галя понравилась тебе в Москве. Физкультурницы жили в отдельном корпусе, куда мужчин не допускали. Ты не смог пройти к ней и попросил меня. Чтобы попасть туда, я изобразил больного в бессознательном состоянии, и ребята внесли меня туда в медпункт. Когда мы вышли, ты куда-то исчез. Мы погуляли с ней сначала около казармы, а потом шли-шли и до метро дошли – и поехали. Не буду врать, не помню, говорил ли я о тебе, но вообще-то говорил много и увлеченно. Кончилось тем, что в конце гулянья она сказала, что у неё есть жених, но пусть он будет ей другом. Таким образом, я занял не только твое место, но и место жениха. Когда мы вернулись в Горький, мы с ней уже не расставались, тем более что в Москве я одолжил ей громадную по тем временам сумму в 400 рублей, деньги, которые я заработал, когда мы с тобой вкалывали грузчиками
в речном порту, - эти деньги назад ко мне не вернулись. Она жила за Окским мостом,
за собором Александра Невского, на дебаркадере, приспособленном под жилье. В тот год Октябрьские праздники и недельку после них, пропустив занятия в институте, я жил в их семье. Но спал я один. Постоянно был пьяным от самогонки и от неё. Целовались тоже постоянно, но без близости. Потом она уехала в Киров на работу по распределению. Слала мне письма, галстуки ручной вязки. Моя мать (как потом она призналась) стала скрывать от меня её письма, когда я стал женихаться с Ариадной, и я, не получая ответов от Гали, покорился судьбе. Прошло много времени. Встретились мы снова, когда я уже работал в ГИТО. У неё пил сын, и я устроил его на лечение. Была осень. Опадали листья. Мы с ней спустились по Чкаловской лестнице к Волге. Там никого – она и я. Я принялся её целовать, а она, как выразилась, меня захотела. Я тоже был не прочь. Но тут от моих темпераментных действий у неё вдруг перекосился парик. Больше я её не видел и не хотел”.
Завершение моей реминисценции. Второй вывод в дневнике за 3 июля 1955 года, перекликаясь с концовкой записи за предыдущий день: “Сделал вывод, что я не умею добиваться своего”, – поднимают тему, которой не место на задворках реминисценции, посвященной Гале Целовальновой. Подожду другой подходящей дневниковой записи. К Гагабе же тут относится причисление её к тем, кто не был для меня «женским идеалом». Да, Галя мне нравилась, но я находил в ней изъяны. Уж не помню, что мне в ней не угождало. Во внешнем облике, кажется, что-то не так - то ли плоская талия, то ли продолговатый таз.
4 июля, понедельник: «Сегодня изменил своей упорной попытке повстречать Владу на улице и не пошел гулять. А зачем ищу встречу? Чтобы расстроится еще раз? Всё – она, наверное, насовсем в Казани. Но из дома я все-таки выходил – проводил Ивана Малышева домой в Вечкусы».
Реминисценция. Влада – еще одна шифровка. Речь о Вере Власовой – студентке медицинского института. Она тоже была моим увлечением. Сколько же у меня было увлечений, причем одновременно! Да вот хотя бы по началу дневника: записано пять дней – и в каждой записи новое имя. К сожалению, это не донжуанский список. Скорее ряд похож на перечень вожделений. А так как к этому времени моя школьная влюбленность в Мэри заметно угасла,
в многообещающем проспекте не значилось даже “старшей жены” – все были равны. Однако именно в связи с Верой я испытал запомнившийся испуг – однажды я подумал: “А что будет, если я сделаю ей брачное предложение?” Какая-то темная таинственная сила понуждала это сделать, но до этого не дошло. Она сама была из Казани, жила у тетки на Лыковой дамбе, а в то лето она хотела перевестись на учебу к себе в Казань. Я думал, что она осуществила свое желание. Я её потерял из виду. Только вот без неё количество влюбленностей не уменьшилось. У всех, наверное, так. Правда, Дж. Кутзее в романе «Бесчестье» задается вопросом: “Влюбляются ли еще молодые люди или этот механизм устарел?” Не знаю. Вот улица для городского жителя всё та же, как описана у Кутзее: в плотном потоке тел эротические взгляды летают, как стрелы.
Реминисценция Белякова: Помню Веру Власову. Я её однажды тоже провожал. Она была прелестна и молчалива. Так и шли молча. С моей стороны не было никаких недвусмысленных поползновений. Мучила одна озадаченность: что же я должен сделать такого, что бы стать ей интересным. Не стал, не смог. Между прочим, Вера – племянница старшей операционной сестры знаменитого хирурга Королева. Так что, с учетом интимных подробностей жизни академика, наши воспоминания вторгаются в область истории более высокого уровня.
Завершение моей реминисценции. Несколько слов о втором герое этого дня. Иван Малышев – студент Политехнического института, живший во время учебы у нас на квартире,по протекции сормовских знакомых моей мамы, их дальний родственник из глубинки. Вечкусы - русское село в Мордовии. Голос этой глубинки он и донес до нашего сознания, знающего о жизни огромной страны только из газет и по радио. После окончания им института мы так и не увиделись, хотя я был бы рад его видеть. Говорили, что он стал крупным инженером. Теперь уж он, увы, умер. Знаю еще, что у Вани Малышева есть продолжение – сын, который работает главным врачом в Выездном
под Арзамасом.
(продолжение следует)