То, что Шульц меня бросил сразу же, как мы вернулись в Россию, это и ежу понятно. Если вдруг не понятно, то в «Солнце осени» я подробно описала данный трагический момент. И еще полгода лежала в Лехиной кухне колодой. Потом все-таки приехала мама и всучила мне мою тринадцатилетнюю дочь.
Она сказала, что вся моя тоска оттого и не проходит, что мне не о ком заботиться. Возможно, она была права.
Мы с Наташей прожили еще две недели у Лехи, но туда наезжали «врачи-убийцы», и мне пришлось, предварительно дозвонившись до Лехи, сдать ключи соседке. Собрав все свои вещички в одну большую сумку и маленький рюкзак, мы с дочерью отправились на Елизавет, домой.
В квартире, после возвращения из Праги, я была всего пару раз, да и то один из них едва не закончился убийством, но это отдельная история, и сейчас вспоминать я ее не хочу.
1
Я просто хочу сказать, что Елизавет, куда я обменяла квартиру после смерти мужа, являлся «поселком городского типа», не так давно присоединенным к Екатеринбургу, и ставшим частью Чкаловского района. Там жили одни бандиты.
Ну, положим, когда мы туда переехали – это был 1986 год – они еще бандитами не назывались, просто уголовниками. В каждой квартире нашего пятиэтажного дома из красного кирпича, да и не только нашего, любого, на этом «пятачке», кто-нибудь уже отсидел, или сидит, или будет сидеть, там почему-то по-другому не получалось.
Еще когда мы только въехали, ко мне, между двумя «ходками», приставал Эдичка, так его называла мать, изможденная, испитая баба. Эдичка утверждал, что если я с ним буду жить, никто на Елизавете меня и пальцем не тронет, напротив, все будут с меня пылинки сдувать.
- Меня и так никто пальцем не тронет, - самоуверенно заявляла я.
Я тогда еще работала в журнале «Уральский следопыт», у меня был свой рабочий кабинет, свой рабочий стол, свои авторы, в числе которых было множество графоманов – ветеранов Великой Отечественной войны, я с ними вела многодекадные тяжбы за каждую опубликованную строчку, я только что овдовела, мне было двадцать шесть лет, в общем, я решила никого и ничего не бояться, и говорить отныне только правду.
2
Меня тогда действительно никто и пальцем не тронул, но произошла удивительная вещь: у меня сломался каблук на раздолбанных сапогах прямо в пролете у почтовых ящиков. Как раз возвращался откуда-то Эдичка. Он сказал, что может приладить каблук на место за две минуты, мол, на зоне он и не такому научился. Как я не упиралась, он затащил меня в квартиру на втором этаже, где его поджидала утомленная мама. Я вам клянусь, читатели всего света, мама взяла белоснежный рушник, и положила мой сапог на него, и в таком виде подала сыну. Сын «приладил» мне каблук за две минуты. Ловкий он был и ласковый. Но, погуляв на Новый год с какой-то из соседок, нанес ей восемнадцать ножевых ран, и загремел в тюрьму по третьему разу.
В общем, местечко было еще то, а Наташе шел четырнадцатый год.
Конечно, шмотки, особенно зимние, у нас все были из Праги, и их было предостаточно, что являлось серьезным подспорьем на грядущую зиму, но «летнего» чемодана я так от Шульца и не дождалась, хотя звонила ему трижды.
Пришлось продать пару свитеров соседке с первого этажа, (она была новенькая, тоже всем чужая, и мы на этой почве подружились), и накупить каких-то маек-шортов и трусов-носков.
Но на работу все равно пришлось устраиваться.
3
Сначала я, разумеется, пошла в «Следопыт». Станислав Мешавкин вышел на пенсию. Юрия Липатникова убили. Юрий Борисихин подвизался на ниве общественной деятельности, он возглавлял Уральскую Ассоциацию клубов ЮНЕСКО. Из мастодонтов оставалась одна Нина Широкова, она и накормила меня своим супчиком из молодой крапивы. Все у них умирает, журнал выходит нерегулярно со смехотворным тиражом, сотрудники сидят без зарплаты.
Тогда я пошла к Никитину. В бывший Горком ВЛКСМ, где до отъезда в Прагу работала главным редактором журнала «Голос» при хозрасчетном издательском предприятии. Бедный рассадник коммунистических кадров! Раньше там была просто мраморная лестница, ведущая во второй этаж, и дверь, за которой открывался просторнейший холл, у самой двери которого стоял один стол и сидел один дежурный. Сейчас холл перегородили, а в глазок бронированной двери на меня уставился чей-то глаз.
То, что перегородили, перегородили еще раз. Получился такой узенький коридорчик, а за стеклом и за решеткой на стекле, сидели три или даже четыре бритых молодца. И, ей Богу, один из них держал руки на автомате.
Невероятно. Они три или даже четыре раза переспросили мою фамилию! Они не хотели впускать меня без пропуска!
Они уступили только тогда, когда Никитин сам вышел встретить меня. Мне помнится, ему даже пришлось поцеловать меня.
Никитин был там уже самым главным. Раньше бы это называлось – первым секретарем Горкома ВЛКСМ, как это называлось сейчас – мне было глубоко плевать.
4
- Неужели ты хочешь вернуться на работу? – испугался Александр.
- Я, кажется, еще и не уволена, - засмеялась я.
- Тебя не было целых два года, Ирина! Здесь все кардинально поменялось!
- Я видела, - кивнула я на дверь. Перед кабинетом первого коридор тоже перегородили, и за тремя массивными столами сидела секретарша.
Она подала нам кофе.
Пока она суетилась с тарелочками печенья, я разглядывала новенький, глянцевый номер своего детища. «Шеф-редактор – Александр Никитин» там было обозначено на титульном листе. «Выпускающий редактор – К…», Боже мой, она заведовала у меня отделом писем! Она всю жизнь проработала на заводском радио, и, кроме «по вашим заявкам, дорогие слушатели», ничего не умела! Изнахратили журнал, как бы сказал мой папа.
- Да-а, Саша, - сказала я, - Нет в мире тебе равных! На ТАКУЮ работу я вернуться не могу, не переживай. Вот, пока есть досуг, хочу написать роман. Выдай мне аванс.
