БАБА ДУНЯ.
Хатка бабы Дуни стояла в конце деревни, на развилке двух заброшенных дорог. Время превратило дороги в глубокие рвы, и поэтому казалось, что жилище бабы Дуни находится на высоком острове. Этот маленький, аккуратно выбеленный дом всегда возбуждал у прохожих любопытство. Может, потому, что он таил в себе страшную историю своих прошлых хозяев, а может, потому, что его ветхость никак не вязалась с красивым и ухоженным палисадником перед двумя низкими окнами. Ярко-жёлтые дикие георгины, сиреневые пахучие флоксы и нежно-розовые шапки пионов ещё больше подчёркивали убогость этого строения.
Летними вечерами на скамеечке рядом с домом неизменно сидела седая, сгорбленная старуха, пугая своим видом деревенскую детвору. Её изуродованные полиартритом пальцы крепко вцепились в сучковатую деревянную клюку, а неподвижный взгляд выцветших глаз проходил, не задерживаясь, через все предметы. Лучи вечернего заката делали волосы старухи рыжими, но никак не могли затушевать землисто-серый цвет её лица. Она внешне в точности соответствовала сказочному образу бабы-Яги. Суматошное облачко мошкары повисло прямо перед её глазами и совсем не отвлекало бабу Дуню от мысленного путешествия по своей молодости.
Душой и заводилой всех деревенских вечеринок была красавица Дуня. Она не походила на своих подруг ни внешностью, ни характером. Длинная коса своей тяжестью оттягивала голову назад, придавая девушке неприступный, гордый вид, который ещё больше отпугивал кавалеров, чем ее задиристый, несносный характер. Наверное, что-то было у неё в крови от цыган: такая же страсть к пышным юбкам, ярким нарядам, всевозможным оборочкам на блузках и гаданию на картах. Такая же решимость, независимость, такая же любовь к свободе. В деревне её не любили, как не любят в стае белую ворону. Судачили о ней наперебой, осуждали за нескромность, за сварливый характер. Вечеринки в селе начинались после жатвы. Танцы организовывали на току, где ещё совсем недавно лежали снопы. Однажды Дунина коса в пляске зацепилась за пуговицу вышитой косоворотки кудрявого гармониста, связав их жизни в короткую и яркую судьбу. Окутанный чарами молодой девушки, ароматом полыни и чабреца, провёл гармонист ту ночь на берегу реки, утомлённо уснув на цыганской юбке красавицы Дуни.
Война разрушила её счастье, отняла мужа, сожгла дом, рубленный из толстых сосновых бревен. Почему-то вся деревня стала звать овдовевшую женщину Дунькой. Тогда и переселилась она с четырьмя маленькими детьми в эту, уже в те времена, ветхую избушку, которая унылым видом и страшной своей историей отпугивала других претендентов. Бывшая хозяйка этого дома убила здесь своего мужа, пьяницу. Разрубила труп на куски и сожгла в печи. Зловонный дым, выползший ночью из трубы, разоблачил преступление.
Дунька стала новой хозяйкой дома. Презрев все условности, она варила в этой печи вкусную стряпню, пекла торт «Наполеон» в никому не известном исполнении, начинкой к которому было ежевичное варенье. Деревенские женщины не любили её за склочный характер, за вспыльчивый нрав, за жизненную энергию, исходившую от ее личности. Но именно это и притягивало к ней чужих мужиков, которые охотно помогали весёлой вдове за чарку самогона запахать огород, поколоть дрова или поправить покосившийся дом. Самогон Дунька варила непревзойдённый, но самодельное пиво было её «фирменным» напитком. Никто не знал его рецепта. Густое и тёмное, оно хмелило не хуже крепкой водки. Зато самогон, настоянный на травах и корешках, покупали и как лекарство. Хозяйство Дунька не держала и ни одного дня не работала в колхозе. Работящие деревенские женщины этого ей простить не могли, и часто, в разгорячённой бабьей ссоре с упрёком кричали: «Лентяйка! Нищая, нищей и умрёшь!» Тогда Дунька выставляла вперёд себя четырёх маленьких детей в аккуратно залатанных и чистых одёжках и кричала в ответ: «Дуры Вы! Вот мои бриллианты! А лес нас прокормит и оденет!»
В лес Дунька ходила, как на работу с раннего утра и до вечера, с весны и до поздней осени. Лес был её вторым домом, её работой, её жизнью, её любовью, её собеседником, её церковью. Только там она жила, только там она говорила о своей боли, о своём одиночестве. Каждая лесная дорожка до сих пор помнит шаги и песни бабы Дуни, а толстый дуб в «сотом квартале» хранит в себе все слёзы вдовьей печали. К зиме у Дуни всегда было заготовлено много грибов, варенья из лесных ягод, разных полезных трав для чая и обязательно - калиновая наливка «от сердца».
