Однажды, перечитав гоголевских «Старосветских помещиков», мой сын сказал: «Их так жалко потому, что они совершенно не живут духовной жизнью». Мне захотелось заступиться за бедных старичков, и я спросила: «А разве их любовь друг к другу не духовна?». Сын с грустной уверенностью ответил: «Нет у них любви – это только видимость, потому все так беспросветно и бесплодно».
Вспоминая своих предков, я пытаюсь понять, как получалось, что при всех ниспосланных им испытаниях, их Дом струил радость, согревающую нас, потомков, уже более полувека, и, похоже, эта струя не иссякает...
Наш дед, Николай Петрович Изюмов, женился в 1910 году и поселился с молодой женой в прекрасной пятикомнатной квартире на Большой Подъяческой в Петербурге. Став супругой высокопоставленного чиновника Святейшего Синода, бабушка моя, дочь деревенского священника, совсем не изменилась. Она перевелась с Московских Высших женских курсов на Петербургские и спокойно продолжила учебу, против чего ее муж, немало удивленный таким необычным для тех времен решением, не стал возражать, испытывая к жене глубокое уважение. Сам он, сын многодетного дьякона, смог получить блестящее образование благодаря покровительству своего родственника, преосвященного Агафодора (Преображенского). Впоследствии его фотография всегда стояла на дедушкином письменном столе, а нам, советским детям, чтобы мы не окончательно одичали, объясняли, что это – дедушкин благодетель. Непонятным отзвуком давно минувшей эпохи звучало для нас это слово. Оно должно было быть каким-то смешным, но смешным не было.
Сейчас я вижу, что преосвященный Агафодор облагодетельствовал весь наш род, ведь образование, полученное дедушкой, отразилось на моем отце, его братьях, моих дядях, во многом определив культурный уровень последующих поколений. Этот капитал оказался куда надежнее банковских сбережений Николая Петровича, в одночасье погибших после большевистского переворота.
Большой поборник просвещения, автор учебника Закона Божия, по которому училась вся Россия, владыка Агафодор, без труда разглядевший в племяннике способности и любовь к знаниям, сказал ему: «Коля, учись где хочешь и сколько хочешь, а я буду тебе выдавать стипендию». Ясное дело, два раза предлагать не пришлось! Дедушка сумел закончить несколько высших учебных заведений, в том числе, Петербургский университет, но больше всего он гордился дипломом Казанской духовной академии. Одно только название темы вступительного сочинения, «Материалистическая метафизика – может ли служить основанием для отрицательных нравственных выводов?», просто поражало нас, внуков, и в значительной степени обезвреживало антирелигиозную пропаганду, в условиях которой мы росли. Верующими мы тогда не были (к большинству из нас это пришло позже), но возникало понимание того, что религия не имеет ничего общего с той карикатурой, которую рисовала школа. По тем временам и это было немало. Николай Петрович, рассказывая о вступительных экзаменах, с юмором вспоминал двух диаметрально противоположных абитуриентов. Один из них был небольшого роста, полноватый, скромный священник. Войдя в огромный экзаменационный зал, он неторопливо перекрестился на все четыре стороны, поклонившись экзаменаторам, потом, все так же степенно, перекрестил бумагу и ручку и только тогда прочел название темы. Неподвижно просидев несколько минут, он глубоко вздохнул, отложил письменные принадлежности, точно таким же образом, крестясь, поклонился на все четыре стороны и медленно покинул зал. Другой был высокого роста священник, жгучий брюнет, с решительными, уверенными манерами. Ознакомившись с названием темы, он тут же принялся безостановочно писать, разбрызгивая чернила, а когда время истекло, сдал работу и со словами: - «Я от этого материализма камня на камне не оставил!», - стремительно удалился с победоносным видом. Когда несколько дней спустя дедушка подошел к списку с отметками, «ниспровергатель материализма» уже был там и, полный недоуменья, восклицал: «Ничего не понимаю! Единица с минусом!».