- Сколько? – спросил Никитин.
- Каких-нибудь пару тысяч, - нагло ответила я. Два года назад это была моя четырехмесячная зарплата. Но ведь «здесь все кардинально поменялось», и если я не представляла себе, насколько, то, что такое «отступные» знала прекрасно.Да и на роман у меня бы больше четырех месяцев не ушло.
- Хорошо, - повеселел он, и кроме денег, вытащенных из сейфа, достал из бара бутылку коньяка и плеснул напиток по двум хрустальным рюмкам, какое убожество, эти наши комсомольские боссы! – Только ты уж, будь добра, покажи мне рукопись первому.
- Еще бы, - ответила я, - Ты же у нас нынче первый, и не важно, кто.
5
С двумя тысячами мне стало гораздо веселее. Я тут же пятьсот рублей потратила в самой модной продуктовой лавке на Вайнера. Там было все, как в Праге. И цены примерно такие же. Вечером мы с Натальей устроили праздник живота.
А утром я потащилась к Борисихину. Юрию Сергеевичу.
К человеку, который фактически выдернул меня из «Следопыта», пообещав золотые горы! К человеку, который не раз и не два повторял мне «Для того, чтобы писать хорошо, мы должны каждый день глотать шпаги, Ирина!», к человеку, который меня обманул, посадив на зарплату в двести рублей, причем, я сначала должна была добыть эти деньги, в десять раз больше денег, а он мне потом выплачивал «десятину». Еще шутил «церковную». Я теперь так же с дочерью шучу. Но она-то у меня не работает! Она дома сидит и двоих детей воспитывает.
Хотя, по большому счету, это все одно и то же: преподавать в «Школе общения» у Борисихина в кооперативе, обучая людей с высшим техническим образованием умению общаться с другими людьми по Дейлу Карнеги, или воспитывать детей. Никакой разницы.
- О-ооо! – сказал Юрий Сергеевич, встретив меня на пороге железного модуля, приделанному к Партийному архиву Свердловской области. Как выяснилось позже, под его эгидой он там и подвизался с тремя помощницами и одним помощником, - О-о, какие люди! Ты как сорока на хвосте, всегда приносишь самые свежие новости!
6
После горячих объятий и восклицаний «В тебе появился европейский лоск!», уже выслушав мою горестную повесть о Шульце, Юрий Борисихин начал накручивать завиток поседевших кудрей над ухом. Он всегда так делал в минуту величайшей задумчивости.
- Какую же должность мы тебе придумаем?! – наконец, сказал он.
Прошу заметить, шел девяносто четвертый год прошлого столетия.
Все хватали последние нерасхватанные куски перестройки. Никто ни с кем уже не хотел делиться.
На обед он меня повел в ресторан. Тем же вечером мы отправились в сауну. Юрий Сергеевич был рад мне. Ничего не изменилось. Только сауна стала приватней. В каком-то бывшем детском саду целый комплекс развлечений для новых русских. Там, обхаживая меня веничком по плотно сжатым ягодицам, Борисихин постановил:
- Будешь ты у нас пресс-секретарем ЮНЕСКО. Звучит?!
- Звучит, - согласилась я.
Пресс-секретаря тогда в нашей стране еще ни у кого не было. Даже у Ельцина.
7
И понеслось. Подготовка к Всемирной Конференции по культуре Урала. Бесконечные накручивания завитков поседевших кудрей. Дурацкие тексты, которые я для него писала. Еще более дурацкая правка, которую он себе позволял. Хотя нет. Справедливости ради стоит отметить, что Борисихин только украшал мои творения. И даже придавал им смысл. Он всегда умел звать меня за горизонт.
Стоп. Полгода назад приснился. Будто я на Мустеке, в метро, уже выезжаю наверх. А он стоит десятью ступенями ниже. И меня увидел, а я убежала. Десятью ступенями выше. В общем, обратилась в бегство, и слышу спиной «Ирина!», и бегу быстрей. И при этом думаю – вот что ему от меня надо?! Неужели «долгодобый побыт» в Чехии?! Простите. «Долгодобый побыт» - это то, что мы имели из года в год с продлением по полтора месяца, беганьями по ужадам, платежками за то за се, за каждую бумажку, пока, слава Богу, не вступили в Европейский Союз. Тут мы все стали «резидентами», мой папа чуть третий инфаркт не схватил, но это я забегаю вперед, а в сущности, что плохого мне сделал Юрий Сергеевич?! Денег всегда жилил платить?! Так он объяснялся «Ирина, у меня шестеро детей, не заставляй меня платить за седьмого». Ресторан хоть каждый день, сауна раз в неделю – это, пожалуйста. А вот добавить хотя бы тридцатку к тем тремстам, которые он мне положил, ни в какую. Он хотел, чтобы я ела из его рук. Я и ела. Только вот Наташа частенько оставалась голодом.
Бывало, что домой я возвращалась в десятом часу вечера, а ее все не было дома, хотя я и наказала ей строго-настрого быть дома в девять. Мы даже написали режим дня, в котором был пункт «Возвращаться домой не позднее девяти, как штык». Причем, я диктовала этот пункт в возбуждении, и продиктовала «как шты-ык!», она так и написала «Возвращаться домой не позднее девяти, как шты-ык». За полтора года обучения на чешском языке, она навсегда утратила русский письменный.
8
А однажды она явилась в одиннадцатом часу пьяная.
Просто пьяная в стельку.
Тринадцатилетняя девочка, которой только через месяц должно было исполниться четырнадцать!
Юрий Сергеевич мне рассказал по этому поводу притчу о том, как он напился пьяным в двенадцать лет, и его мама, простая крестьянская женщина, всю жизнь угробившая только на него, единственного, загнала его валенком под железную кровать с панцирной сеткой (у моей бабы, божьего одуванчика, тоже была такая же)
и прорычала «Будешь сидеть там, пока я не позволю тебе выйти», и продержала его там три дня.
Когда я после университета пришла в «Уральский следопыт» Борисихин не пил ни капли спиртного.
Мало того, ни капли спиртного не пил и Юрий Липатников.
Самое смешное, что они не разговаривали друг с другом, хотя их кабинеты были рядом. Они даже не здоровались. Тот и другой были для меня учителями.
