60.
У Олега Верхозина после той злосчастной ночи начались страшные неприятности: его исключили из партии и через месяц уволили. Я видела его несколько раз на улице: он потерял весь свой лоск и гордую победительную осанку. Его, первоклассного специалиста, нигде не брали на работу, даже дворником. Когда я спрашивала Володю, не может ли он через обком помочь Олегу, он всякий раз пожимал плечами и изображал на лице веселое недоумение. Хорошо, что брат Олега, живший в Москве, пригласил его к себе и устроил в какую-то артель. Потом я встретила Олега в январе сорок пятого, в самом конце войны. Я обратила внимание на высокого, статного мужчину, заросшего бородой, который сосредоточенно рылся в мусорном ящике, вытаскивая оттуда какие-то куски и складывая их в целлофановый пакет. Это был Олег...
Я привела его домой, отмыла в ванне, подстригла, дала чистую одежду, оставшуюся после смерти Володи. Олег признался, что сбежал с передовой в первый же день. "Там страшно, Вера! - глядя на меня расширенными от когда-то пережитого ужаса глазами, говорил он, - там ведь и убить могут! Но почему именно меня? Ведь есть же добровольцы, пусть они и воюют..."
Вернувшись в Москву, он узнал, что его брат ушел в ополчение и погиб. Его жена не пустила Олега даже на порог, сказав, что стыдно такому здоровяку отсиживаться в тылу… Олег стал собирать объедки возле столовых и ресторанов, ночевал в заброшенных котельных и на чердаках. Бог его миловал: он ни разу не попал в облаву…
Когда стемнело, я уложила Олега в свою кровать, постелив свежее белье, и легла рядом с ним. Конечно, четыре последних года сильно измотали Олега, но в постели он по-прежнему был асом-мужчиной. Почти до утра он вертел меня, как живую игрушку, и снова, как в тот раз, в Краснокутске меня с ног до головы окатывали волны жгучего бесстыдного наслаждения. Так продолжалось три месяца. Потом я узнала от соседей, что моим жильцом интересуется участковый. В тот же день собрала Олегу чемодан и купила купейный билет до Краснокутска. Мне почему-то казалось, что в этом далеком сибирском городе ему легче будет затеряться среди тысяч таких же, как он, бесприютных, растоптанных жизнью людей.
Но до Краснокутска Олег не доехал: еще при посадке на него обратил внимание офицер МГБ в штатском, ехавший с ним в одном вагоне. От его цепких желтых глаз не укрылась нервозность Олега: если его о чем-то спрашивали, он вздрагивал всем телом и смотрел на спросившего затравленным взглядом. Кончилось тем, что офицер МГБ пригласил Олега в свое купе, предъявил красную книжечку, и Олег, упав на колени, рассказал ему все. Офицер высадил его в Свердловске, сдав под расписку местным чекистам. До конца войны оставалось меньше месяца и приговор трибунала был сравнительно мягким: пятнадцать лет строгого режима. За измену Родине…
61.
Он отсидел весь срок от звонка до звонка. Вернулся в Москву в шестидесятом, в самый разгар хрущевской оттепели, совершенно седым стариком. Я снова отмыла его в ванне, подстригла, приготовила вкусный обед. Но когда я стала стелить постель на двоих, Олег упал на колени и, целуя мне ноги, пробормотал:
- Все, только не это! Я уже не мужчина. - Заметив в моих глазах изумление, добавил:
- Меня изнасиловали в бараке. В первую же ночь... Три дня насиловал пахан по кличке Филя-капитан, а потом я стал добычей всего барака. Так наказал меня Бог за мою непутевую скотскую жизнь...
Чтобы скрыть слезы, я пошла на кухню. Олег догнал меня в коридоре забегая вперед, по-собачьи заглядывал мне в лицо и жалобно скулил:
- Ты меня не выгонишь, Вера? У меня нет денег, мне некуда идти...
И снова ползал на коленях, целуя мои ноги. Я его не выгнала и даже устроила швейцаром в свой ресторан. Олег воспрянул духом и совсем по-детски радовался своему лакейскому мундиру с широкими лампасами, который был чем-то похож на генеральский. Он прожил у меня пять лет и старался быть мне не в тягость: мыл полы, пылесосил ковры и паласы, ходил по магазинам за покупками. Но однажды во время дежурства в ресторане он узнал в вальяжном, шикарно одетом господине того самого пахана по кличке Филя-капитан, который зверски насиловал его в Озерлаге. Олег не совладал с собой и вцепился ему в глотку. Их едва растащили... Я, использовав все своя связи, спасла Олега от тюрьмы, но твердо сказала ему, что жить у меня он больше не будет. Если ты будешь проходить мимо "Метрополя", то наверняка заметишь седого благообразного старика-нищего. Это - Олег. Милиция его не трогает: он охотно делятся с ней своими доходами. Ему хорошо подают: даже сейчас, когда он старик, прохожие видят, какое мужественно-красивое и благородное лицо у него когда-то было...