Дедушка получил «отлично» по всем номинациям: грамотность, стиль и содержание. Окончив Академию, он защитил диссертацию на тему «Воспитание детей у древних христиан» и сделался кандидатом богословия. Сана он принимать не стал, так как, по его словам, не имел веры, хотя и глубоко чтил христианство. Мы, внуки (а нас было десять человек!), знали об этом, но, опять же, вразрез с атеистическим воспитанием, которое мы получали вне дома, нас каким-то образом научили воспринимать этот факт как несчастье дедушкиной жизни. Я совершенно не помню каких-либо разговоров на этот счет, но это как-то «зналось», несмотря на то, что впечатления несчастного человека «всегда благородно-спокойный Николай Петрович» никак не производил (такое обращение употреблено на хранимой мной фотографии, подаренной дедушке его гимназическим товарищем Михаилом Покровским). Нам было известно также, что бабушка несколько раз отклоняла предложение дедушки выйти за него замуж. Уже будучи взрослой, я связала два этих обстоятельства, но утверждать ничего не решусь. Зато отец бабушки, Димитрий Павлович Вознесенский, с самого начала воспринял будущего затя с благосклонностью, уверенно сказав: «Этот по нам». Николай Петровиич глубоко уважал тестя. Зная, что его род оставался без продолженияи и имея братьев с многочисленными сыновьями, он даже предложил о.Димитрию добиться через Синод разрешения взять его фамилию. Ответ был краток: «Если бы Бог желал сохранить наш род, Он бы это сделал». Я помню фотографию с детским гробиком и надпись на ней: «Петя Вознесенский, последний представитель нашего рода». Однако как бы ни было больно, Божья воля не оспаривалась.
По всей вероятности, Димитрий Павлович не верил в «окончательность» безверия своего зятя, считая это временным поветрием, в то же время он ясно видел его трезвый ум, образованность, практичность, уменье безошибочно оценить обстановку и принять быстрое и точное решение. Он провидел, что такой человек в любых обстоятельствах сумеет спасти семью, и не ошибся!
Еще до женитьбы, параллельно с учебой, Николай Петрович начал служить в Святейшем Синоде, весьма успешно продвигаясь по служебной лестнице. В 1912 году родился мой отец, Владимир. Сохранилась его детская фотография в белой меховой шапочке. Большая Подъяческая располагалась поблизости от Никольского собора. Последняя квартира Блока, в которую он вселился в том же 1912 году, тоже была не слишком далеко. В отрочестве мне весело было думать, что именно при виде бабушки, ведущей за ручку в церковь маленького «Бобу» в белой шапке, Блок написал эти стихи:
Ты проходишь без улыбки,
Опустившая ресницы,
И во мраке над собором
Золотятся купола.
Как лицо твое похоже
На вечерних Богородиц,
Опускающих ресницы,
Пропадающих во тьме,
Но с тобой идет кудрявый
Кроткий мальчик в белой шапке,
Ты ведешь его за ручку,
Не даешь ему упасть
....
И стою я, вспоминая,
Как опущены ресницы,
Как твой мальчик в белой шапке
Улыбнулся на тебя.
Не то чтобы я верила, что Блок именно бабушке посвятил эти стихи, но нарисованная им картина как –то очень хорошо примерялась к бабушкиной манере держаться, ее любви к храму, нежным и доверительным взаимоотношениям, которые всю жизнь связывали ее с сыном. Бабушка была единственным оставшимся в живых ребенком рано овдовевшего о.Димитрия. Его брата, тоже священника, Александра Павловича, постигла такая же судьба. Таким образом, на двоих братьев, очень любящих друг друга, была одна Оленька. Нужно ли говорить, что оба души не чаяли в девочке. Двухметрового роста красавец, о.Александр служил по дипломатической линии, много ездил (ему довелось даже сопровождать царя в Китай) и из своих странствий он привозил девочке заморские наряды, что вызывало недоуменье Димитрия Павловича, не умевшего отличить новомодный шедевр портняжного искусства от старого сарафана няни. «И к чему это?- восклицал он, - у Оленьки платьев, как у императрицы Елизаветы Петровны!». Дядюшка и племянница весело и хитро переглядывались друг с другом, и инцидент бывал исчерпан. Зато отец со всей серьезностью занимался нравственным воспитанием и образованием своей дочери. Поповны чаще всего становились попадьями, и кому, как не о.Димитрию, было знать, как велика роль матушки на приходе, не говоря уж о роли матери в семье! Братьям, с Божьей помощью, удалось добиться того, что Оленька не только получила прекрасное образование, но у нее выработался ровный, радостный храктер, лишенный неуверенности и угрюмства , так часто свойственного детям, выросшим без матери.