Станислав Мешавкин, которому я верила, как себе, он был гениальный главный редактор, одно то, как он меня принял на работу, со словами «допустим, Вы – исключение», - спросил меня как-то, под коньячок:
- Как Вам удается, Ирина, ладить с двумя столь противоположными людьми?!
- Просто у меня душа большая, - ответила я скромно, - Станислав Федорович!
Ах, Станислав Федорович, ведь это у Вас была большая душа!!!
Наша же Лидочка-машинистка, в смысле она перепечатывала все рукописи, идущие в печать (и даже кое-где поправляла стилистику), называла это иначе «Ласковое теля двух маток сосет». Это она про меня! Какое волшебное было время!
Даже после стольких лет Борисихин не мог вспоминать о тех трех днях без ужаса. Беда была только в том, что в нашем доме не было ничего такого, подо что можно было бы загнать тринадцатилетнюю пьяную девочку.
9
Я не знала, что с ней делать, и когда она дня через два снова пришла пьяная, я закатила ей пощечину.
- Я из дома уйду! – крикнула Наташа.
- Ты уйдешь из дома только вперед ногами! – парировала я.
И на следующий день она исчезла.
Даже не взяла с собой теплые вещи! Ни запасных трусов!
Я побежала к ее ближайшей подруге Оксане. Оксана жила через стенку в соседнем подъезде со своей вечно пьющей мамой и ее четырьмя другими детьми от разных отцов.
Оксана молчала как партизан. Сейчас бы я написала – как белорус. Насмотрелась я тут на белорусов – молчат, как партизаны. А, между тем, мы деньги чешскому правительству платим, а они – от чешского правительства деньги получают. Оксана только сказала, что если я что-то хочу передать Наташе, то могу обратиться к той самой соседке с первого этажа, с которой я в последнее время сдружилась. Каков пассаж!
Что я могла передать Наташе?! Чистые трусы и рубль на обед?! По крайней мере, она может раз в сутки есть, не выпрашивая куска у своих друзей, если их только можно назвать друзьями.
Дня через три, когда я уже поняла, в котором часу Наташа прокрадывалась к Вике (так звали соседку), я отпросилась у Борисихина на первую половину дня, и засела в засаде на кухне у Вики. Наташа пришла как шты-ык, без пяти минут час. Я выскочила из засады и погналась за ней!
Я не смогла ее догнать.
Я бежала изо всех сил, нет, я летела, как подраненная птица, рывками, еще секунда, думалось мне, и я ее изловлю, я не верила, что я ее не поймаю, пока не споткнулась о камень и не растянулась на берегу реки, ручья, я забыла сказать, что за домом у нас протекает ручей, река… Существенным доводом нашего переезда на Елизавет служила эта река. Бывшая хозяйка квартиры говорила мне при первой встрече «так встанешь на мосток, вниз посмотришь, а там рыбка хвостиком плещет, такая благодать вдруг на сердце упадет».
10
Разбив в кровь коленки и ссадив ладони, я, как в детстве, заплакала, и позвонила маме.
- Мама! – заголосила я, - Она ушла из дома! Я не смогла ее догнать!!!
Юрию Сергеевичу срочно нужно было в сауну. Приехал какой-то деятель от ЮНЕСКО из Дании. Он всем помощницам и помощнику подарил по ручке «Паркер». Учитель сказал мне, что ею я напишу свои самые золотые строчки. Мама примчалась в тот же вечер. Она просидела на лавочке возле подъезда каких-нибудь полчаса, как нарисовалась Наташа.
Когда я вернулась домой, дочь уже отмокала в ванной, а из кухни доносилось приятное уху шкворчание. На столе стояла початая запотевшая бутылка водки, и даже кое-какие закуски. Мы с мамой выпили по второй, пока заговорили. Наташа не подавала признаков жизни.
- Ты не представляешь, мамочка, что она мне устроила! Что она МНЕ устроила!!!
- Ирочка, ты взрослей. Ты должна быть мудрей, - уговаривала меня мама.
- Как – мудрей, если она – день через день приходила пьяная?!
- Ты все время на работе.
- Я – что, работаю не ради нее?!
- Да-а, - вдруг подала рыдающий голос Наташа, - Она меня ударила...
Мама подскочила на табурете:
- Она что, нас слышит?!
- Ну, конечно, - мне стало смешно, - окно же ведь в ванной разбито! Она же и разбила, со своими друганами, пока я работала, – и я зарыдала. Я не переношу, когда дети плачут.
11
Пять минут мама терпела это. А потом произнесла свою сакраментальную фразу «Немедленно прекратить». Моя мама педагог с сорокалетним стажем. У нее даже значок есть. Заслуженный учитель СССР. Или даже ромб. Я не разбираюсь в этом.
Однажды мы валялись по койкам у нее в комнате. Игорь возлежал в зале на диване, и мама сказала:
- Сорок лет в школе, и тридцать лет в партии, Ирочка! Всю жизнь по десять рублей каждый месяц на победу коммунизма отдавала! Кому теперь взносы платить?!
- А я всего-то дважды заплатила, и Ельцин приостановил деятельность компартии. Я даже поплатить не успела.
- Женщины! – закричал Игорь с дивана, - Платите деньги мне, и мы устроим коммунизм в отдельно взятой квартире!
Вот такая была наша семейка.
В общем, мама нас помирила.
Она пробыла у нас два дня, а наготовила солений и варений на целую зиму. Все это время Наташа торчала дома. В доме пахло домом. Мама же со мной и отвела Наташу в школу по месту жительства, единственную школу на весь Елизавет. Там учителя говорили «ложить» вместо «класть» и «пОртфель» вместо «портфЕль», я была в ужасе. Мама успокаивала меня, что у моей дочери после полуторагодовалого проживания в Чехии русский язык тоже не блещет, и что для девочки, по сути, русский язык не самое главное в жизни.
Так хирела наша семейка.
Третьего сентября у Наташи был день рождения, ей исполнилось четырнадцать лет, и пришло четырнадцать ее друзей. Даже у меня не бывало больше двенадцати. Пока они пожирали все мамины запасы на зиму, я смотрела на них. Беленький Степа показался мне тем самым человеком, кто прятал от меня Наташу три дня. Я его люто невзлюбила. Оказалось, напрасно. Опасность подстерегала совершенно с иной стороны.
