Рассвет

       
       Совершенно не помню, в каком возрасте я стал задумы-ваться о Смерти. У меня такое ощущение, что я о ней знал всегда, по крайней мере, догадывался о ее существовании, хотя всячески гнал от себя эту догадку в далекое будущее. Вспоминаю, что, чем младше я был возрастом, тем размышления о собственной смерти мне казались неправдоподобными, фанта-стическими и нереальными. Всегда считал, что даже когда она явится ко мне, эта встреча будет уже не со мной и произойдет в другой реальности наподобие сновидения, настигнет тихо, не больно, в безвременье и темноте. Свет передо мной угаснет так же, как и когда-то вспыхнул, но в обратном порядке. Поэтому размышления о костлявой всегда возвращают меня в далекое (для меня) прошлое.
       Как мы, люди, ни пытаемся вспомнить момент своего появления на этот Свет и то, что с нами происходило немного позже, ничего не выходит. Вот и у меня - полная темнота. Как бы пробуждаясь из сна, память доносит отдельные, несвязанные блики незабываемых ярчайших фрагментов каких-то давно прошедших событий.
Вот некоторые наиболее запомнившиеся из них.
Теплое время года. Стою под огромным деревом. Смотрю в щель высоченного забора. Глазное яблоко холодит струящийся через щель сквозняк. За забором совсем рядом шевелится, глубоко дышит, хрустит и чавкает что-то огромное, черное, с белыми пятнами. Запах не помню…
 
       С того момента в памяти тьмы уже нет. Вокруг меня густющий всеохватывающий туман, сквозь редкие прорехи которого проявляются отдельные фрагменты общей картины моего детства и всей дальнейшей жизни. Надо отметить: туман редеет, приближаясь к сегодняшнему дню, но исчезает совсем только сию минуту, в данный момент, когда пишу эти строки.
Время течет, его течение и мою индивидуальную картину жизни снимает широкоформатная камера моих органов чувств и затем фиксирует все на «пленке» моей памяти. Эта «пленка» быстро желтеет, портится и тускнеет. На ней ясными остаются только наиболее яркие кадры незабываемых прошедших событий, запахов и вкусов, но и несбывшихся желаний, мечтаний, сожалений, намерений, впечатлений от услышанного и увиденного, а также пережитых мной страстей. Хотя если пристально приглядеться, то можно на «пленке» увидеть весь пройденный путь. На старости лет она начинает рваться, отдельные кадры теряются, другие самопроизвольно путаются и забегают вперед или уходят назад (склероз), но вся пленка окончательно и обязательно погибнет, когда угаснет мой мозг…

       Летний день. Шагаю за руку с бабушкой по неровной брусчатке улицы, вдоль каких-то низких ларьков. Вокруг много народа снует во всех направлениях. На стенах домов большие плакаты, на которых изображен молодой веселый солдат, освещенный разноцветным салютом. По краям длинной улицы, под плакатами, у стен домов, на ступенях, во множестве, плечом к плечу, сидят на маленьких тележках, лежат, стоят на костылях еще живые обрубки грязных человеческих тел: кто без рук, кто без ног, полуголые, выставляя напоказ свои ужасные раны. Догадываюсь, что многие из них пьяны, поскольку лежат на мостовой в грязи, уткнувшись лицом в заплеванную, закиданную окурками землю. Около них валяются вверх изнаночной стороной грязные шапки, кепки, шляпы, в которых блестят на солнце медные деньги. Видя мой испуг, бабушка поясняет:
       - Это фронтовики!.. Это инвалиды. Они работать не могут. Видишь? - У них нет рук. Побираются и пьют водку…

       Кто-то из взрослых родственников купил мне самый маленький двухколесный детский велосипед и учит меня на нем кататься. Поскольку во дворе места мало, выходим на улицу с рядом высоких деревьев вдоль домов. Еду под уклон, рулю. Чувствую, что меня придерживают сзади за сиденье. Но вот поддержки не ощущаю – ее уже нет, а я еду… От одной мысли, что качусь самостоятельно, - падаю, реву. Однако желание научиться ездить на велосипеде не пропало. Вновь сажусь и кручу педали…
 