Когда разразилась первая мировая война, о.Александр отправился на фронт полковым священником. Я хорошо помню его фотографию в «Ниве» - на коне впереди войска с крестом в руке. Он погиб в день Преображения Господня в1915 году на «галицийских кровавых полях». Царство ему Небесное!
В декабре 1916 года у бабушки с дедушкой родился второй сын, Димитрий. В 1917 году Николай Петрович ожидал серьезного повышения по службе, но не тут-то было... Вот когда проявилась удивительная мудрость дедушки, который сразу же сумел понять, что такое большевики и что это надолго. Он без колебания покинул Петербург, оставив там почти все свое имущество, и вместе с женой с двумя сыновьями поселился в деревне, у своего тестя. Там он умудрился наладить настоящее натуральное хозяйство с коровой, овцами, курами, пчелами, садом и огородом, а также сушеной сахарной свеклой вместо исчезнувшего сахара. В эти страшные годы семья не голодала и была в тепле и уюте, хотя приходилось самим шить сапоги из добытых в своем же хозяйстве кож. Бабушка тоже обучилась непростому крестьянскому труду и даже многому из того, чего не умели ее деревенские соседки. Например, она освоила технологию выделывания сыра. Кроме того люди со всей округи просили ее сеять хлеб, так как знали, что у нее легкая рука и урожай будет хорошим.
Усадьба, которая стала для семьи Николая Петровича Изюмова настоящим Ноевым Ковчегом, находилась в селе Николо-Замошье Мологского уезда Ярославской губернии. В советские времена Молога со всеми своими церквями, подобно Китежу, ушла на дно морское, только не в сказке, а наяву...
С юга, как и положено усадьбе священника, она граничила с церковным двором и погостом, с которым ее разделял невысокий деревянный забор и густые заросли малины, так что кладбища из сада было не видать, зато колокольня воспринималась как его часть. С запада, где были картофельные грядки, лужок и большой сарай, постепенно заполнявшийся в течение лета душистым сеном, к усадьбе примыкал образовавшийся на излучине речки Ильди «тихий омут», весь заросший кувшинками. Там же был вырыт так называемый «дальний» пруд с купающимися в нем ветвями плакучей ивы. В середине участка находился «ближний» пруд, обсаженный кустами ирги, ягодами которой мы так любили лакомиться в детстве. В центре сада находился колодец с двумя шайками по бокам, где прогревалась вода для полива овощных грядок, расположенных тут же рядышком. Колодец служил «холодильником», в его студеную воду в плотно закрытых бидонах опускали масло, сыр, колбасу. На внутренних стенках колодца иногда вырастали прекрасные опята, которые палкой сбивали в ведро и жарили. По всей усадье было разбросано множество кустов белой, красной и черной смородины, крыжовника и черемухи, а также деревца рябины. Под яблочными деревьями помещались улья, а в тени старой липы рядом с домом иногда накрывали большой стол с самоваром и пирогами. Но это бывало в исключительных случаях, например, когда разросшаяся семья: трое сыновей с чадами и домочадцами, а также соседи и съехавшиеся из разных мест родственники - праздновали в 1960 году золотую свадьбу бабаушки и дедушки. Обычно же летом трапезы проходили на большой застекленной террасе, под окнами которой благоухал цветник. Чуть поодаль были две березы – около них устанавливались на лето высокие качели с двумя расположенными друг против друга скамьями. Их выписал из Финляндии Николай Петрович по рождении первенца. Сработаны они были на славу и за 60 лет так и не сломались, а перешли к новым хозяевам вместе с домом. Я помню, как иногда на них усаживались бабушка и дедушка и, слегка раскачиваясь, вели тихую беседу, а мы, внуки, почтительно держались на расстоянии, чтобы не мешать их отдыху. Это получалось само собой, без каких-либо замечаний, а тем более – окриков.
С севера забора не было, а пролегала неглубокая канавка, отделявшая наш сад от соседского, где проживал с семейством дьякон Иван Васильевич Софийский, который 17 октября 1918 года помогал о. Димитрию отслужить последнюю для него литургию в Богоявленском храме. Отсюда священника и повели на расстрел по деревянному настилу, возвышавшемуся на обочине раскисшей в осеннюю распутицу глинистой дороги, которая вела на железнодорожную станцию Некоуз, в трех километрах от села. Название «Некоуз» идет со времен татарского нашествия, когда нападающие не нашли «кого узить», но священников не расстреливали даже тогда...