12
Я уже заикалась про Оксану, подружку Наташи. Девочку из многодетной неполной семьи. Эта Всемирная Конференция по культуре Урала и Сибири (прибавилось) неумолимо приближалась. Все местные газеты раз в неделю давали мой (Борисихина) отчет о ее подготовке. Нам также приходилось отчитываться по местному телевидению. Не могу не вспомнить в то время самую симпатичную зав.отдела культуры из «Вечернего Екатеринбурга» Екатерину Шакшину, она была отличный редактор. Всех других вспоминаю с омерзением. Особенно телевизионщиков. Юрий Сергеевич там особенно распушал хвост. Он и перед камерой умудрялся накручивать свой вихор, а я ему за камерой рожи корчила, мол, все в порядке, выглядите молодцом.
То ли дело Юрий Васильевич Липатников, другой мой учитель, зав.отдела науки и техники журнала «Уральский следопыт» до самой смерти, которого убили как раз в тот момент, когда я пилила с Шульцем на «Фольксвагене» через Татры! Однажды он тоже выступал по TV и я была с ним. Когда режиссер крикнул ему из своей будки по микрофону на всю студию – не мог бы он снять свой пиджак – он распахнул его две полы, обнажив полуистлевшую от ветхости подкладку, и громовым голосом поинтересовался:
- А чем Вам не нравится мой пиджак?!
Юрий Липатников был революционер. Но он очень любил мое творчество. Он называл его «плетением кружев». Он говорил, что оно белоснежно. То есть он был в душе поэт. А Борисихина называл демагогом. Говорил, что испортит мой слог. За все семь лет работы в «Следопыте» я так и не смогла их помирить. Меня и взял-то Станислав Мешавкин на работу только потому, что Борисихин в полярную экспедицию газеты «Советская Россия» на год ушел, а Липатников, читая его еженедельные репортажи, ругался «Лжец, прохвост, авантюрист, предатель». Но стоило Борисихину вернуться и пополоскать мне мозги два месяца, как я готова была за него глотку перегрызть любому, даже Липатникову. Липатников стал более сдержан на язык, хотя от этого его язык не потерял ядовитости, поговаривали, будто дело вовсе не в идейном разногласии, а в женщине. Но так кто это поговаривал?! Наша машинистка Лидочка, да и то, когда выпьет лишнюю рюмку.
13
Мы часто вспоминали с Юрием Сергеевичем «следопытские» годы, особенно в сауне. Он пил чай чашками из самовара, а я с его партнерами пиво, а то и водочку. Партнеры становились все более и более молодыми, Юрий Сергеевич все больше толстел, а я худела. Под эгидой ЮНЕСКО с помощью самых молодых партнеров учителю удалось наладить продажу датского мороженого по всему центру. Юрий Сергеевич все больше погружался в пучину бизнеса, терпеливо объясняя мне, что деньги это не цель, это средство помочь той же гибнущей культуре Урала и Сибири, а сам набивал и набивал карманы пролетарскими трешницами, покупал кожаные диваны, накрученные музыкальные центры, видео, кино, и когда однажды мы заглянули в «Уральский следопыт», вел себя там по-барски, а Нине Широковой подарил коробку английского чая.
- Вы бы ей еще крапивы нарвали, - сказала я, когда мы возвращались домой. Борисихин жил в Чкаловском районе, на Титова, и подвозил меня в машине с личным шофером до Титова. Там автобусом до Елизавета было от силы минут двадцать, если не было пробки на железнодорожном переезде, но, когда он бывал в хорошем расположении духа, шофер получал указание довести меня до дому, что занимало семь минут. Тут у него настроение, очевидно, испортилось, и он сказал:
- Молода ты еще, Ирина, осуждать людей. А и в старости не советую. Лучше осуждать себя, а не других. Вот я, например, самый грешный человек на земле.
- Это точно, - двусмысленно ответила я.
Любимый мой, миленький, витиеватый, мой безгрешный учитель! Как он меня терпел?! Как приказал мне одиннадцатого сентября одиннадцатого года явиться к нему на погребение, где бы я в тот день не находилась. Боже мой, до одиннадцатого года осталось всего каких-то семь лет, а у меня еще ничего не готово!
14
Научил на свою голову. Я Юрия Сергеевича не осуждаю. Я просто говорю, что мир стремительно разделялся на две неравные половины – богатых и бедных, и в этом смысле мы стояли по разные стороны баррикад. Демагоги побеждали, революционеры погибали, в лучшем случае, спивались, и поделать с этим ничего было нельзя. Еще некоторые скажут, что я должна была бы быть счастлива, работая под началом такого человека. Я и была счастлива, но еще тогда поклялась себе больше ни под чьим началом не работать.
На эту Конференцию я угробила полтора года своей жизни. Зачем она была, до сих пор не понимаю. Затем, видно, чтобы Юрий Сергеевич уже по всему городу датским мороженым торговал.
Конечно, гостей назвали несметно. Из ста тридцати стран прибыло более двухсот представителей различных уровней этой безумной организации. Все они были демагогами. Ну, включили пару памятников зодчества в список, охраняемых ЮНЕСКО. Даже какой-то городок целиком взяли под патронаж. Ну, произносили речи целых две недели во всех культурных очагах города Екатеринбурга и за его пределами. Умилялись уральской спецификой, нахваливали простой русский народ, а, в основном, пили и ели за счет этого народа, получали подарки из каслинского литья и горного хрусталя под Асбестом, все, как один, вели себя как баре, за каждым бегало по десять человек прислуги, я вообще потеряла дочь из виду, хорошо, переходного возраста кризис миновал, думала я, вроде, учится, и домой вовремя приходит, да и Оксана не такая плохая девочка, Наташа частенько ночует у нее, а ведь я возвращаюсь в час, а когда и в два часа ночи, пару раз вообще пришлось заночевать в степи, ничего, вот заключительный торжественный концерт проведем (выступает двадцать коллективов профессиональной художественной самодеятельности), и я буду уделять ей больше времени. Я вообще попрошу у Борисихина отпуск.