       Зима. Видимо, поздний вечер. На улицах темно. Меня, закутанного в зимнюю одежду, мешающую мне двигаться, ведут за руку в баню «на ИЗО». (Я до сих пор не знаю, что такое ИЗО, но догадываюсь). Мой рот завязан противно-колючим шарфом. От дыхания он вскоре намокает и от этого становится мне еще противней и тяжелей идти. Я восстаю и начинаю реветь. Меня поднимает к себе на руки одна из моих теток по отцовской линии и бережно несет. Я успокаиваюсь. Перед баней опускает с рук на заснеженную дорожку. Заходим в огромное помещение, где прохладно. Раздеваемся донага. Мои тетки, покинув меня, уходят к окну-прилавку сдавать одежду. Стою озябший у большой деревянной лавки, где мы раздевались. Вокруг меня раздеваются еще несколько женщин, пришедших с мороза. Наблюдаю за действиями приемщицы сквозь окно, куда сдают одежду. Вижу, как та навешивает ее на какие-то крюки. Одна из моих теток возвращается, берет меня за руку и ведет в другое помещение, где оказывается жарко, душно и влажно. В том гулком, освещенном яркими стеклянными фонарями огромном зале, в паровом тумане раздаются звонкие женские голоса, слышится стрепетиный звук водяных струй, льющихся из множества душей.
       Одна из теток моет меня рогожной мочалкой, затем моется сама, оставив меня под теплым душем. Мне все кругом интересно. Наблюдаю, как вода стекает в отверстие в полу. Но от-верстие вдруг забилось приплывшей бумагой, и там образовалась лужа. Я начинаю топать ногами по грязной воде. Тетки не замечают моих действий, занятые собственным мытьем. Одна из них спохватывается только тогда, когда до нее долетают брызги из-под моих ног. Она возмущена поведением племянника. Больно шлепает мокрой рукой меня по заднице. Выводит из лужи и ставит к себе в полукабину на деревянный трап перед собой под горячий душ. Пытаюсь смотреть вверх, но вода заливает мне глаза. Смотреть мне не на что, кроме как себе под ноги. На мгновенье становится скучно. Обращаю внимание на то, что виднеется у меня внизу живота. В изумлении трогаю… Оборачиваюсь, поднимаю чуть вверх глаза, пытаюсь сравнить с тем, что есть на том же месте у тетки… Разглядываю в упор это место у нее, пока та моет голову, не обращая на меня внимания. Кроме курчавых мокрых волос, по которым стекает вода, там, под ними, виднеется еще что-то..? Я пытаюсь понять предназначение этого «что-то», но у меня это «что-то», мне кажется, несравнимо больше, лучше, удобнее… и имеет более законченный вид… Я озадачен, наклоняюсь и пытаюсь пристальней рассмотреть все то, что есть у меня, подставляя под теплые струи свою спину. Затем вновь оборачиваюсь и смотрю на теткино «что-то» в упор. Оцениваю и прихожу к убеждению, - у ме-ня «это» другое... - я мужчина. Мои глаза, наконец, прозрели. И теткино «что-то» меня страшно заинтересовало. Вызвало ничем не объяснимое любопытство. Неожиданно откуда-то изнутри меня, из мозга, из костей, из живота явилось жгучее желание до него дотронуться. Какая-то гипнотическая сила побуждает меня к действиям, - утыкаюсь своим теменем тетке в низ живота… В дальнейшем это мое мужское любопытство в отношении женщин не покидало меня никогда.
       …Но тут меня подхватывают ее сильные руки, прижимают к горячей, мокрой, упругой груди и выносят в другое прохладное светлое помещение. Там мое внимание привлекает молодая женщина с большим животом… Она стоит, обернувшись в простыню, ее живот торчит как-то неестественно, - мне так кажется. Увлеченный этим созерцанием, не заметил, как тетки получали одежду. Меня с головой оборачивают в полотенце, обтирают им досуха, – мне становится жарко. Затем начинают одевать в омерзительно горячую одежду… Опускают на пол. Одеваются сами. Я жду, потею.
       Мое внимание привлекает мокрая, в каплях, голая девочка, которую только что привела за руку женщина и поставила на лавку, где одевали меня. Смотрю на нее открыто, с любопытством, на то место, где должно быть «что-то». Та не стесняется, скрестив на груди руки, слегка ежится, пока женщина, которая ее привела, получает одежду. Она тоже смотрит на меня и не понимает, кто перед ней: мальчик или девочка… Наше занятие в переглядки прерывают. Вспотевшего выводят на мороз. Закрывают рот влажным, горячим, колючим шарфом. Мне это крайне неприятно. Я принимаюсь возмущенно орать. Но вскоре, еще не потеряв банного тепла, я оказываюсь в доме у бабушки. Там меня встречает и раздевает дядя Сережа. Он с улыбкой на лице спрашивает:
       - Ну, что ты, Мишенька, видел в бане?
       - Голых теток!
       - Ну, и как тебе показалось?
       - Ничего!..
       - Как у них там, где ничего?.. – с прищуром глаз вопрошает дядька.
       - У нас лучше!
       - У кого у нас-то?
       - У мужиков.
       - Чем лучше-то?
       - У них почти ничего нет.
       - Как это «почти»? - у дядьки глаза сияют, а я не понимаю, но чувствую в его вопросах подвох и стесняюсь.
       - У меня и то больше… - выпалил и засмеялся.
       Тут вся моя родня прыснула и отвернулась. А дядя Сережа тоже понял, видимо, что хватил через край. И вновь задает вопрос:
       - Что еще видел?
       - Пузатую тетку!
       - Какую пузатую тетку? – тот уточняет.
       Мои тети стоят у дверей в прихожей, снимают верхнюю одежду, улыбаются и ждут, что я отвечу.
       - Пузатую тетку! – тут я показываю на себе, какой у той был живот.
       Все смеются над моим ответом, а дядя Сережа подводит итог:
       - Она, наверно, соленых огурцов объелась!
       - Наверно, - безразлично отвечаю, увлекшись появлением из-за печи кота Гошки.
       - Сергей! В следующий раз вы с Володей поведете его в баню… Он уже стал все понимать… - говорит бабушка дядьке…