62.
Вера Павленко курила сигарету за сигаретой, не замечая, что по ее щекам уже давно текут слезы. Вытерев лицо насухо кружевным платком, она, все еще всхлипывая, спросила Вадима:
- Ты, наверное, презираешь меня? Ведь я изменила прекрасному человеку, а после войны жила с грязным, трусливым подонком, исковеркавшим мне жизнь... Но я до последнего дня хотела помириться с Володей. Ты знаешь, что за день до прихода наших ему удалось вырваться из немецкой тюрьмы. Он переночевал у дальних родственников, а утром, когда в Еланск уже вступили наши танки, веселый, радостно-возбужденный ворвался в дом. Надев свой лучший костюм, нарвал в саду огромный букет и сказал:
- Я пошел встречать наших!
Я подошла к нему и, положив руки на плечи, тихо спросила:
- Ты можешь простить меня в ТАКОЙ день?
- Нет, Вера. - грустно улыбнулся Володя. - ТАКОЕ НЕ ПРОЩАЮТ.
И ушел со своим нарядным букетом. Распахнув окно, я видела, как он, размахивая цветами, что-то кричал танкистам с загорелыми, смертельно усталыми лицами. Когда танки прошли, из подворотни дома напротив что-то зловеще сверкнуло. Володя, выронив букет, упал, и я с ужасом увидела, как из-под его тела начинает медленно выплывать, растекаясь по асфальту, огромное алое пятно... Нельзя простить, но можно понять того семнадцатилетнего паренька, который полоснул Володю очередью из найденного им в подворотне немецкого автомата. Он ведь стрелял не в героя, не в руководителя Еланского подполья, а в пособника фашистов, изменника Родины господина Крыленко... Когда пареньку объяснили, кого он только что хладнокровно убил, он рвал на себе одежду и просил пристрелить. Ночью он повесился на решетке тюремной камеры, нацарапав на стене огрызком карандаша: "Прости, товарищ Крыленко!"
Рыдания мешали Вере говорить, и она надолго замолчала.
- Не надо больше об этом! - мягко тронул ее за плечо Вадим, но Вера Павленко, отстранив его руку и все еще всхлипывая, сказала:
- Надо! Ты должен выслушать меня до конца. Я никогда не понимала Володю, считала его неудачником. Не верила, что его книги кому-нибудь нужны. Поэтому я так легко согласилась отдать все его рукописи первой Володиной жене Любови Михеевне, которая примчалась в Москву, как только вышел указ о присвоении Володе звания Героя Советского Союза. Выслушав ее, я молча вытащила из-под кровати огромный тяжелый чемодан, вытерла с него пыль и протянула Володиной жене. Щелкнув ржавыми замками, Любовь Михеевна стала жадно рыться в рукописях. Наконец она встала и спросила свистящим шепотом:
- Это - все?
- Все, - ответила я холодно. - Много бумаг он сжег, отправляясь в Еланск.
63.
Злобно чертыхаясь, Любовь Михеевна ушла, прихватив с собой чемодан. Вскоре вышел роман Володи "Жила бы Россия...", ему была присуждена Сталинская премия. Потом одна за другой вышли остальные Володины книги: диссертация об Андрее Платонове, сборник статей и очерков; даже книгу стихов, написанную в юности, издали... Недавно в Малом театре случайно встретила Любовь Михайловну Крыленко. Она страшно постарела и обрюзгла, но вся источала самодовольство, была в бриллиантах и мехах. Узнав меня, она запых-
тела, как паровоз, злобно пяля свои зеленые бесстыжие глаза. Она до сих пор ездит по стране, встречается с молодежью и рассказывает, какой верной и преданной женой была она для Володи... А мои дети стали взрослыми, так и не получив медной копейки пенсии за своего погибшего отца...
