АНТОН И АНТОНИХА.
Детские воспоминания бережно хранят таинственные образы и далёкие рассказы моей бабушки о замкнутых и необщительных наших соседях. Воображение дорисовывает к воспоминаниям лица людей, которых не стало очень давно. Память старательно цепляется за каждую всплывающую мелочь, чтобы восстановить унесённый временем портрет простых людей, о которых уже никто не вспоминает.
Жилище всегда характеризует хозяев. Огромный дом построил Антон для своей семьи на самом краю деревни. Хозяйство завёл немалое, потому и работали они с женой с утра до позднего вечера. Молодая Советская власть, представленная личностью неграмотной женщины, которая безуспешно руководила колхозом, относилась к ним с грубым презрением. Процветающее личное хозяйство Антона вызывало у всех чувство зависти. Антон вместе с женой регулярно посещали открытые собрания, где, размахивая красной косынкой, энергичная руководительница колхоза объясняла народу, почему у них такие скромные успехи.
- Я роблю совсем одна. Ва усе места я не паспеваю. И там я будь! И тут я будь!
Малограмотная председательша произносила свою речь от волнения скороговоркой и поэтому не понимала, почему её слова вызывают бурный хохот у слушателей.
Тех, кто старательно работал на своё хозяйство, называли бранным словом «кулаки». Антон был хозяин хваткий и смекалистый. Фантазия и его практичный ум работали на получение прибыли от труда. Придумал он сделать у себя дома маленький сыроваренный завод. Со всей округи везли ему молоко. И всего несколько человек варили отменные сыры, сделанные по всем правилам сыроварения, которые дозревали в холодном подвале и пользовались на рынке большим спросом. Ещё был у Антона талант столярничать. Это его руками сделаны все телеги и сани для колхозных лошадей. Столы, стулья, комоды, шкафчики – всё делалась вручную без станков и моторов. Многие вещи до сих пор служат новым хозяевам, храня в себе энергию и теплоту, с которой делал их трудолюбивый мастер. Кипение и азарт деревенской жизни закончился страшным словом «раскулачивание». Холодный Север даже за семь лет не стал им родным. Антон и Антониха снова вернулись на родину в свой опустевший и разграбленный дом, но это были уже совсем другие люди. Они запомнились мне молчаливыми, угрюмыми, скрытными. Теперь Антон вместе с женой Анной прилежно зарабатывали в колхозе бесплатные трудодни, а на своё хозяйство работали до поздней ночи. Север превратил Антона в худого и болезненного мужчину. Суровые условия ссыльной жизни, отобрали у него здоровье, гордость, энергию и чувство собственного достоинства. Худое тело измождённого мужчины теперь страшно боялось холода, и странно было видеть человека даже летом в стёганых ватных штанах. Цыганскую внешность придавали ему черные кудрявые волосы, которые рано покрыла седина. Руки, затвердевшие от мозолей, были не- чувствительны и шершавы, а пальцы сохраняли от махорки неизменный тёмно-коричневый цвет. Курил он только самосад, которым туго и с любовью набивал деревянную трубку.
Жена Антона была глубоко набожной женщиной. Но свою религиозность она теперь скрывала от людей в молчаливом согласии с любым мнением. Её никто не называл Анной, а только Антонихой, неосознанно подчеркивая её покорность и подчинение мужу. Из ссылки они привезли с собой старинные иконы и много овчинных тулупов, которые были из той их «богатой» жизни и так помогли им выжить в холоде Севера.
Теперь деревня жила одинаково бедно, но в отличие от остальных у Антона с Антонихой было колоссальное трудолюбие и терпение. Получив от жизни урок, они приобрели, скрытность и звериную осторожность. Дом Антона был разделён на две части. Первая большая комната представляла собой скромное, даже убогое жилище. Русская печь, тщательно выбеленная к каждому православному празднику, всегда источала, тепло и вкусные запахи домашней еды. Дубовый стол стоял посредине комнаты в компании таких же крепышей табуреток. Вдоль северной стены растянулась скамья, широкая и удобная, которая упиралась в тяжёлый сундук, обитый медными резными уголками. В углу - иконы, покрытые вышитым рушником, и лампадка, которая освещала печальные улыбки святых. На стене висел шкафчик, в котором хранилось разное вкусное варенье и вишнёвая наливка.
В детстве мы с сестрой больше всех праздников, даже больше Нового года, любили - Пасху. Перед этим днём бабушка пекла пышные, ароматные булки, но крашеных яиц не было никогда, потому что в семье учителей и атеистов это считалось почти преступлением. Совсем по-другому было в доме через дорогу – у Антонихи. Припадая к щёлочке в воротах и, ссорясь из-за того, кому в неё смотреть, мы с самого утра ждали момента, когда поп, одетый в блестящую золотом рясу, с огромным крестом, пойдёт к Антонихе святить булки. Хозяйка проводит батюшку и позовёт нас жестом проследовать за ней. Мы удивлённо и радостно таращим глаза не понимая, как могла она нас заметить надёжно спрятанных за стволом толстой липы. Мы с сестрой боязливо проходим темные сени и с трудом открываем тяжёлую дверь. В тёплой, уютной горнице дубовый стол накрыт домотканой льняной скатертью. Нас обволакивает, дурманящий до головокружения, запах испечённых пасхальных булок и пирогов. Умение печь пироги хозяйка привезла с далёкого Севера. Булки лежат на столе, покрытые белой салфеткой, и источают вокруг запах корицы и ванилина. Антониха жестом показывает нам на широкую скамью. Мы, как во сне, забираемся на «лавку» и, уцепившись от волнения руками в отполированное дерево, в нетерпении болтаем ногами, которые ещё очень много не достают до пола. Хозяйка нарезает большими ломтями пасхальную булку с коричневой блестящей корочкой, даёт нам по крашеному яйцу и достаёт из шкафчика узорный графин с вишневой наливкой. Затем, наконец, пододвигает поближе к нам вазочку с вареньем. Завороженные её молчаливыми движениями, мы вздрагиваем, когда тишину нарушает гулкий глухой кашель Антона. Все праздники он проводит на тёплой печи, застланной овчинными тулупами.