       У меня нет желания писать о детских эротических впечатлениях, однако и не писать о них также не могу, поскольку считаю, что зачатки эротики проявляются еще там, в глубоком детстве, и в дальнейшем, развиваясь помимо воли человека, становятся такой же потребностью его жизни, как потребность в пище, воде, воздухе и прочем. Так Природой установлено: мы все люди делимся на мужчин и женщин. Третьего не дано! И каждому полу Природой же поставлены свои задачи по воспроизводству потомства. Полное осознание себя индивидом (и как мужчиной и как женщиной) происходит не с сегодня на завтра, а в течение, на мой взгляд, многих лет жизни - не в смысле физиологического устройства, а в смысле осмысления и исполнения задач, определенных Природой. Хотя (это уже мои догадки) для некоторых людей это осознание не приходит никогда. Многочисленные моральные, законодательные и социальные запреты способствуют этому. Писать о детской эротике не принято, хотя она на самом деле всегда имела свое место, существует и будет проявляться в реальной жизни. (Речь идет не о порнографии - в этой части пишущая и снимающая фильмы публика преуспела, и к ней у меня однозначно отрицательное отношение). Взаимное притяжение, влечение и любопытство мужчины и женщины проявляется уже там, в далеком детстве, и не только как сына к матери, а дочери к отцу, но и как брата к сестре и наоборот. Однако совершено нельзя ограничивать этот круг семейными и родственными связями. Естественно первые эротические впечатления происходят именно в семье, поскольку ребенок вынужденно окружен ограниченным кругом лиц. Только по мере его взросления этот круг лиц постепенно расширяется, теряя границы и приходя в состояние: каждая женщина принадлежит каждому мужчине и наоборот. Мир детской эротики живет в другой реальности: по законам прикосновений к чужому открытому участку тела; впечатлений от увиденного чего-то хранящегося «за семью замками» и вдруг ставшего случайно неожиданно доступным и трепещущим у самых глаз; влечений незнакомым ранее запахом, испускаемым незнакомкой, явившейся неизвестно откуда, а также звуком ее голоса, образа и силуэта, вызывающего учащенный пульс и сухость во рту… (Это я пишу о мальчиках, как мужчина. О девочках пусть напишут женщины).