Несколько минут Вера Павленко бесстрастно, ничего не видя, смотрела в одну точку. Потом, проглотив застрявший в горле комок, с усилием сказала:
- Володю, как прославленного подпольщика, Героя Советского Союза, похоронили в Москве. Я каждый день прихожу на его могилу. В любую погоду. Сижу на скамейке и мысленно говорю ему те хорошие и добрые слова, которые из-за глупой гордости не сказала ему, когда он был жив. Если нет никого поблизости, опускаюсь на колени, ползаю у могилы и исступленно прошу: "Прости, Володя!" И всякий раз могила отвечает печальным Володиным голосом: "Нет. Вера! ТАКОЕ НЕ ПРОЩАЮТ".
Не в силах больше говорить, Вера Павленко замолчала, закрыв лицо руками, и Вадим понял, что мысленно она сейчас там, в Еланске, с человеком, которому ни разу не сказала о своей любви, хотя, видимо, любила его с того самого дня, когда он вышел из автобуса на одну остановку раньше, чтобы проводить ее домой.
64.
- Я только теперь понял твоего мужа до конца, - сказал Вадим, когда Вера стала собираться уходить. - Порой он поступал с тобой жестоко, но это было в духе того страшного времени. Я тоже был на партийной работе и постоянно ловил себя на мысли, что все реже говорю людям правду. Мне стало страшно и я ушел.
- С Володей случилось тоже самое, когда он стал работать в обкоме, - вздохнула Вера, Когда я сказала ему об этом, он резко меня оборвал: "Партия не может раскрывать свои тайны перед народом". Когда же я спросила, зачем народу партия, которая скрывает от него правду об истинном положении дел в стране, он насупился и уткнулся в газету.
- Если бы партийная элита сказала народу правду, она не продержалась бы у власти и трех дней. - Вадим потянулся к сигаретам, но пачка была пуста. - Нашим правителям пришлось бы признать, что они и не собирались строить коммунизм. Им нужно совсем другое: набивать карманы, строить шикарные дачи за счет казны, насиловать красивых девушек в своих роскошных кабинетах и загородных саунах... В этом они преуспели. Для себя партийная мафия уже построила коммунизм. А народ наши вожди всегда считали быдлом и в душе смеялись над его долготерпением.
- Ты плохо выглядишь, Вадим, -сказала Вера, пряча в сумочку сигареты и зажигалку, - Тебя что-то тревожит?
- Мне не нужно было приезжать в Москву. - Вадим скомкал пустую пачку из-под сигарет и бросил в угол. - Я чувствую, что попал в лабиринт, из которого мне не выбраться. У нас плохие, подлые вожди, худший в истории человечества политический строй, самая отсталая экономика. Но у нас великолепно умеют заткнуть рот пулей или кляпом честному человеку. Здесь партийная мафия достигла совершенства. Меня, как и твоего мужа, долго и усердно травили. И на авиамоторном заводе, и в обкоме. Но особенно в Краснокутском университете, где я много лет преподавал журналистику, И знаешь кто травил? Инна Георгиевна Быкадорова, родная сестра той самой Нины Георгиевны, что твоего мужа со свету сживала. И тоже декан, только не у филологов, а у журналистов... Но в Краснокутске со мной были друзья, а здесь я один. Меня обязательно затравят, а роман уничтожат, ведь он многим здесь как кость в горле. Поэтому сохрани, Вера, до лучших времен этот экземпляр.
- Я не подведу, Вадим. Будь спокоен. - Вера Павленко бережно взяла из рук племянника голубую папку в ледериновом переплете. Потом продиктовала Вадиму свой номер телефона и попросила немного проводить. Когда они вышли из лифта, Вера пристально взглянула на седовласого вахтера, похожего на отставного профессора, вдруг судорожно вцепилась Вадиму в рукав:
- Я кажется, с ума схожу! - сказала она срывающимся голосом. - Ради Бога, принеси мне воды...
Усадив Веру Павленко на низенький диванчик, обтянутый тисненой искусственной кожей, Вадим подошел к столику Елагина и попросил воды. Он заметил, что рука Кузьмы Степановича, наливавшего воду из графина, сильно дрожала. Когда он подошел к диванчику, Вера, стиснув зубы, сидела, откинувшись к стене. Лязгая зубами и расплескивая воду, она сделала несколько глотков. Но когда через пять минут они вышли из прохладного вестибюля на залитую солнцем улицу, Вера сказала Вадиму отчетливо и твердо:
- Мне показалось, что за столиком вахтера сидит Кузьма Королев.
65.