На этот концерт, после которого был банкет в самом большом банкетном зале города, моя дочь пришла в капроновых чулках, это в январе-то месяце! В числе прочих смертных получила роскошный глянцевый плакат ЮНЕСКО с каким-то уральским храмом, отнятым у колонии несовершеннолетних и возвращенном церкви, поглазела на художественные коллективы, перемежавшиеся восхвалением организаторов и гостей праздника, съела борисихинского мороженого в фойе и ушла.
15
Я ее видела мельком. А потом я была на банкете. И даже умудрилась поссориться с женой какого-то французского посла. Наташа сама заполночь добиралась домой и простудила придатки. Она загремела в женскую гинекологию на целый месяц.
Лечащий врач мне только и сказал:
- Вы знаете, что Ваша дочь уже живет половой жизнью?!
А что она уже и беременна, почему-то промолчал. Наташа соврала мне, что месячные у нее прошли в больнице.
После Конференции, и после ее выхода из больницы, я стала частенько заставать у нас дома Сашу, такого довольно взрослого парня лет за двадцать, который мне казался мужиком. Когда я приходила, он тут же поднимался и уходил, и не раз я ему говорила уже на пороге:
- Саша, ты уже взрослый, ты вернулся из армии, ты работаешь, тебе что надо? – жениться. А Наташа совсем еще девочка, ей всего шестнадцатый год, ей что надо? – учиться!
- Не беспокойтесь, тетя Ира, я Наташе ничего плохого не сделаю, - говорил этот мужик и уходил. Ах, ну какой мужик, ей Богу, двадцать лет, что он в жизни видел, кроме армии?! Однако я считала его мужиком.
Оказалось, что познакомились они через Оксану. Оксана была на два года старше Наташи, и у нее на уме были одни бары и мальчики. Ах, ну какие на Елизавете мальчики?! Одни мужики. Большие и маленькие. И этот маленький мужик уже лишил мою дочь девственности! А я-то думала, что у меня в запасе есть еще года три, чтобы подсунуть ей книгу о взаимоотношении полов.
Пока я занималась этой никому ненужной Конференцией, половой ликбез с Наташей провела Оксана, еще, наверное, и койку свою замызганную предоставила. Оксанина мама редко ночевала дома, дети были безнадзорны.
Вопрос: если и моя, и ее дети были предоставлены сами себе, чем я отличаюсь от Оксаниной мамы?
16
Срок беременности у Наташи подошел к тринадцати неделям, когда я узнала, что она беременна. Мой участковый врач, к которой я силком затащила дочь, сказала печально:
- Я направление на аборт выдать не могу, это слишком рискованно для пятнадцатилетней девочки. Она может на всю жизнь остаться бесплодной. Представляете, какой потом будет ее жизнь?
- А рожать в пятнадцать – это нормально? - не сдержалась я, -Она учится в девятом классе!
- Во-первых, ей будет к тому времени без недели шестнадцать, - сказала мой врач, заглянув в Наташину карточку, - А во-вторых, у нее не останется времени пойти по рукам.
Хоть работай я пресс-секретарем УА ЮНЕСКО, хоть пей без просыпу – в России по другому не получается: если растишь девочку сама, без помощи мужа, который бросил, или помер, то она непременно пойдет по рукам, если не родит ребенка. Я даже не помню, как ее зовут, моего врача, но я благодарна ей на всю оставшуюся жизнь за Владика. Мы с Наташей проплакали дня три и решили рожать. Саша – этот мужик и рабочая кость, тянущая какой-то металлический провод на табачной фабрике (называется – вальцовщик) – проплакал с нами. И тоже решил рожать. Нас даже не сломили Сашины родители, которые пришли одним прекрасным вечером к нам в дом и предложили Наташе деньги на аборт и «восстановление», как выразилась Луиза, мать Саши.
Когда они ушли, потребовав, чтоб сын шел вместе с ними, и он пошел, я встала к форточке с прикуренной от фильтра сигаретой и горько расплакалась. Чем я отличаюсь от Оксаниной мамы, чем?! В этой стране хоть пей, хоть работай, все равно, одной, без мужа…
Раздался звонок, и на пороге возник Саша.
Он сказал:
- Я ушел от них. Я буду жить с Вами. Я женюсь на Наташе.
Справедливости ради, стоит отметить, что Луиза опомнилась мгновенно (в доме все решает она, татарка) и на следующее же утро прибежала за сыном и за «невесткой». В знак признательности она даже подарила Наташе какую-то особенную шаль.
17
Чего нам стоило выбегать разрешение на брак от председателя Чкаловского райисполкома, рассказывать не буду. Однако, свадьбу разрешили по достижении Наташей шестнадцатилетия, сразу же за ним, буквально через три дня. За эти три дня мы должны были получить Наташе паспорт. Ребенка десять дней не регистрировали, ожидая документов. Но, в конце концов, все разрешилось благополучно. Главное, благополучно разрешилась Наташа. Она до последнего дня посещала школу, хотя и был уже заметен живот, потом целое лето провела на берегу нашего ручья-речки (через плотину, за рядом последних домов, был пруд, там тоже было хорошо, и я частенько присоединялась к ней), к концу лета, а именно двадцать второго августа, шестнадцать часов пролежала на операционном столе, и врач уже решился на кесарево сечение. Нянька уговорила «подождать еще чуть-чуть», потом она рассказала мне, что только благодаря «послушности» девочки, ее "беспрекословной подчиненности указаниям врача", удалось избежать «обезображивания».
Зато мы получили темненького черноглазого мальчика Владика, «золотую орду», как выразился мой брат. Тема татаро-монгольского ига так до сих пор и не раскрыта в нашей литературе. Одни говорят – принесли счеты и порох, другие говорят – сломили свободолюбивую душу беспредельным диктатом, восточной кастовостью. А еще пышностью. Лживостью. Вероломством. Лестью.
Владик ласковый, когда хочет. А если не хочет – его легче убить, чем заставить. Но разве я не сама такая, русская бабушка татарского внука?!
На свадьбе присутствовало семь наших (вот откуда пошла традиция, семь Я) и со стороны жениха человек тридцать татар. Татары надарили ковров и денег. Молодые поселились в Наташиной комнате. Одно «увы» - Наташа перевелась в вечернюю школу.