Мы гостим долго, никто не предлагает нам уходить, да и нам не хочется покидать эту молчаливую женщину. Сестра давит на скамье до боли мою руку и кивает на плотно закрытую дверь соседней комнаты. Я понимаю её без слов, потому что меня так же мучает детское любопытство узнать, что там, за этой всегда закрытой дверью. Мы улучаем момент, когда хозяйка выходит в сени, и на дрожащих ногах приближаемся к двери, которая, не скрипнув, легко поддаётся нашим, вспотевшим от страха и волнения рукам. Из комнаты пахнуло свежим и прохладным воздухом вымытых полов, на которых аккуратно лежали полосатые тропинки тканых дорожек. Окна украшены белыми вышитыми занавесками, и от этого всё здесь казалось таким сказочным, светлым, что мы зажмурили глаза. Тяжёлое, резное зеркало на всю высоту стены совсем не подходило простому убранству этой комнаты. Эта вещь была из другой, какой-то совсем незнакомой нам жизни, так же, как картина на стене с лебедями и русалкой. По углам стояли кровати с огромным количеством белоснежных подушек и подушечек, которые были похожи на зимние сугробы. Подушки были совсем не смятыми, и невозможно было представить, что на них можно спать. Узорчатые покрывала казались сказочными, а комната нежилой. Здесь было царство чистоты, холода и белого цвета. Зачарованные, мы держали друг друга за руку и стояли, не шевелясь, совсем не замечая, что хозяйка ласково гладит наши головы своими шершавыми ладонями.
Дом, как и его хозяева, теперь жил двойной жизнью, не выставляя своё благополучие. На всю зиму в первой половине хозяин устанавливал для жены самодельный ткацкий станок. На стене развешивались «кросны». Зимними вечерами Антониха будет ткать половики и покрывала. Замерзшие после катания на санках по заснеженной дороге, мы любили отогреваться у них в доме и смотреть, как работает эта строгая молчаливая женщина в плотно завязанном чёрном платке, как мозаика разноцветных клеток и полосок складывается в незамысловатый и красивый узор. К концу зимы на сундуке вырастет целая стопка великолепных покрывал, которые раскупят весной на деревенской ярмарке. Антон работал теперь в колхозе и дома. Работал так, что все говорили о нём: «Он тянет из себя жилы».
Неурожайный и трудный год, запомнился всем. Зима наступила ещё в октябре, и колхозная картошка осталась лежать под снегом неубранной. Днём картофельное поле представляло собой сплошную снежную целину, а ночью здесь кипела своя жизнь. Люди шли с мешками и тачками «воровать» картошку. Все знали, что колхозу пропавший урожай уже не нужен, но всё равно, если кого-нибудь поймают – тюрьмы не миновать. Замороженную картошку тащили по домам, кормили скотину, гнали из неё самогон и даже ели сами. Наша семья по причине принадлежности к учительской интеллигенции не могла участвовать в этой ночной «оргии». И для того чтобы прокормить единственного поросёнка, бабушка отправляла нас, детей, к старой мельнице собирать то, что оставалось после отстоя лошадей. Сосед Антон «работал» на колхозном поле каждую ночь, потому, что надо было кормить много живности..
Одна из таких ночей стала для Антона последней. Хозяина привезли вместе с мешками замороженной картошки. Говорили, что он «надорвался». В щелочку наших ворот мы с сестрой смотрели, как увозили Антона из его родного дома теперь уже навсегда. Терпкий запах венка сплетённого из туи; хлопьями падающий снег; молчаливая толпа людей, одетых в темное; поп - в сказочно-золотой рясе; в гробу – Антон, худой, желтого цвета, зачем-то бережно укрытый новым овчинным тулупом – всё, что удержала моя детская память из картинок того печального дня.
В огромном доме, опустевшем без хозяина, стало невыносимо. Антониха так же молча, как и жила, собрала в узлы пожитки, продала хозяйство, попрощалась с соседями и уехала навсегда. Дом долго стоял одиноко, пугая прохожих своими тёмными окнами. Совсем быстро он зарос лопухами, кустами сирени, и шиповника. В развалившейся трубе свили себе гнездо вороны. Крыша обросла мхом, а крепкие стены покрылись от сырости зелёной плесенью. Новые хозяева не стали в нём жить и снесли его на дрова. Два огромных трактора, зацепив углы дома тросами, долго рычали и упирались на месте, но дом сопротивлялся и никак не хотел исчезать. Наконец крепкие стены поддались и разом превратились в груду гнилых брёвен. Испуганные вороны спешно вылетели из трубы, крича во всю глотку о содеянной несправедливости. Ветер шелестел порванной бумажной картиной с лебедями и русалкой. Между развалин торчал «скелет» ткацкого станка, рамка которого до блеска была отполирована трудолюбивыми руками Антонихи. Птицы тревожно кричали всем о своём разорённом гнезде, а может о том, что в груду мусора превратилась жизнь хороших людей, так упорно и безрезультатно пробивавших себе дорогу к благополучию. Вороны пророчески кричали о том, что трудолюбие и хозяйственность надолго убитые глупостью, ещё долго не посмеют появиться в нашей стране.