Когда в шестом часу вечера Вадим приехал домой, Людмилы еще не было. На тесной кухне пожилая женщина в пестром халате жарила омлет на газовой плите. Увидев Вадима, она подошла к нему и протянула горячую шершавую руку:
- Козликова Ирина Михайловна. А вы, вероятно, Вадим, Людочка мне о вас писала. Вы уже, наверное, знаете, что Людочка - моя приемная дочь. Впрочем, что ж мы тут стоим? - спохватилась она. - Пойдемте ко мне кофе пить.
В комнате Ирины Михайловны стол был уже накрыт, как будто она заранее готовилась к приходу Вадима. На белоснежной скатерти стояли запотевшие, только что из холодильника, бутылки ситро и лимонада, тарелки с красиво нарезанной колбасой, сыром и бужениной.
- Где вы собираетесь работать, Вадим? - спросила Ирина Михайловна, наливая кофе в старинные фарфоровые чашки.
- Уже работаю. У академика Козликова в институте.
- Людочка сказала, что он был моим мужем? - голос Ирины Михайловны дрогнул.
- Сказала. - Вадим отхлебнул глоток кофе и пристально посмотрел на Ирину Михайловну. - Что же вам помешало быть вместе?
- Страх! - усмехнулась Ирина Михайловна. - Животный липкий страх. Павел не выгнал меня после ареста моего отца, красного командира. Мы расстались только через полгода. Хорошо помню ту душную августовскую ночь. Павел допоздна работал в своем кабинете, писал докторскую, я тоже ложилась поздно: много читала. Во втором часу ночи во дворе нашего дома со скрежетом остановилась машина. Я выглянула в окно и увидела синий фургон, который в народе окрестили воронком. По моему лицу Павел понял, кто приехал, и вскочил, как ужаленный. А на лестнице уже бухали тяжелые сапоги и через минуту в дверь громко застучали. На Павла было страшно смотреть: волосы его встали дыбом, глаза, остекленев, вылезли из орбит.
- Это пришли за мной! – простонал он, ломая длинные белые пальцы. - И все из-за тебя, твоего подлого отца! - От жалости к себе он даже всхлипнул.
- Открывайте, НКВД! - послышались за дверью грубые голоса.
- Господи! - закатив глаза, простонал Павел. - Спаси и помилуй мя грешного! - Отче наш ежи еси на в небеси, да святится имя твое! -Челюсть его прыгала. Раньше он ничем не проявлял своей набожности. Мы и познакомились с ним после лекции "Религия - опиум для народа", которую он читал в Первом медицинском, где я тогда училась.
- Господи! - исступленно бормотал Павел, судорожно и неумело крестясь. - Только бы не меня, пусть мою жену арестуют, только бы меня! Господи! Во имя Отца, Сына и Святого Духа...
- Аминь! - сказала я и пошла в прихожую. Открыв дверь, я увидела молодого упитанного мужчину в синей форме НКВД.
- Почему долго не открывали? - подозрительно посмотрев на меня, спросил он. После паузы, показавшейся мне бесконечной, он уже будничным тоном поинтересовался:
- Где живут Антоновы?
- Четвертый этаж, вторая дверь налево, - ответила я. Мужчина взял под козырек и вместе со своими спутниками стал подниматься наверх. Павел, закрыв лицо руками, плакал взахлеб, как обиженный ребенок, плечи его тряслись. В эту ночь я постелила себе в гостиной на диване.
Однажды в начале сентября, вернувшись с работы, я увидела, что все мои вещи аккуратно упакованы и сложены у порога. Заметив мое изумление, Павел Юрьевич спокойно пояснил:
- Я снял тебе комнату. Здесь, неподалеку, на улице Грановского... Заплатил за год вперед.
- А Сережа?! - вскрикнула я, поняв, что случилось непоправимое.
- Сережу я отправил в Еланск, к деду. - Павел опустил глава. - Но я не бросаю тебя, Ира. На мою материальную помощь ты всегда можешь рассчитывать...
Выжить помогло то, что была не одна: растила Людмилу.
Помолчав, Ирина Михайловна спросила:
- А вам нравится Людмила?
- Нравится? - задумчиво повторил Вадим. - Это не то слово. Я ее люблю, хотя она не верит, что мы будем вместе. Меня поразила одна ее фраза: она сказала, что в трудный момент может меня предать.