       Когда вырос, попытался выяснить у своих живых тогда бабушек: на самом ли деле имели место эти события в моей жизни? Те подтвердили их достоверность. Все они происходили в Омске.
       Соседская корова за забором, молоком которой я был вскормлен, после того как перестал сосать материнскую грудь.
       Улицы между ленинским рынком и железнодорожным вокзалом в ту пору густо заполнялись инвалидами войны. Особенно их было много на ступенях магазинов. Их за попрошайничество не осуждали, но и не предоставляли никаких льгот. Никаких интернатов для них не существовало. А если и существовали, то только для избранных. Воинов-победителей только прославляли на словах. Инвалиды войны тихо умирали, спивались в подворотнях, на базарах, на привокзальных площадях. В пьяном виде валялись на земле в грязи и пыли, замерзали на морозе. Разве за такую жизнь они воевали и отдавали свои жизни и здоровье? …Так безропотно и ушли в ту Землю, которую не щадя живота своего геройски защищали. К началу шестидесятых годов наше государство своим бездействием с ними покончило… расправилось, освободив себе руки от дальнейших забот…
В три с половиной года я научился кататься на двухколесном велосипеде, который вскоре украли (оставил на улице без присмотра).
Почти до четырех лет я действительно ходил с бабушкой и тетками в баню «на ИЗО». (ИЗО – не просто баня - санпропускник, в котором и одежда подвергалась «прожарке». Предпола-гаю, что «ИЗО» - санпропускник Омской пересылки во времена существования ГУЛАГА.) Младшей из теток тогда едва исполнилось шестнадцать лет.

       В тех ранних фрагментах, что сохранила моя память, я не нахожу образ отца, как ни ищу. Есть только маленький штришок: я сижу впереди на детском сиденье на велосипеде, и мы долго куда-то едем. Но я не уверен, что это был он… Образы его братьев и сестер все время заслоняют отца.
Мои родители разошлись Я не понимаю еще этого слова: «разошлись». Я продолжаю, как и прежде гостить у отцовой матери. Однако чувствую, как переменилось ко мне отношение моих теток. Они зацеловывают, затискивают меня в своих объятиях, обливая горячими слезами… В большой семье бабушки по отцовской линии я самый любимый племянник. (Возможно, мне так казалось). Буду таковым до своих девяти лет. Это потом посыпались мои двоюродные братья и сестры…

