Село Двуречье названо так недаром. Верхняя его часть раскинулась на берегу полноводной Рокши, а нижняя — по обе стороны извилистой Песчанки. Километрах в трех от села, ниже по течению, обе реки сливаются, и каменистый мысок в этом месте напоминает форштевень гигантского корабля.
Даже летом, в безветренный день, вода под “форштевнем” ходит кругами и пенится: два течения, встречаясь, образуют многочисленные круговороты, и не каждый рыбак рискнет пересечь это гиблое место на утлом своем судёнышке. А когда по весне обе реки разольются, здесь и вовсе кипящий котел. Льдины сталкиваются, скрежеща, всякий мусор начинает кружить, кружить, да вдруг и пропадет, будто сгинет. “Водяной утянул”, — говорит в таких случаях дед, но Лёха понимает всю эту механику: и щепки, и льдины засасывает воронка, а ниже по течению где-нибудь выкинет. В пятнадцать лет уже не верят в водяных.
Дед Иван тоже, конечно, не верит: он бывший бакенщик, а значит, человек с понятием, и просто разыгрывает внука.
Здесь, на мысе, остался крохотный домик для бакенщика, построенный еще в то время, когда по Рокше бегали речные катера, но с годами поля вокруг стали подпахивать все ближе к воде, река заилилась, обмелела, и катера исчезли, а должность бакенщика упразднили. К счастью, Иван Митрофанович уже получал к тому времени пенсию, домик ему милостиво оставили, и хотя в Двуречье был у него настоящий дом, с удоствами, жил он в селе лишь зиму, а всю “навигацию” пропадал на реке. Лёха ему страшно завидовал, поскольку деду ни весной, ни осенью не приходилось тратить золотое рыбацкое время на школу.
Дед, конечно, браконьерничал немного. Но сети у него были крупные, четырехперстовые, так что молодь он не губил, а при такой ловле, говорил Иван Митрофанович, “тыщу лет черпай — не вычерпаешь”.
— Какой-нибудь заводик вонючий спустит химию в реку и больше рыбы погубит, чем мы с тобой за всю жизнь, Алёшка, — оправдывался дед.
Казенная шлюпка, которую дали бакенщику лет сорок назад, окончательно прохудилась, но дед срубил на берегу толстый вяз и за зиму выдолбил вполне приличный чёлн. По весне они с Лёхой его притопили, а когда древесина хорошенько размокла, развели борта поперечными кольями. В таком виде высушили, отстругали пару вёсел — каждому своё — и поплыли!
В первый же день дед с внуком вернулись в домик мокрые до нитки. Долблёнка оказалась вёрткой, как веретено, и дважды опрокидывала гребцов в воду. По счастью, был месяц май, и вода уже достаточно прогрелась.
— А ежели бы мы с тобой в апреле нырнули, Алёшка? — подмигивал дед, дрожа от холода. — Задубели бы, брат.
С первого же дня летних каникул началась у Лёшки поистине золотая жизнь. Чуть свет под покровом тумана они с дедом выплывали на протоки — их особенно много было на мелководной Песчанке, проверяли сети, верши, крылатки, затем подгребали к прикормленным местам и уже открыто ловили удочками: это разрешалось. Вставало солнце, клёв шел на убыль, и Лёха отвозил деда к “форштевню” варить уху, а сам плыл по Песчанке домой, вёз рыбу матери и сестрёнкам.
Сидя на корме с веслом в руках, Лёшка превращался то в неуловимого индейца, то в бесстрашного байдарочника, покоряющего горные реки. Ловко орудуя веслом, он стремительно нёсся по водной глади, греб сидя и с колена, греб вдоль, поперек и против течения и даже, тайком от деда, дважды пересёк “гиблое место” на стыке двух рек. Это было рискованно, но захватывающе. Утлый чёлн крутило и бросало, кренило с боку на бок и вздымало на дыбки — Лёха чувствовал себя ковбоем, оседлавшим мустанга, но, к счастью, сумел “удержаться в седле”.
За лето мальчишка загорел до черноты, окреп, возмужал и насквозь пропах рыбой. Но, увы, пришла осень, а за ней и зима... Дед вновь переселился в сельский дом, плёл сети, мастерил рачевни и жерлицы, и оба они, старый да малый, терпеливо ждали весны.