- К сожалению, это правда, - сказала Ирина Михайловна после долгого молчания. - У нее легкий и добрый характер, она никому не откажет, всех утешит. Но лишь в том случае, если это не налагает на нее никаких обязательств. С Сережей и Мишелем она училась в одной школе. Оба влюбились в нее без памяти и ухаживали за ней напропалую. Она ходила с ними в кино, на каток, но предпочтение явно отдавала Мишелю. Незадолго до выпускного вечера она пришла лишь под утро и сказала мне, улыбаясь: "Поздравь меня, мама, теперь я - женщина. Мы с Мишелем решили пожениться." Желая ошеломить Людочку свадебным подарком, Мишель без спроса взял у папы-генерала коллекцию старинных орденов и продал какому-то аферисту. На этом и попался: обоих задержали. Папа даже пальцем не пошевелил, когда узнал, что педсовет исключил сына из школы. В тот же день Мишель в расстроенных чувствах пришел к Людмиле. Выслушав Мишеля, Людочка нежно поцеловала его в лоб и сказала ласковым голосом: "Милый Миша, как жаль, что тебе не повезло. Я всегда буду любить тебя как брата, но замуж выйти за тебя не смогу. Постарайся поскорее меня забыть". Мишель ушел от нее в полном отчаянии и даже пытался вскрыть вены. Тут уж вмешался его отец: вызвал скорую и парня спасли...
- Людмила, как и все мы, ошибалась в юности, - сказал Вадим, которого уже сильно тяготил этот разговор.
- Нет, Вадим, это не ошибки, - покачала головой Ирина Михайловна. - Она всегда поступает обдуманно, все тщательно взвесив. Ее сумел проучить только Сережа. После разрыва с Мишелем Людочка вдруг вспомнила, что Сережа был влюблен в нее без памяти. Людочка стала звонить ему, приглашать в "Континенталь", куда устроилась после каких-то курсов официанткой. Но Сережа хорошо помнил, как она поступила с Мишелем. Однажды он пришел к нам в третьем часу ночи. Он был трезв, но шатался, глаза его блуждали.
- Я попал в тяжелую передрягу, - сказал он срывающимся голосом. - По протекции папы меня взяли в его институт чертежником и даже допустили к секретной работе. Правда, строго предупредили, что за утерю чертежей - под суд. Ну, я, естественно, все чертежи держал в сейфе под замком, а сегодня открываю сейф – пусто. Все чертежи и расчеты по секретному изделию исчезли. Помчался к папе, он так расстроился, что хотел застрелиться. Сейчас он в больнице... Когда выйдет оттуда, его будут судить. И меня вместе с ним... Ты будешь ждать меня, Людмила?
Я, конечно, сразу поняла, что это розыгрыш. Сережа с детства любил всех дурачить, в школьном драмкружке играл. Но Людочка приняла все за чистую монету. Она положила ему руки на плечи и сказала своим нежным, ласковым голоском: "Милый Сереженька! Ты знаешь, как я тебя люблю. Я верю, что ты ни в чем не виноват, но на суде ты вряд ли это докажешь. Не будем себя обманывать, ничего у нас с тобой не получится. Но ты обязательно встретишь девушку, достойную твоей любви. Ну, а я просто не могу принести себя в жертву. Да ты и сам не захочешь эту жертву принять…"
Выслушав Людмилу, Сережа сказал ей совершенно спокойно:
- А ведь ты - мразь! Жаль, что я это сразу не понял! - Он резко повернулся и вышел. А Людочка...
- Как ты смеешь, мама! - В комнату, шелестя красивым нарядным платьем, вошла Людмила. - Конечно, подслушивать нехорошо, но я не удержалась, ведь речь шла обо мне. Ну, спасибо, мама! Ты сделала все, чтобы Вадим меня возненавидел!
66.
Вадим встал и быстро пошел к дверям. В комнате Людмилы он сел в кресло и устало прикрыл глаза. Вскоре, тяжело дыша, вошла Людмила и ничком упала на тахту. Полежав минут пять, она встала и вытерла полотенцем мокрое лицо.
- Ты молчишь, а в душе меня презираешь! - сказала она Вадиму, все еще всхлипывая. Да, я совершала подлости. Люди были со мной жестоки, и я платила им той же монетой. Но и ты не святой: разве ты подошел бы ко мне, будь я простой официанткой? На первых порах я очень нужна тебе. Потом, став знаменитым, ты вытрешь о меня ноги...
- Еще никто не говорил мне таких мерзостей. - У Вадима сильно заныло сердце, и он положил под язык таблетку нитроглицерина. - Теперь я верю, что ты вполне способна меня предать...
- Тебе плохо? - спросила Людмила, заметив, что Вадим сильно побледнел.