       Осень – выпал первый снег. Я с матушкой на пассажирском поезде уезжаю в теплые края. Нас провожает моя бабушка по материнской линии. Поезд мягко тронулся, а бабушка все сидит с нами в отъезжающем вагоне и не чувствует его движения. Затем спохватывается и быстро исчезает…
       …На одной из станций, где уже достаточно тепло, матушка покупает на перроне у горластых торговок отварной картошки и соленых огурцов. Приносит в вагон. Огурцы есть невозможно: от них идет дурной мерзкий запах. Она мне и окружающим нас людям говорит:
- Они (торговки) огурцы, наверно, в сортирах солят?
       Вскоре огурцы летят в открытое окно на ходу поезда…
       Мы с матушкой живем в каком-то длинном и низком бараке, в городе Одесса. По соседству с ним какой-то химический завод, который постоянно испускает неприятный запах. У меня появились новые друзья: Левка и Надька. Левка на год старше. Надька моя ровесница. Есть ребятишки и постарше, но вместо лиц и имен в памяти белые пятна. Матушка моя постоянно чем-то занята, я нахожусь под наблюдением Левкиной матери, которая почему-то всегда дома. Мы по целым дням играем в большом дворе с садиком, в котором стоят деревья с желтеющими листьями. Левка главный заводила всех игр и пакостей. Любимой его пакостью является нагадить в упавшее с веревки сушащееся женское белье. Однажды Левкина мать ловит нас двоих за сараями со спущенными штанами за этим занятием… Левку она лупит нещадно ремнем, сняв с него штаны. Он, стоя в углу, орет долго, с обидой в голосе. Нам с Надькой также «влетает» от матерей… Надька хоть и не принимала прямого участия в пакости, но и ей достается за недоносительство.

       Вот в памяти встают штрихи: паром через Днестровский лиман (я запомнил с матушкиных слов это словосочетание). Какая-то молдавская деревня с восхитительно вкусным виноградом и огромной кучей спелой, в початках, кукурузы под брезентом. Необычайно богатый фруктами базар. «Дамский» велосипед…
       Велосипед, возможно, подростковый, но «дамский». Две девочки, года на тричетыре старше меня, в цветастых длинных платьях до пят. Мы катаемся по очереди по зеленой улице на этом велосипеде.
       Кукурузная каша в глиняной миске. Вкусное красное вино, за которым я иду с этими девочками по просьбе их родителей в полуподвальное помещение, находящееся во дворе, где они наливают его в графин из огромной бочки через кран. В подвале прямо из графина пьют сами и угощают меня. После угощения я немного пьянею и мы идем играть в еще зеленый сад, где я им демонстрирую, как умею мочиться стоя. Затем они мне демонстрируют то же самое, не поднимая подолов. Когда сходят с места и там, где стояли прежде, я вижу на земле две лужицы. - Очень удивлен и озадачен:
       - Вы описались?
       - Нет! – и смеясь, одна из них поднимает передо мной несколько подолов юбок, оголяя босые ноги и то, что находится выше… Перед моим взором открываются худенькие колени, где по грязным запыленным полоскам пробежали светлые свежие разводы, и светлый, ничем не прикрытый лобок… Яркий блиц бьет по моим мозгам, - тем, видимо, и запоминается. (Вот оно: вино, девочки и, хочется написать «секс», но пишу «эротика»).

