Подул сухой северный ветер, и капитан слегка поморщился. Он стоял, в чём мать родила снизу, и в белой распашонке, доходившей до уровня мошонки, сверху. Яички колотились о бёдра, а волосики на ягодицах покрылись инеем, как ресницы лыжника.
Рубка была во мраке утра.
В этот поход капитан и его команда вышли только вчера, а в душе капитана уже поселились мысли о дезертирстве. В пять утра по Гринвичу он вышел из своей каюты и стал разглядывать горизонт. Никаких штормовых туч, скал, или рифов, на которые можно было бы посадить судно, не предвиделось, и это ещё больше сморщило и без того дряблую, волнистую кожу его ягодиц.
Матрос, пробредший мимо капитана, вяло сплюнул в двух сантиметрах от его босой ноги и скрылся.
В голове капитана проносились мысли о сладком домашнем чае, уютном халате и тапочках. О сандалиях, мармеладе, подлёдном лове, уютной раскладушке, прижизненном памятнике, толстом огурце, солдатских сапогах, гимнастике, потайных ходах, восстании декабристов, колоколах Спасской башни, угрюмом миме, непрочитанном романе, безысходности бытия, сахаре-песке, головоногих моллюсках, подрывном деле, мумифицированном вожде, цвете неба, козырном валете, переходном возрасте, оттаявшем гноме, экскаваторе, миллиардах звёзд, панике на корабле, подвальных помещениях, непотушенной свече, опростоволосившейся деве, знаках зодиака, бегущих крысах, леденеющих ногах, градуснике, сиреневом закате, переполохе в монастыре, о моче, стекающей по его бёдру, голени, стопе…
Через два с половиной часа четыре матроса оторвали сбрендившего капитана от железного мостика.