- Принеси воды. - Голос Вадима прозвучал тускло и безжизненно. Метнувшись на кухню, Людмила тут же вернулась со стаканом воды. Вадим, держась обеими руками за грудь, попытался встать, но тут же грузно рухнул на пол под ноги Людмилы.
… Он пришел в себя только поздно вечером. Увидев заплаканное лицо Людмилы, грустно пошутил:
- Нервы у меня как у воспитанницы института благородных девиц.
- Это не нервы! - Людмила с тревогой заглянула Вадиму в глаза. - Врач сказал, что это приступ стенокардии. О поездке в Еланск можешь забыть...
- Ехать необходимо, - покачал головой Вадим. - А со стенокардией можно дожить до глубокой старости.
Помолчав, Людмила спросила:
- Почему люди, если любят, делают друг другу больно?
- Я сам хотел опросить тебя об этом. - Вадим через силу улыбнулся.
Виктор Сашко пришел ровно в двенадцать. Поздоровавшись, он сказал Вадиму:
- Я прочитал вашу книгу. Спасибо за папу! - Приглядевшись к осунувшемуся лицу Вадима, он с тревогой спросил:
- Вы заболели, Вадим Николаевич? Может, не поедем?
- Ничего страшного, - с досадой махнул рукой Вадим. - Сердце слегка прихватило. А вообще-то я мужик здоровый...
Через полчаса они были на Киевском вокзале. Вскоре объявили посадку. Бросив портфель на полку и повесив взятый по настоянию Людмилы плащ, Вадим вышел в коридор и закурил возле открытого окна. Виктор Сашко встал рядом и задумчиво смотрел на проплывающую мимо желтую россыпь огней.
- Как вы думаете, - он робко тронул Вадима за рукав, - смог бы папа жить в нынешнее время, когда нормой поведения стала подлость?
- Едва ли, - вздохнул Вадим. - Он ведь думал, что после войны будет жить в свободной счастливой стране, а не в грязном вертепе.
- Из вашей книги я понял, что он не любил маму. - Виктор, зябко поеживаясь, закрыл окно. - А мама? Неужели у нее не было гордости?
- Была, Виктор, была, - улыбнулся Вадим. - Она и сейчас гордая, но когда любишь, о гордости редко вспоминаешь.
Вадим открыл дверь купе и, не раздеваясь, лег на свою полку.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
67.
Поезд прибыл в Еланск в девять часов утра. Купив в киоске на вокзале свежие газеты, Вадим сказал Виктору Сашко:
- Минут через сорок будем в Сосновке.
Удобно устроившись в салоне старенького обшарпанного автобуса, Вадим развернул местную газету. "Еланская правда" писала об уборке зерновых, августовских совещаниях учителей и о вступлении войск Варшавского договора в Чехословакию... Вадим внимательно прочитал телеграммы из Праги и снова, как в первый день вторжения, защемило сердце. Такой поворот событий его не удивил: еще в начале августа в Краснокутске он начал писать статью "Письмо в Злату Прагу". Закончить ее не успел: помешали хлопоты, связанные с отъездом в Москву, но он до сих пор помнил статью наизусть: "Чует мое сердце, что переговоры с чехословацкими руководителями служат для наших вождей лишь дымовой завесой. А под ее прикрытием заливают горючее в баки самолетов и танков, стягивают войска к границам государства, сумевшего на деле доказать, что оно действительно суверенно. Мир замер в ожидании. Хватит ли мужества у людей, определяющих политику великой страны, не впасть в истерику, не сорваться в штопор в страхе за свое будущее? Дай Бог, если хотя бы инстинкт самосохранения остановит наших вождей на краю пропасти".
Инстинкт не сработал: вторжение все же произошло. И горько было, что статью негде напечатать, что голос его никем не будет услышан...
В Сосновке Вадим и Виктор Сашко быстро нашли контору совхоза "Еланский". Здесь было сумрачно, прохладно и пахло сургучом, чернилами и застарелым табачным дымом. С директором, Кириллом Трофимовичем, они столкнулись в дверях его кабинета: он уже собирался уходить. Мельком взглянув на их документы и вяло поинтересовавшись целью визита, Кирилл Трофимович с явной неохотой вернулся в свой тесный прокуренный кабинет, усадил гостей на деревянный, обшитый черной клеенкой диванчик, снял полотняную белую фуражку с захватанным козырьком.
- Значит, старое ворошить приехали? - Директор пристально посмотрел на Вадима. - А скажите, нужно ли это сейчас? Мертвых-то не воскресишь…
- Я буду писать для живых, - возразил Вадим.
