Студент малярно-штукатурного техникума Пегасов имел два счастливых недуга: любовь к сокурснице Зиночке и тягу к стихосложению. Оба этих чувства родились в нём одновременно и, удачно дополняя друг друга, сформировали в Пегасове целостное нерушимое ядро.
Зиночку он полюбил за тонкий стан, ясные невинные глаза, стройные ножки и прилежную успеваемость. Впрочем, последнее достоинство Зиночки не являлось для Пегасова определяющим, и он вполне простил бы ей его отсутствие.
– Её образ настолько волнует существенные струны моей души, – объяснял он Кольке Митюкову, соседу по общежитию, – что я решительно не могу не писать рифм! – и угощал Митюкова бубликами.
Колька выразительно кивал головой, демонстрируя глубокое понимание душевных струн соседа и выражая свой повышенный аппетит.
– Я кефирчика налью? – спрашивал он плотоядно.
– Конечно, – легко соглашался Пегасов и продолжал изливать душу: – Ты только представь: я сижу один на скамейке в каком-нибудь парке, передо мной раскрытый учебник по какой-нибудь дребедени, меня всего воротит от этих таблиц и формул… В общем, я закрываю глаза. Что же я вижу?
– Ясен пень, Зинку, – давясь непрожёванным бубликом, подсказывает Митюков.
Пегасов морщится как от зубной боли, но, поглощённый неугасающим поэтическим чувством, легко прощает соседу его цинично-фамильярный тон.
– Я вижу нимфу! – торжественно восклицает Пегасов и мечтательно закатывает глаза к потолку, но там видит лишь грязные пятна и следы от мух. Но даже эта прозаическая картина не сбивает его с лирических нот. Он лишь отводит взгляд к окну и, глядя сквозь стекло, густо засиженное теми же мухами, продолжает мечтать вслух:
О, Зинаида! Печаль моя и ласка!
Как ясен день, так и ясны твои глаза...
– Ну, как? – обращается он уже к соседу, ожидая реакции.
– Просто чудесно! – искренне восхищается Митюков, имея в виду, впрочем, бублики с кефиром.
Но поэт относит похвалу Кольки на счёт своего лирического экспромта и в приливе благодарности предлагает соседу бутерброд с варёной колбасой. Митюков с удовольствием соглашается на бутерброд и продолжает одаривать влюблённого поэта своим благосклонным вниманием.
– Или вот ещё, – торопливо произносит Пегасов, боясь упустить мысль, – недавно на ум пришло…
Я стремлюсь к тебе, Зинаида,
Как стремится к яйцеклетке сперматозоид.
Меня тянет к тебе, Зинаида,
Как инженера Гарина – гиперболоид!
– А? Каково?
– Шедевр, – веско комментирует Митюков. – Пушкин отдыхает. У тебя ещё колбаса есть?
Пегасов раздражённо отмахивается от колбасы, как от несущественного.
– Открой холодильник, ешь, что захочешь, – скороговоркой предлагает он, стараясь поскорее покончить с приземлёнными темами.
Митюков радостно овладевает остатками колбасы и ещё чем-то.
– Ну, чего ещё накропал? – благодарно спрашивает он поэта.
Пегасов вдохновляется. Он начинает чувствовать, что Митюков самый лучший и душевный человек на свете, настоящий друг и единомышленник, и что ему можно доверить самое сокровенное.
– Я вот тут одну вещь сочинил, – неуверенно признаётся Пегасов, словно сомневаясь, стоит ли открыть другу своё сочинение, – это было в минувшее полнолуние… Понимаешь, именно в полнолуние приходят самые талантливые мысли, самые прочувствованные строфы! Мне кажется, что такая вещь непременно должна тронуть её сердце. Проникнуть в самый потаённый уголок её души… Хочешь, прочту?
– Валяй, конечно.
Пегасов снова морщится, но отказаться от идеи поделиться с другом лучшим своим творением уже не в силах и начинает читать:
Богиня! Как твои уста,
Я столь же красен, но не от стыда.
Сгораю я в пожаре страстных чувств к тебе.
Не будь бесстрастна ты к моей судьбе!
Закончив декламировать, поэт выдерживает ещё продолжительную паузу, давая возможность публике глубинно прочувствовать силу и талантливость сочинения, после чего уже обращается к слушателю:
– Ну, как? Что скажешь, способна ли воспитанная девушка устоять под натиском такого пронзительного признания?
– Недурно, – сдержанно хвалит поэта Митюков. Он уже покончил с запасами провизии и не видит более причин удерживать себя от конструктивной критики: – «Богиню» я бы заменил на «Зинку», а то она может подумать, что ты не в неё влюблён, а в какую-нибудь икону. Ты ж ей признаться собираешься? Ну так послушай, в таких делах, брат, недомолвки всякие – первейший враг. А вообще, ничего, талантливо. Только это… Если уж тебе тёлка нравится, то сводил бы её в кафешку, потом на дискач – в какой-нибудь приличный клубешник с модным ди-джеем. Это верняк, уж ты мне поверь! После такой программы, ей хоть какие рифмы читай, – уж эффекта не испортишь, – она твоя!
Пегасов, ошеломлённый и обескураженный, сидит, не в силах проронить ни слова, душа его опустошена, слёзы жгучей обиды и разочарования в друге наворачиваются на глаза. Но Митюков не даёт ему времени расплакаться.
– Ладно, Пегасов, засиделся я у тебя. Пойду. Бывай…
Уже в дверях он оборачивается и говорит напоследок:
- Чего ещё сочинишь, зови, послушаю. И это… колбаса у тебя классная. Где покупал? Впрочем, не говори, пусть будет твоя тайна. Купишь ещё, не забудь позвать. Ну, пока!..