Учитель пребывал в творческом застое. То есть он все лето мотался по европейским курортам – все по делам, по делам, - и до того устал, что не мог ничего придумать для моей дальнейшей работы. Я все чаще подумывала переметнуться. Как раз объявили конкурс на замещение вакантной должности пресс-секретаря Свердловского отделения движения «Наш дом – Россия». Движение возглавлял глава администрации Свердловской области Леонид Страхов. Да и не возглавлял, а только собирался возглавить, по указке сверху, а для этого движение надо было создать. Кто ж еще годился на такую роль, как не я?! Я же по гороскопу баран. Бараны всех стран, объединяйтесь! Плюс я совершенно искренне считала, что Страхов будет платить больше. И еще мне не нравились все чаще вращавшиеся вокруг учителя люди.
18
Возможно, прошло слишком много времени с тех пор, или потому, что у меня сейчас нет тех дневников под руками, но мне почему-то кажется, что верхушка власти Чкаловского района как-то намертво была спаяна с уголовными авторитетами города.
Мне особенно запомнился один персонаж.
Я называла его «Владимир – Красно Солнце», он числился директором городского автовокзала. Автовокзал располагался аккурат на границе Чкаловского района и Центрального. Мало того, что бесчисленные киоски, облепившие автовокзал, курировали обе группировки, каждая со своей стороны, на задах автовокзала вырос огромнейший китайский рынок, где продавцами работали женщины с высшим образованием. Хозяйками над ними куражились любовницы авторитетов. Там я однажды и встретила Ксюшу, девушку, работавшую в ресторане «Тбилиси» по вызову, когда Миша подвизался там экспедитором. Но о ней речь ниже, сейчас речь о «Красном Солнце». Он мне так нравился, был таким интеллигентным и таким галантным даже в сауне, что я жутко удивилась, узнав от Юрия Сергеевича истинную роль «Солнца» на его посту. Бандиты ходили к нему, а он ходил в администрацию, и, время от времени, все встречались у него в бане. Разумеется, по фамилиям мне никто не представлялся. Вот и замечательно, теперь никто никого не узнает. А может, и узнавать некого. Всех перестреляли.
Вот только бы «Красное Солнце» оставался жив!
Он ко мне очень хорошо относился. Вот как я люблю – так и относился. Гораздо сочувственнее Юрия Сергеевича. Гораздо тоньше. Он мне целую газетку «Городок» подарил, я там получала бешеные гонорары, да еще и именовалась «политическим обозревателем», а писала, в основном, про казино и притоны, простите, рестораны. Писала, что хотела. Подписывалась ночным именем – Лариса Сова. Мне потом подружка из Голландии, с таким же именем, скандал закатила. Мол, подумают, что это я, убери. Как человек со своим именем носится! Как бережет его, лелеет, взращивает!!! А потом выясняется – что все его имя – в его сыне, если таковым наградит его Бог.
Но «Владимир-Солнце» свое имя видел во мне: "Солнце". За одно это «Солнце» он мне ящиками отваливал фрукты, киоски с которыми непосредственно патронировал сам. Узнав, что мой папа «занимается хлебом», возгорелся желанием познакомиться с ним. А мне уж до того невтерпеж было «продать вагон муки в голодной стране», что я повезла его в Челябинск. Всякую бдительность потеряла.
Я чуть было отца не подставила, а он и бровью не повел.
Выслушав Владимирово «Какая у Вас дочь, Леонид Павлович, какая дочь! Она
совершенно не от мира сего, по крайней мере, в нашей стране ей нет места!», он пригласил его вместе пообедать. За обедом вскользь обронил:
- Что хлеб – вот редкоземельные металлы – это тема.
Владимира после этих слов из-за стола корова языком слизала.
Он больше никогда не заикался мне о папе.
19
Пять лет назад, когда мне пришлось приехать на Урал для обмена старого загранпаспорта на новый, я из дома мамы – в Челябинске – до Свердловского ОВИРа и обратно пробиралась через автовокзал.
Я действительно пробиралась, даже, можно сказать, кралась по стеночкам, боясь встретить какого угодно – любого! – знакомого. Я никого не навестила, ни к кому не зашла, я ничего не хотела ни видеть, ни слышать. Достаточно того, что мне постоянно снился один и тот же сон – я опаздывала на поезд в Прагу, брала такси, оно ломалось, доверялась какому-то прощелыге у дороги и вот тут-то начиналось то, что заставляло меня просыпаться. Я моталась в Екатеринбург ( надо же город – Екатеринбург, а область – хоть ты тресни – Свердловская!) раза три, и в последний раз, уже с готовым паспортом на руках, не удержалась – поднялась к Владимиру-Солнцу. На мое счастье, он оказался жив и здоров. Дай Бог ему жизни на долгие лета. Я подарила ему теплый свитер из ирландской шерсти, я сказала, что зимой на Урале даже в его кабинете «зима». «Зима» - по-чешски – это "холодно". Ну, кто тут еще не понимает чешского?!
Повторяем пройденный материал: «Родина» - по-чешски – есть семья. По-русски «семья» - это семь Я. У тебя тогда будет семья, друг, когда ты научишься семь человек кормить, включая себя! А туда же – Родина...
И все из-за борисихиновского мороженого!!!
Короче, не помню, что я там понаписывала в анкете, Леонид Страхов меня принял. Лично. Он уделил мне тридцать минут. Он показался мне остроумным и крепким человеком. Я показалась ему совершенно сумасшедшей. Но, после того, как я , по его просьбе, написала две-три речи на заданную тему (школа Юрия Сергеевича), меня на работу приняли.
- Только никакого Движения, по сути, еще нет, - сказал мне один из помощников Главы, - Его еще только необходимо создать. Учредительный съезд планируется провести через три месяца. Вот этим Вы и займитесь.
Так кто же из нас был сумасшедшим?!
Слава Богу, меня прикрепили к Государственному департаменту по управлению делами Свердловской области. Там был такой директор Д., самый славный и самый честный человек из необъятного страховского аппарата. Стопроцентный кэгэбист. Всегда элегантен, подтянут, по-своему весел. Циник, конечно, но к женщинам относился по-джентельменски. Мне иногда начинает казаться, что в наше время – это одно и то же. Любой мужчина, который любит женщин, должен быть циником.
