Поэт в России больше чем политик

Игорь Панин
(Полемика в НГ-Экслибрис)

В ответ на мою статью «Окаменевший Вий» о Ю.Кузнецове (http://exlibris.ng.ru/tendenc/2007-05-17/8_viy.html) Кирилл Анкудинов опубликовал материал «Ртутное зеркало» (http://exlibris.ng.ru/koncep/2007-06-28/7_zerkalo.html#).

Складывается впечатление, что Анкудинов не понял некоторые моменты моей статьи, или же понял их весьма своеобразно – так, чтобы удобнее было полемизировать. Он пишет: «Статья Игоря Панина «Окаменевший Вий» («НГ-Ex libris» от 17.05.07) свидетельствует о том, до чего же неистребим прагматический подход в отношении к литературе. Согласно этому подходу поэт нужен для того, чтобы «стать символом», «сказать последнее веское слово», «обозначить рубежи», «благословить детей катакомб», иными словами – для того, чтобы обозначить политическую позицию».

Позвольте, когда это я утверждал или хотя бы намекал на то, что поэт нужен для обозначения своей политической позиции? В моей статье было следующее: «И от Кузнецова ждали – эпатажных жестов, громких манифестов, знаковых поэм и стихов, как всегда ожидают от большого поэта, обозревающего мир «в его минуты роковые». По-моему, мысль предельно прозрачная, исключающая возможность трактовать ее как-то иначе. А то обстоятельство, что литератор в России всегда был фигурой социально и политически значимой, наверное, нет смысла отрицать. Недавнее награждение Госпремией Солженицына (от которой тот отказался в эпоху правления Ельцина) и последующий визит президента в гости к писателю – лишнее тому подтверждение.

Следует также учесть, что моя статья (как и статья Анкудинова) была опубликована в рубрике «Дети об отцах», где младшее поколение литераторов пишет о старшем. Я утверждал, что Кузнецов не оправдал надежд, возлагавшихся на него поэтами новой формации, что, однако, нисколько не умаляет его заслуг как автора. Поэтому я писал в большей степени об отношении своего поколения к Кузнецову, приведя, как мне кажется, достаточно интересный пример: перечислив несколько имен радикальных поэтов, некоторым из которых Кузнецов покровительствовал, но которых, как пишет Анкудинов, не стал «благословлять». Для меня, например, явилось загадкой, почему Кузнецов не шел на тесный контакт с этими авторами, хотя почти всех их можно назвать – в той или иной мере – его учениками и продолжателями. Возможно, это было связано с творческим кризисом, который Кузнецов переживал в последний период жизни, уйдя в православную тематику и публикуя откровенно беззубую гражданскую лирику.
Кузнецова никто не пытался сбросить с парохода современности, фактически он сбросился сам. Почему это произошло – разговор трудный и практически бесконечный. Анкудинов спрашивает: «А если поэт молчит?» Ну, наверное, он не совсем молчал, если не сидел на даче, погруженный исключительно в свое творчество, а заведовал отделом поэзии в «толстом» журнале и вел семинары в Литинституте. Определенную роль играть он хотел, только вот что это была за роль, он, кажется, не понимал и сам. Отсюда и двойственность его позиции.

Теперь о том, насколько чуждыми были ему «катакомбники». Ссылки на то, что Кузнецов пережил германскую оккупацию и был ребенком военных лет, не представляются мне особенно весомыми. Достаточно вспомнить его стихотворение «Утром фрицу на фронт уезжать…», – о том, как русская бабка, у которой полегли в боях все сыновья, связала теплые носки оккупанту, чтобы не замерз в морозы. Хотя бы по этому стихотворению видно, что война (в данном случае – Вторая Мировая) для Кузнецова – это философия, но не политика. Для сравнения можно привести цитату из Эренбурга: «Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать… «Убей немца!» – это молит тебя дитя. «Убей немца!» - это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!» Конечно, надобно помнить, что текст Эренбурга написан во время боевых действий и носит явно пропагандистский характер, но вряд ли кто-то станет отрицать факт, что ничего даже отдаленно напоминающего эти призывы и проклятья в стихах Кузнецова нет. Есть боль за погибшего отца, за всех погибших, но нет ненависти, нет проклятий.

Не следует забывать и о корнях Кузнецова. Родился он на Кубани, а уж как советская власть относилась к казачеству – давайте будем судить хотя бы по роману «Тихий Дон», а не по пропагандистскому фильму Ивана Пырьева «Кубанские казаки». Кузнецов пишет о том, что землю у его семьи отобрали в пору коллективизации, и очень сомнительно, чтобы он не слышал с детства от родных и близких о зверствах красных комиссаров и «расказачивании», что не помешало ему, однако, в пору зрелости водить дружбу с самыми ярыми поклонниками советской власти из числа литераторов. «С какой радости Кузнецов должен был благословлять Алину Витухновскую, совместившую в себе все то, что Кузнецову было неприятно?» – задается вопросом Анкудинов. Между тем, общеизвестно, что в конце жизни он очень подружился с Евгением Рейном, с которым преспокойно пил водку. Надо ли говорить о том, что Рейн совмещал в себе гораздо больше «неприятного» для Кузнецова, нежели Витухновская?

Если Кузнецову столь чужда была «фашистская романтика» 90-х, то каким же тогда образом воспевавшая русских скинхедов, чистоту крови и свастику Марина Струкова публиковалась по два раза в год в «Нашем современнике», когда Кузнецов заведовал там отделом поэзии?! Кстати, Струкова призналась недавно, что в «Нашем современнике» теперь почти не печатается, так как стихи националистического толка там не пропускают или же кромсают почем зря. Странное дело, – то, что «прокатывало» при «антифашисте» Кузнецове, оказалось совершенно невозможным при «национал-патриотах» Куняевых – старшем и младшем. Где же логика? А суть в том, что Кузнецов оценивал в первую очередь стихи, а не политическую позицию автора, с которой мог соглашаться или не соглашаться. Здесь уже речь о родстве духовном, но не идейном. В Алексее Широпаеве можно предположить ученика Кузнецова, а вот, к примеру, в Андрее Коровине, посещавшем кузнецовские семинары в Литинституте, – едва ли.

Вторая часть статьи Анкудинова посвящена Русскому мифу, которым Кузнецов был одержим и который «каталогизировал». Для Анкудинова Кузнецов не только творец Русского мифа, но и часть этого самого мифа, фигура мистическая, загадочная, - каким, наверное, и должен поэт казаться после смерти читателю, но отнюдь не критику, если только этот критик не создает о нем свой собственный миф. «Читая Кузнецова, можно доподлинно осознать, как мыслят русские, как они воспринимают Азию и Европу, Античность и Христианство, пространство и время, прошлое и будущее» – говорит Анкудинов. Если вдуматься, то это утверждение применимо к любому большому русскому поэту, включая Тютчева, чьи крылатые фразы Анкудинов называет «черными заклятиями, висящими над Россией». Кузнецов явно не открыл «Русской Америки», он смотрел на мир глазами нашего современника, поэтому он понятнее нам, ближе, роднее, чем, скажем, Блок, но не более того…

P.S.
Подумалось тут еще, что Кузнецов – это единственный с советских времен успешный «русский проект». Есть еще и Рубцов, но тому солидные «бонусы» принесла трагическая гибель, Кузнецова же именно «раскручивали», в чем нет ничего постыдного, ибо фигура достойная. Однако, обидно, что этот «проект» выглядит, мягко говоря, бледно на фоне бесчисленных либеральных.