- Понимаю, - согласился Кирилл Трофимович. - Вот только материал брать вам, считай что не у кого. Разве что у Сукина...
- Что за фамилия? - удивился Виктор Сашко.
- Не фамилия - прозвище, - засмеялся директор. - Сурин он по паспорту, но народ окрестил его по-своему, потому что он и впрямь сукин сын. Каратель он, служил в эондеркоманде Клауса Кроля. Свои двадцать лет отсидел и в прошлом году вернулся, причем при больших деньгах. Видать, перед тем, как его взяли, успел где-то зарыть золотишко. Бирюком живет у околицы. Ночным сторожем я его оформил, хотя и не лежит душа к этому выродку. Днем он всегда дома. Могу вас к нему на машине подбросить - мне по пути... Уже в машине директор посоветовал:
- На его слова вы не очень полагайтесь. Есть в Еланске учитель Скубилин - вот к кому вам надо! Он тоже о Елагине материалы собирает. Приезжал сюда несколько раз. В Еланске любой школьник вам его дом покажет…
Развернув газик у околицы. Кирилл Трофимович вышел из машины и распахнул дверцу:
- Видите горушку, на ней забор? Там и живет Сурин. Забором отгородился, чтобы с дороги дом не было видно. Людей сторонится, днем в селе почти не появляется. Ну, ступайте! Вечером зайдете ко мне - с жильем устрою. У нас Дом приезжих есть... - Директор сел в машину и вырулил на большак.
68.
По аккуратно выложенной белым кирпичом тропинке Вадим и Виктор поднялись на бугор. Вадим дернул за кольцо калитки, и они вошли в просторный голый двор, посыпанный крупным желтым песком. Им навстречу откуда ни возьмись метнулся, злобно рыча, огромный кобель. Увидев в двух шагах от себя злого откормленного пса, Виктор Сашко слегка опешил.
- Назад, Трезор! - послышался насмешливый голос из открытого окна небольшого, обшитого тесом дома в глубине двора. Трезор неохотно отполз в сторону и, уронив голову на сильные толстые лапы, высунул язык. Скрипнула дверь, и на пороге дома показался старик, крепкий в плечах, слегка сутулый и седой как лунь. Чуть шаркая подошвами, он подошел к гостям и. с достоинством поклонившись, представился:
- Сурин я. Иван Иванович Сурин. А вы, позвольте узнать, откуда будете?
- Журналисты мы, - ответил Вадим. - Из Москвы.
- Из Москвы так из Москвы, - усмехнулся старик тонкими розовыми губами. - Пройдемте в дом, коли так. Посидим, чайком побалуемся. - Он потрепал Трезора по гладкой блестящей шерсти и глазами показал ему на конуру. Пес безропотно повиновался. Старик проводил гостей в чистую уютную горницу, оклеенную нарядными обоями. Все здесь говорило о достатке: телевизор последнего выпуска, маленький сервант, полный посуды, полки с книгами в дорогих переплетах.
- Ну, ладно, вы тут пока отдыхайте, а я чай заварю. - Старик, не слушая возражений гостей, проворно юркнул на кухню. Убедившись, что он плотно прикрыл за собой дверь, Виктор Сашко подмигнул Вадиму:
- Живет он будь здоров, получше, чем мы с вами. Я, в общем-то, человек не злой, но как-то не по себе мне от этой роскоши. Я бы их, карателей, в тюрьмах не держал. Всех бы их...
-...лично расстреливал! - С этими словами в горницу вошел Иван Иванович. Заметив замешательство на лице Виктора, он снисходительно пояснил:
- Дверь-то я действительно закрыл, но над ней отдушина, под занавеской. Не будет вам чая! - губы старика обиженно задрожали.
- Что, не понравилось? - Виктор Сашко посмотрел на старика в упор.
- Если у вас ко мне дело, то говорите, зачем пришли, - сказав Сурин холодно и отчужденно. - Только прошлым колоть глаза мне нечего. Я за него сполна расплатился.
- Иван Иванович! - Вадим старался говорить мягко. - Камня за пазухой у нас нет. Постарайтесь вспомнить все, что относится к вашей службе в зондеркоманде Клауса Кроля.
- Хорошо. - Сурин сел на плюшевый диван. - Задавайте вопросы.
- Что вы можете сказать о судьбе Елагина? - Вадим достал блокнот. Сурин ничего не ответил. В горнице повисло напряженное молчание.
- Не хотите говорить, - констатировал Виктор Сашко. - И скорее всего потому, что участвовали в его убийстве! Судорога пробежала по лицу Ивана Ивановича, он вскочил.