Он мне выдал списки всех районных администраций Свердловской области, и предложил начать прямо с буквы «А». Алапаевск. Родина Борисихина Юрия Сергеевича. Мы там пару раз были. В бане. И всю дорогу учителя пробивала несбыточная мечта – в скит уйти. Там такая гора есть, в ней пару пещер, красивенький вход устроить, и жить – питаться акридами. И медом.
20
Глава администрации Алапаевска – Валерий Косолапов, друг детства Юрия Сергеевича, самый красивый мужчина предстоящего съезда.
- Алло? Я звоню по заданию организационного комитета. Назовите мне три кандидатуры на предстоящий Учредительный съезд. Хорошо, я перезвоню через два дня.
И так далее. По спискам.
Через два с половиной месяца распечатка имен и должностей делегатов предстоящего съезда лежала у Страхова на столе. Конечно, он в этих именах вообще не ориентировался. Из пятидесяти двух глав районных администраций в «Движение» записались сорок восемь, прихватив с собой кто заместителя, кто судью, а кто и врача. Выдвигались так же особо знаменитые доярки или учителя. С десяток главных редакторов районных газет. Ученые. Парочка академиков. Все без исключения директора крупных заводов.
Движение набирало силу.
Страхов был доволен.
Юрий Сергеевич доволен не был. Он говорил, что командным порядком поставить людей в ряды – невелика заслуга. А вот какую идею способен дать Страхов своим соратникам – вопрос.
- Идея уже дана сверху, - отвечала я, - «Наш дом – Россия».
- А что означает «наш дом»? Кто «мы»? Что «Россия»?! – не унимался учитель.
- Это вы хватанули, Юрий Сергеевич, - злилась я, - Тысячелетие лучшие умы бьются, «что – Россия?!», а мы прям счас ответим!
- А давай-ка, мы с тобой напишем для Леонида Страхова «тронную» речь, где разовьем эту тему? Ведь пора, Ириша, пора!
Ну, не демагог ли?!
Однако, мы две недели кряду трудились над этой речью, потому что я поделилась своими соображениями с Д., а он неожиданно свое согласие дал.
Сейчас я освобожу Вас от цифр и от пафоса, но слова были красивые.
Они произвели неизгладимое впечатление на делегатов Учредительного съезда.
Все сорок восемь глав районных администраций присягнули Страхову в верности, откуда-то прибежал и сорок девятый.
Никто бы не сказал, что мы подошли к делу формально.
Беда была в том, что Страхов сам не понял, что произнес.
21
А, может, я сама настолько переменилась, восьмой год проживая в Праге, что могу сказать словами Сергея Носова, замечательного писателя, настоящего писателя, которого я читаю в данный момент. Нет, в данный момент уже переписываю. Ему снится сон. Он и его преподаватель (имя-отчество во сне забыл) сидят в лодке на середине пруда, и преподаватель все толкует герою о каких-то прекрасных лилиях. Герой же никак не может насадить червяка на крючок, все он у него выскальзывает и ускользает. Герой нервничает, он хотел бы, чтоб преподаватель заткнулся, наконец, про лилии, и помог ему с червяком, вот только беда, он забыл его имя-отчество, и не знает, как к нему обратиться, и мучительно соображает, а время идет…
Так и мы. Мы тут, дорогие соотечественники, все никак не можем червяка на крючок насадить, а вы все про какие-то лилии!! Я уже не говорю про то, что у вас у самих ни удочек, ни крючков, ни червяков, ни рыбы не осталось. У вас и лилий-то давно нет. Одни разговоры.
Нам отсюда Россия представляется чистилищем, тем самым, где люди страдают за всех, чтобы всех очистить. Совершенно очищенные европейцы живут в раю, а совершенно грязные азиаты живут в аду. Причем, никто ни в чем не виноват. Просто каждый родился там, где родился. Я уже упоминала про столбик после елизаветинского мостика?! Разделительный. Можно столбик обхватить руками, а ноги расставить – одной ногой будешь стоять в Азии, а другой в Европе. Мы туда иностранцев с Борисихиным перевозили тьму.
22
За кандидатуру Страхова на Всероссийский Учредительный съезд «Наш дом – Россия» делегаты проголосовали единогласно. Потом с прениями еще двоих включили в список.
- Теперь главное, Ирина, успеть зарегистрировать Движение во всех юридических инстанциях, - сказал мне Д., через два дня, - начинается предвыборная гонка, выборы губернатора области, первые выборы губернатора области в стране! На нас глядючи, через год сам Борис Николаевич на выборы отважится! Мы должны обеспечить Страхову тылы.
- А Вы думаете, он может выборы проиграть?
- Я тебе ничего такого не говорил. Я просто сказал, что в нашем Движении – Страхов ключевая фигура. А во всенародных выборах – фигура лишняя, поскольку он – назначенный глава области. Назначенный сверху. Улавливаешь разницу?
- Еще бы. Наши люди никогда особо царскую власть не жаловали. Они же беглые.
- Как ты сказала? - переклинило Д.
- Беглые. Это сибиряки – ссыльные. А мы – беглые. Мы бежали от власти, даже и в леса, и в горы, лишь бы жить по-своему!
Д. очень смеялся. Он как-то так далеко свою родословную не прослеживал. Он был, как и Страхов, ставленником из Москвы.
Еще два месяца я хайдакалась с регистрацией учредительных документов. Доходило до смешного. Мы вдвоем с Д., рисовали круглую печать Движения, какой она должна быть. И я бегала ее заказывать в какую-то фирму. И я бегала в Статистическое Управление, где нас должны были внести в какой-то реестр. Куда я только не бегала. Если бы не Д., я бы чокнулась. Он меня все время хвалил и подбадривал. Страховская кампания между тем плавно шла к провалу. Симпатии всего уральского населения были на стороне Росселя.