       Далее мы живем в каком-то одиноко стоящем в степи доме, у тети Ути, под высоким раскидистым, но голым деревом. Еще дом окружен кустами и высокой, сухой, густой травой. По утрам в доме очень холодно, - изо рта идет пар. Матушка растапливает печь кизяками, и мы с ней идем за водой к огромному, круглому, врытому в землю бетонному резервуару. Бросая в него далеко от себя ведро на длинной веревке, она черпает воду…
       Неподалеку от того дома расположена утиная ферма, весь ее двор заполнен белоснежными качками. Иногда вареные утки появляются на нашем столе…
       Играя около дома, в пожухлой траве нахожу большого мертвого настоящего ежа… (Вид Смерти) До этого ежей я видел только на картинках.
       Вскоре мы переезжаем на окраину какого-то поселка, раскинувшегося на высоком берегу Черного моря.
       Наша хозяйка – тетя Тася – живет в одиночестве в большом доме. Целыми днями вяжет во дворе под навесом камышовые маты. Ее дом и дома по соседству обнесены низкими каменными заборами (я не помню, как там называются эти сооружения). В выбоинах этих заборов, поверх их и рядом с ними валяются тысячами ржавые стреляные гильзы разных калибров. – Здесь проходила война. По первости мои карманы всегда полны этих звенящих железок, а руки покрыты ржавчиной, что является причиной матушкиного и хозяйкиного недовольства.
       По соседству с домом тети Таси раскинулось поле колхозного виноградника. Лоза присыпана землей на зиму. Мы с матушкой и тетей Тасей иногда ходим туда – ищем уцелевшие гроздья приторно сладкого винограда. (Я до сих пор помню вкус того винограда – это была «Изабелла»).
       Наша хозяйка печет круглый, удивительно вкусный хлеб у себя в домашней печи. Тесто она помещает в специальные ребристые по краю формы. Кусок хрустящего ребристого бока от той свежей булки, помазанный «маргарином», - предел моих вкусовых мечтаний…
       В ее доме останавливается группа или труппа молодых артистов. Они выступают в местном клубе. Я с тетей Тасей иду на представление. Ночью все артисты исчезают за исключением двоих. Те двое поутру растерянно расспрашивают нашу хозяйку о том, куда могла исчезнуть группа? Тетя Тася разводит перед ними руками…
       На слуху начало строительства Ильичевского морского порта. Его строительство ведется где-то рядом.
       …Тетя Тася запредельно по-доброму относится к нам. Матушка где-то работает, наша хозяйка водится со мной.
       У меня опять новые друзья, с которыми мы ходим на лиман на рыбалку. Ловим бычков. Рыбак из меня плохой. Помню только, как поддерживал костер на берегу. Пока собираю хворост, вернее сухую траву (на добычу дров еще нет сил) – костер уже прогорел. Вновь раздул костер - ушел собирать хворост. – Пришел с хворостом – костер прогорел…
       Запомнилась испытанная досада.
       Помнится еще костер. На берег моря грузовик привез целый кузов соломы. От нее шел хлебно-приторный, емкий запах бензина. В стороне от кучи соломы разводим маленький костер и печем на нем картошку. Проволочные кольца с нанизанными на них мелкими картофелинами кладем в костер. Руководят всем этим старшие ребята. Но и мне достается полусырая картошка с запахом бензина. Неожиданный порыв ветра от костра в сторону кучи соломы, и вся куча вспыхивает и сгорает мгновенно, едва успеваю унести ноги.
       С высокого обрыва слышу строгие, зовущие восклицания матушки… В тот день мне исполнилось пять лет…
       А вскоре мы возвращаемся на поезде в Сибирь, к бабушкам. Из этой дальней дороги запоминается одна станция, на которой перед вокзалом, прямо на асфальте или низком поста-менте, установлены «на попа» несколько артиллерийских снарядов, достигающих моего роста. У меня сложилось такое при-зрачное ощущение, будто название этой станции «Знаменка», что в Украине. Больше там я никогда не бывал.
       …Омск нас встретил тогда настоящей зимней метелью, снежными сугробами и жаркой печью в бабушкином доме.

       В доме тепло, тихо, уютно. Топится печь. На стене под потолком, привычно, тикают «ходики». Нас в доме двое: я и бабушка. Я сижу на маленькой скамеечке установленной на большом фанерном «канцелярском» стуле перед кухонным столом. Скамеечка с небольшой трещиной вдоль. При моем шевелении трещина не больно щиплет меня за зад. Раскатываю скалкой тесто, делаю маленькие лепешки. Бабушка суетится у печи, го-товя что-то вкусненькое для внука. Она «жарит» сахар в миске вместо конфет и печет тонкие пресные лепешки прямо на плите. Я с нетерпением жду…

       Все. Рассвет в памяти наступил… ... хоть и туманный.
 
       С глубокой благодарностью и уважением вспоминаю всех своих предков за предоставленную возможность осознать и ощутить себя в этом мире. Это не только Мать и Отец. Все, кто принимал участие в моем прозрении, и не только они. Видимо, надо прожить большую часть своей сознательной жизни, чтобы понять самому величину благодарности и уважения до конца. Хватит ли слов для выражения этого? …Нет! Явно не хватит! Да и выразить ее вряд ли удастся – выслушать меня смогут немногие - нет уж большинства тех на этом Свете, кому она предназначена. Мы всегда спохватываемся слишком поздно…

--------------