* * *
Весна запаздывала: шел уже апрель, а снег еще лежал глубокими сугробами, по ночам прихватывал мороз... Но очень быстро всё переменилось: начались дожди, туманы, хлынули ручьи... Лёд на реках потемнел, набух и как-то в ночь вдруг ахнул тяжким хрустом — пошёл!
В тот же день Иван Митрофанович переселился в свой бакенный домик. Была суббота. Вместе с Лёшкой они перенесли немудрёные пожитки, снасти, к вечеру затопили печь-буржуйку, сварили кашу с салом, наелись и завалились спать.
Утром проснулись и ахнули: уровень воды поднялся метра на два, льдины неслись с пугающей скоростью, а там, где реки встречались, творилось вовсе невообразимое.
— Вот где каша-то! — восхищался дед, глядя на ледяную круговерть. — Однако, Лёшка, как же ты обратно?
— Перебьёмся, дедуль. У меня каникулы.
А дело было в том, что низинка, разделявшая “форштевень” и село, еще вчера сухая, сегодня мало-помалу захлестывалась прибывающей водой и уже была почти непроходима.
— Мамка не стала бы волноваться, — обронил дед.
— Догадается, — отвечал Лёшка. — А завтра-послезавтра я к ней сплаваю.
Поплыл он, однако, лишь в четверг: вода прибывала с каждым днём и по низинке уже плавали льдины. Наконец их стало заметно меньше, и дед благословил внука в дальний путь: их островок и “материк” разделяло уже не более километра вешних вод.
* * *
— Ты бы, сынок, переночевал, а уж завтра обратно...
— Не могу, мам. Дед без хлеба сидит. И перловка кончилась.
Мать вздохнула:
— Упрямый ты, Лёшка. Весь в отца ... Ну, езжай. Да будьте там осторожней: говорят, какая-то шпана по речке плавает, по затопленным домам лазают, воруют...
-- Это кто же такие?
-- А шут их знает? — ворчала мать, укладывая в рюкзак кулечки и банки. — У людей и так горе, тут помогать надо, а они лазают. Нелюди какие-то.
— Шакалы! — хмуро уточнил Леха. — Да ты не бойся, мам. У деда берданка есть. Всех твоих жуликов укокошим.
— Ладно уж... Плыви, Аника-воин...
* * *
Иван Митрофанович сидел в избушке у окна, чинил порванную люльку, когда сзади скрипнула дверь. Он удивленно поднял бровь — что-то быстро вернулся Алёшка — и оглянулся. Незнакомый круглолицый мужичок по-совиному пялил глаза, привыкая к полумраку. Из-за плеча выглядывал второй – высокий и хмурый.
— Это кто это тут? — певучим шутейным голосом протянул “человек-сова”. — Ах, деду-уля тут. Сети чинит, браконьерить хочет.
— Да какие сети? Что вы, хлопцы, — засуетился дед, а сам глазами гостей так и щупает. Нет, не похожи ребята на рыбнадзор. На одном телогрейка, из-под неё синий свитер виднеется, на другом дублёнка, под ней пиджак и рубашка клетчатая... На головах вязаные шапочки — у одного черная, у другого пестрая. Ни галстуков, ни петличек... Обуты, правда, одинаково, но нынче все на реке так обуты: в болотные сапоги до самого пояса.
— А вот мы проверим. Рома, где у тебя документ?
— Во! — ответил Рома и распахнул дублёнку. Поверх пиджака он был опоясан патронташем, в левой руке держал короткоствольное ружьё большого калибра. У “Совы” из рукава телогрейки медленно, как змея, выползало лезвие финки.
“А ведь Лёшка должен приплыть! — ахнул про себя Иван Митрофанович. — Убьют парня”. О своей жизни почему-то не думалось. Да и много ли её осталось, той жизни?
Старик глубоко вздохнул и, словно в омут головой, бросился к дальней стене, где висела на гвоздике его верная берданка.
* * *
Лёха проплыл половину пути, когда с островка раздался глухой выстрел. “Утку дед подшиб, что ли?” — подумал он, но сомнение закралось в душу. Выстрел был явно не “уличный”. В домике стреляли, точно.
Уже подплывая, мальчишка увидел на берегу большую резиновую лодку, набитую какими то узлами, мешками… Хотел было рядом пристать, но в ухо словно кто-то шепнул материнским голосом: “У людей горе, а они лазают...”. Круто вспенив воду веслом, Лёшка отвёл челнок подальше и причалил в густых зарослях ивняка. Ступая тихо, “по-индейски”, он выбрался на взгорок и тут же присел, как испуганный заяц.