Время стремительно шло. Вырастила и выучила она детей. Рассыпались её «бриллианты» по свету, редко вспоминая старенькую мать. Менялся облик деревни, у сельчан в домах появлялись телевизоры, стиральные машины, современная мебель. В маленькой избе бабы Дуни ничего не менялось, только ещё больше стало одиночества, а меньше сил и здоровья. Самой главной «мебелью» так и осталась огромная русская печь, которая занимала почти половину дома. Рядом с печью стояла большая металлическая кровать, убранная стеганным лоскутным одеялом. В восточном «куте» избы висела икона, потемневшая по причине частого посещения мух. Было понятно, что висит она там просто для порядка, а совсем не для удовлетворения набожности её хозяйки. Везде на стенах развешаны пучки лекарственных трав: от живота, от простуды, от нервов, от золотухи и ещё бог знает от чего. На печи сушатся грибы, яблоки, сливы, черника, земляника… Дырявый и гнилой дом давно не держал тепло. Северную сторону от неминуемого разрушения спасало только то, что запасливый сосед сделал рядом дровяник, и скирды дров временно укрепили и защитили стену от холодных ветров.
В деревне бабу Дуню не любили и побаивались. Она была сплетница и интриганка. Её природная склонность к анализу, её наблюдательность, её талант психолога давали ей возможность найти способы так искусно рассорить соседей или лучших друзей, что не оставалось никаких сомнений в преднамеренности её действий, и тонком расчёте. Никто не мог объяснить, зачем ей это было нужно. Порой казалось, что всё зло она делала просто от скуки.
В зимние дни надёжным убежищем для старухи была только печка. В снежные зимы избу почти наполовину заметало снегом. До поздней ночи теплый оранжевый свет маленьких окон бросал таинственные блики на белоснежные сугробы, раздуваемые позёмкой. Сырая и холодная избушка скрипела и ухала от мороза всеми четырьмя углами. А баба Дуня, недоступная для холода на огромной печи, закутанная в лоскутное одеяло, увлечённо читала романы, где роковая любовь, предательство, измена, интрига будоражили в её старых жилах кровь, заставляя сопереживать и осуждать, сочувствовать и разочаровываться. Иногда тараканы, высовываясь из щелей, удивлённо шевелили усами, разглядывая слёзы на сморщенных старческих щеках. Зачарованная блеском богатого Лувра, интригами французского двора, золотом украшений, богатством одежд и величием судеб, баба Дуня не замечала, как нисколько её не боясь, в холодном доме крысы правили свой чудовищный пир.
Утром она с усилием разомнёт скрюченные, старые ноги и растопит печь, остывшую за ночь. С трудом откроет засыпанную снегом дверь, и ноги в залатанных валенках с помощью клюки медленно протопчут по снежной целине тропинку к колодцу. С каждым денём полведра воды становились всё тяжелее.
Зимними вечерами баба Дуня иногда приходила к нам в гости, чтобы посмотреть телевизор и просто поговорить. Она приносила с собой лесные лакомства. До сих пор остался в памяти горьковатый вкус её солёных грибов варушек с луком и сметаной. Старая женщина как-то особенно произносила слово «варушки»: буква «ш» так вкусно шипела и просачивалась между остатками зубов, что вызывала обильное слюноотделение.
Для праздничных визитов баба Дуня обязательно шила новый наряд из разного старья. И, конечно же, это была пышная юбка с оборками и новый беленький фартук с большими карманами, в которые она сыпала для нас, детей, сушёную землянику. В особо торжественных случаях на шею баба Дуня цепляла бархотку с голубой стеклянной слезкой. Один бог знает, откуда взялось у неё это странное украшение. В таком наряде она походила то ли на старую цыганку, то ли на разорившуюся графиню, у которой от богатой жизни остался один только «сапфир». Разгорячившись от чарки самогона, она начинала петь старинные песни:
Не влюбляйся в черный глаз,
Чёрный глаз опасный,
А влюбляйся в голубой,
Голубой прекрасный.
В беседе она не упускала случая ещё раз вспомнить как зацепилась её коса за красавца Егора.
Всю долгую зиму баба Дуня с нетерпением ждала весны. Нарядно одетая, в белом фартучке и косынке, она пойдет в лес за первыми строчками и сморчками. Восемьдесят девятая весна бабы Дуни была последней.
Этим солнечным утром старуха была совсем слаба, но, празднично одевшись и крепко ухватив костлявыми пальцами клюку, она, как всегда, побрела в сторону леса. Лёгкий весенний ветер озорно поигрывал седыми прядями старой женщины, выбившимися из-под белого платочка. Воспалённые старческие глаза слезились от яркого солнца и смотрели на обновлённую весной природу с чувством зависти и лёгкого сожаления. Она не могла пропустить свою последнюю встречу с лесом.
Её нашли недалеко от края берёзовой рощи. Баба Дуня сидела, прислонившись к молоденькому дереву, на поляне, обильно цветущей белыми и синими подснежниками. Она пришла умереть в свой храм.
Уже давно нет бабы Дуни – этнического символа нашей деревни. На месте её разрушенного домика долго и одиноко стояла голая печь. Потом она превратилась в глиняный холм на котором через несколько лет дружно проросли деревца слив и целая семейка лесной земляники. Эти синеватые стволы деревьев, обвитые жгутами хмеля, очень напоминали протянутые из земли сухие и жилистые руки бабы Дуни.
Так через много лет старая печка неожиданно раскрыла секрет приготовления тёмного хмельного пива бабы Дуни.