- Нет, тысячу раз нет! - захлебываясь словами и уже с нескрываемой ненавистью глядя на Виктора Сашко, закричал Сурин высоким пронзительным голосом. - Новое дело пришить хотите? Не выйдет! Я свое отсидел! Пусть садят тех, кто четвертовал Елагина!
- Так Елагина четвертовали?! - Вадим и Виктор Сашко вскочили почти одновременно. Иван Иванович понял, что проговорился и страшно побледнел.
- Значит, конец. - пробормотал он почти шепотом. - Ведь не поверите же вы мне, что не я это сделал, что в этой зондеркоманде лишь лакеем был...
- На судебном процессе в Еланске вы говорили, что не были в Сосновке 1 августа сорок третьего года... - сказал Вадим, глядя на Сурина в упор.
- Не был, не был я там! - оживился Сурин. - О том, что четвертовали Елагина, я уж потом узнал...
- Не ломайтесь, Сурин! - брезгливо поморщился Виктор Сашко. - Вы прекрасно знаете, что происходило в Сосновке 1 августа, потому что вы были там в этот день! Найдите в себе мужество сказать правду.
- Нет у меня мужества. Трус я. - От жалости к самому себе Иван Иванович всхлипнул.
- Кого вы собственно, боитесь, Сурин? - прищурился Виктор Сашко.
- Его... Кузьму Королева! Кого же больше...
Вадим выронил авторучку. Только теперь он понял, что под видом прославленного партизана в Москве живет и здравствует Кузьма Королев.
- Он давал о себе знать? Запугивал вас? - спросил Вадим, поднимая авторучку.
- Сам - нет. Но человечка своего подсылал. Плюгавый такой, черненький, глаза навыкате. В прошлом году деньги предлагал, чтоб только я молчал о Сосновке. Расписку требовал...
- И вы дали расписку? - хмуро спросил Виктор Сашко.
- Дал. Когда тебя за горло берут, все дашь, не то что расписку. Но денег от него не взял.
- Значит вы, Сурин, вместо того, чтобы помочь правосудию, покрывали матерого бандита, - сказал, хмурясь, Виктор Сашко. - Так ведь получается?
- Покрывал, потому что боялся, - беспокойно заерзал на диване Иван Иванович. - И сейчас боюсь. Еще больше, чем вас.
- Вот что, - сказал Виктор Сашко, доставая из портфеля стопку листов чистой бумаги. - Сейчас товарищ Королев запишет ваши показания набело, а вы распишитесь.
- Ладно, - с обреченным видом согласился Иван Иванович. Вадим на чистом листе подробно записал рассказ Сурина. Иван Иванович, надев очки, несколько раз внимательно прочитал написанное и в нижней части листа написал четким, почти каллиграфическим почерком: "С моих слов записано верно. Сурин Иван Иванович, русский, судимый, серия паспорта...номер ...бывший ординарец зондерфюрера СС Клауса Кроля /Кузьмы Королева/. 25 августа 1968 года, село Сосновка. Еланской области".
- Ну, а теперь пройдемте, гражданин Сурин, - вежливо предложил Виктор Сашко, вставая.
- Куда - пройдемте?! - опешил Иван Иванович.
- В сельсовет. Нужно эту бумагу заверить по всем правилам.
- Прежде чем идти, я хочу вас спросить, - сказал Вадим, пристально вглядываясь в лицо Сурина. - Вы меня действительно не узнали или только делаете вид?
- Ну, как не узнать, - пожал плечами Сурин. - И не только вас, но и вашего спутника тоже. Он же копия своего отца, который с вами в одной камере сидел…
- Так значит вы и сделали тот снимок Кости в эсэсовской форме?
- Нет, Вадим Николаевич, - покачал головой Иван Иванович. - Здесь я вам не помощник. Я ведь ни разу и фотоаппарат в руках не держал...
- Так кто же, кто сделал этот снимок? - от отчаяния Вадиму хотелось заскрежетать зубами.
- Одному Богу это известно, Вадим Николаевич, - облизнул пересохшие губы Иван Иванович. - Ясно, что это подстроил Эвальд Мюрцель, он был мастак в таких делах. Да только не докажите вы это никому и будет ваш Сашко вечно в предателях числиться... Да и все равно ему теперь.
- Зато нам не все равно! - Виктор Сашко с такой силой грохнул кулаком по столу, что полированная столешница треснула. Иван Иванович по-черепашьи втянул голову в плечи и опустил глаза...