23
Нет, меня несколько раз брали с собой в свиту по местам скопления электората. Однажды я побывала на офицерском собрании какой-то военной части, (вот некоторые скажут, что у меня стилистический прием такой, модный, на все говорить – какая-то, какой-то, какое-то, глупости, это не прием, это УРАЛ). Мне один офицер потом шепнул, что, кроме меня, на трибуне смотреть было не на кого. Другой раз на текстильном комбинате, где осталась половина работниц и две трети станков вышли из строя. Как орали эти женщины! Так орала, наверное, моя баба-гром, когда выносила зерно в сапогах с тока, придя в хату, чтобы зубами перемолоть его детям во время войны. Третий раз на конференции профсоюзных лидеров. У всех – до единого – масляные глазки. Это было скучно. Страхов всем обещал разобраться с ситуацией и поставить дело на контроль. Люди элементарно хотели получить заработанные деньги. Страхов обещал. Вот, мол, же сделайте правильный выбор, и все наладится. Все клялись и божились.
Потом, как правило, хозяева подносили хлеб-соль.
Это бывали грандиозные обеды.
Нельзя было сказать по столам, что у людей нет денег. Забывались эти орущие текстильщицы. Прихвостням, типа меня, выносились целые корзины с собой «на дорожку». Потом Страхов якобы сказал телевизионщикам:
- Что это она все пишет и пишет?!
Это, конечно, не Станислав Федорович Мешавкин, который «своих» не сдавал. Каким-то телевизионщикам, только потому, что у них аппаратура крутая, а у меня лишь блокнот и ручка. Я перестала таскаться за ним. Не стоит он Птоломея. Если только пресс-секретаря Златоуста звали Птоломеем. Это был четырнадцатилетний мальчик, и он записывал за Златоустом каждое слово. Проснется Златоуст, бывало, и скажет «не с той ноги встал», мальчик запишет «не с той ноги встал». «А не испить ли нам чаю?» - спросит Златоуст, а Птоломей знай записывает «не испить ли нам чаю?», так и пишет - не «мне», а «нам». Этого мальчика потом на дыбе противники Златоуста пять раз растянули, а он до самой смерти повторял «Я не знаю ничего из того, о чем вы меня спрашиваете». И я не знаю. Но не стоил Страхов Пталомея.
Зато последнюю бумажку – последнюю! – я подписала в пятницу, накануне выборов, буквально в последний возможный момент. По-моему, Воронин, один из помощников Страхова, поймал меня в кулуарах власти и строго спросил:
- К чему такая спешка? Вы, что же, не верите в нашу победу на выборах?!
- Верю. Но я уже договорилась о встрече, - солгала я.
И не напрасно.
Страхов выборы проиграл.
24
Не хочу рассказывать, как это отразилось лично на мне.
Люди поглавнее меня заканчивали жизнь самоубийством.
Страхов, как первый в списке Уральского отделения Движения «Наш дом – Россия», после учредительного съезда в Москве – получил утешительный приз – место сенатора в Парламенте. Как был ему Урал чужд, так и остался.
А у нас страсти не утихали еще полгода.
На работу меня взяло только оппозиционное Росселю местное телевидение (тоже из кармана Москвы кормилось), поскольку продолжало себя считать государственным. Я там вела какую-то непотребную потребительскую программу «Супер-базар», спонсируемую директором Центрального рынка, тоже много чего насмотрелась. Да мэр города вдруг встал в позу и позволил мне на его «кухонном» радио два раза в неделю вести что-то музыкально-развлекательное, без имен.
Я еле сводила концы с концами, мой зять, вот ужас, стал больше меня приносить денег в дом, и тогда-то я, бывало, как выйду из комнаты, где он ест на моем диване и еще при этом страдает отрыжкой, и уйду на стул в кухне, с заветной тетрадкой, так и пишу там тупо «беда, беда, беда, беда». Беда, когда на тебя рабочая сахарная косточка смотрит свысока. Губернаторы приходят и уходят, а проволоку каждый день тянуть нужно.
Тогда-то я и встретила Ксюху.
Она привезла меня к себе домой и накормила.
Она открыла замечательное вино, уж сейчас не скажу, французское ли, я тогда знала лишь грузинские вина, и чокнувшись со мной тончайшим бокалом, уж сейчас не скажу, чешским ли, я тогда и в стекле ничего не смыслила, разразилась площадной бранью:
- Ира, что ты здесь делаешь?!(трам-тара-рам) У тебя срок невъезда в Чехию кончился? (трам-там) Кончился!! Сколько можно работать на этих уродов?!(там-там-там и еще там-то) Кому-то легче стало от этой твой работы?!(здесь, здесь, здесь и еще вот здесь). Хоть что-то изменилось в лучшую сторону?! Хоть твоя жизнь – хоть твоя! – стала лучше?! Ты не имеешь права опустить руки и плыть по течению! (трам-тара-рам – не многому же нас татары научили!) У тебя есть дочь, и уже есть внук! Хотя бы ради них ты должна вернуться в Прагу (трам-там-там-там), и продолжить так нелепо прерванное дело! Разве ты не создана для того, чтобы продавать картины?!
- Я боюсь, Ксюха, одна. В чужой стране.
- В какой – чужой?! Не ты ли только что твердила мне, что тебе снится Прага, а когда ты просыпаешься, у тебя вся подушка в слезах?!
25
- Папочка! – вопила я, рванув уже на следующий день в Челябинск, к единственному человеку на земле, который меня всегда спасал, - Папочка, я не могу тут больше жить! Они ничего мне не позволят сделать! Они будут все больше меня унижать и гнуть, потому что я не такая, как они!!!
- А какая ты? – спросил папа.
- Я?! Я СВОБОДНАЯ, - сказала я тупо.
- А я несвободный, - сказал папа устало, - И только благодаря своей несвободе могу тебе дать денег на поездку в Прагу. Только сдается мне, Ирка, что через месяц ты снова замаячишь у меня на пороге.
- У меня там остались хорошие люди, которые мне на первых порах помогут, - горячо сказала я, - я буду, папа, бороться не на жизнь, а на смерть, я буду цепляться когтями, не поможет, зубами, но я постараюсь там зацепиться, встать на ноги, а потом заберу к себе детей.
- Ты сама еще как ребенок. Сколько тебе лет, Ирина?!
Декабрь, 2004г, Прага,
«Графоман» № 2