Двое в болотных сапогах, пыхтя, тащили деда. Вынесли из избы и бросили на землю. По тому, как он упал, как раскинулись руки, Лёшка понял, что произошло непоправимое.
— Что будем делать? — спросил один незнакомец другого.
— Вон шлюпка худая. Погрузим — и пусть плывёт... сколько проплывёт, — хохотнул второй. — Сбегай, найди что-нибудь тяжёлое.
Они стащили лодку к воде, бросили туда мёртвое тело, привязали к его ногам кусок рельса, на котором дед правил крючки, и старый бакенщик на своей старой верной шлюпке отправился в последнее плавание.
— Па-аплыл! — весело орал на берегу круглолицый. — О... О... О! Готов!
Шлюпка затонула на гиблом месте: ее затянуло в водоворот, поставило стоймя, крутнуло — и всё исчезло.
— Айда водку пить! — потёр руки человек, похожий на сову. — Помянем дедка и поплывём дальше. Время не ждёт.
* * *
Алексей насухо вытер слезы, спустился вниз, столкнул долблёнку в воду, резво заработал веслом. Сначала хотелось просто уплыть подальше от этого страшного места, сообщить... А кому сообщишь? В селе милиции нет, а дорога к райцентру половодьем отрезана... Да и эти уплывут.
Лёшка оглянулся. На берегу жирно поблескивала туго накачанная резиновая лодка. “Без лодки не уплывут”, — подумалось вдруг.
Развернул долблёнку носом к острову и замер в нерешительности. А что, если выйдут из дома? У них ружьё... Лешка сглотнул подступивший к горлу комок: “А дед? Ему или не было страшно?”
В несколько резких гребков он достиг берега, выскочил, привычно выдернул челнок на берег, чтобы не унесло, и начал сталкивать вниз “резинку”. Узлы мешали. Он повыбрасывал их на берег один за другим и уже взялся за последний, когда наверху скрипнула дверь.
Долблёнка была неподалеку, но, сам не зная почему, Лёшка все-таки спихнул резиновую...
— Эй, эй! Ты куда, пацан? — заорали сверху.
Лёха прыгнул внутрь, в колышущееся брюхо, ухватился за вёселки — короткие, неудобные, и принялся лихорадочно грести. Тяжёлые шаги с подхлёстом резиновых ботфортов доносились всё ближе и ближе.
— Убью, щено-ок! — орал на бегу круглолицый. — Вертайся назад! Роман, откуда он взялся?!
— Щас я его сниму, Весёлый, — сказал Роман и вскинул ружьё. Стволы, как два бездушных глаза, уставились в Лёшкино лицо.
— С ума сошёл?! Ты же лодку пробьёшь! — пригнул ружьё Весёлый. — Вон долблёнка его. Прыгай на корму, живо!
Лешка поплыл было в сторону села, но, увидев, что “шакалы” садятся в его быстроходную “пирогу”, резко завернул на Рокшу. Против течения разве он от них уйдёт? Выгреб на стремнину, и его подхватило, понесло к тому самому гиблому месту. А следом, настигая, мчалась дедова долблёнка. Роман, сидевший на весле, грёб широко, размашисто, глядел угрюмо, вприщур. Такой убьёт – и не поморщится. Но был он чуточку тяжеловат для кормы, а Весёлый, напротив, слишком легковесен. Поэтому чёлн, осев сзади до самой воды, нет-нет да и зачерпывал понемногу — то слева, то справа. Они не замечали этого, увлечённые погоней.
— Ну, пацан, готовься плавать! — скалил зубы Весёлый. — Будете на пару с дедом окуней кормить.
В это время огромная воронка, сделав полукруг, пришла к ним с левой стороны. Лёшка вцепился в резиновые уключины, чтобы не выпасть, а когда поднял голову, увидел лишь нос челнока, который стремительно уходил под воду... На мгновение показалась чья-то мокрая голова с огромным от крика ртом и тут же скрылась. “Водяной утянул”, — вспомнил Лёха присказку деда.
* * *
Его уносило все дальше и дальше от “гиблого места”, река выровнялась, стала гладкой, и на этой глади далеко впереди Лёшка увидел серое брюхо челнока — последнего детища старого бакенщика.