Еще в 1993 году, узнав, что в Свято-Даниловом монастыре работает комиссия по канонизации российских новомучеников, я представила на ее рассмотрение записку, в которой подробно изложила события, связанные с обстоятельствами гибели о. Димитрия Павловича Вознесенского, которые были мне известны по рассказам бабушки, отца и дяди, а также записи, сделанной бабушкой на страницах Иерейского Молитвослова в те страшные дни. Благодаря Интернету, мы в 2002 году, с большим волнением, обнаружили синоидальное постановлении 2001 года о причислении о.Димитрия к лику святых. Получилось так, что это решение буквально в днях совпало с драматическим моментом в жизни семьи: после несчастного случая находился при смерти праправнук о.Димитрия, Георгий. Один из друзей молодого человека, Михаил, попросил своего знакомого священника помолиться о его исцелении, что тот и исполнил. Через некоторое время, когда Георгию, несмотря на безнадежные прогнозы врачей, стало лучше, священник спросил Михаила о его состоянии. Михаил ответил: «Вашими молитвами он начал выздоравливать», на что священник, совершенно не знакомый с историей семьи, неожиданно заявил: «Что мои молитвы? За него предки крепко молятся!». Услышав это, мы уже не сомневались, что Георгий выживет, и, Слава Богу, так и произошло.
Мы обнаружили, что в интернетной версии изложения событий присутствуют неизвестные нам ранее подробности. Это означало, что Церковь располагала какими-то иными документами, помимо моей записки. Приходило понимание того, что семейная история стала частью церковного предания. Тогда одна из правнучек о.Димитрия, Ирина Владимировна, подданная Грузии, не без труда получив российскую визу, решила навестить родные места. Она взяла с собой выполненную по ее заказу икону о.Димитрия, а также видеозаписи воспоминаний потомков о.Димитрия и членов их семей, касающиеся семейной истории, и отправилась в Ярославль. Однако живущая в Ярославле школьная подруга Ирины Лидия Павловна Ватлина убедила ее, что такая поездка не является лишь частным делом семьи. Она связалась с представителем Ярославской Епархии архимандритом Вениамином и организовала их встречу. В многочисленные обязанности О.Вениамина входят дела, связанные с канонизацией российских новомучеников. Выслушав Ирину Владимировну и просмотрев видеозаписи, он был глубоко растроган. Оказалось, что в Епархии хранится докладная записка, посланная вторым священником Николо-Замошского храма о.Сергием Розовым «Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Агафангелу, Митрополиту Ярославскому и Ростовскому» в 1918 году. Она была составлена сразу после трагических событий, чудом сохранилась в архивах ЧК, а потом была возвращена Церкви. Опираясь на этот документ, именно о.Вениамин ходатайствовал о канонизации о.Димитрия, что и решило дело. Он рассказал Ирине о том, какие горькие мысли одолевали его при чтении этой записки. «Расстреляли – и концы в воду», - думал он. Поэтому для него было настоящей радостью встретиться с правнучкой расстрелянного священника и убедиться, что связь времен не порвалась.
Для поездки в Некоуз Епархия выделила автомашину, что смутило Ирину. Чтобы успокоить ее, о.Вениамин полушутя-полусерьезно сказал: «Не каждый день к нам правнучки святых приезжают».
Перед посещением родных мест Ирина написала такие стихи:
Что ждет меня в родном краю,
Где стынут чахлые осины?
Войду ль в тот дом, чтоб жизнь свою
Закончить песней лебединой?
А может, дома-то и нет,
И пруд засыпало землею,
Лишь в грустном небе силуэт
Качелей прянет надо мною,
Да колокольня с высоты
Меня приметив, не поверя,
Вздохнет: «Неужто это ты?»
Но тихо отворятся двери,
Волнуясь, в церковь я войду,
Что домом будет мне отныне,
Родные образа найду,
К забытым припаду святыням...
...
В Богоявленском храме служил о.Севастьян, которому, несмотря на скудность средств, удалось содержать храм в благолепии. Он хорошо помнил Ольгу Дмитриевну, а также сестру Николая Петровича – Евгению Петровну Дроздову. Как радостно было Ирине преподнести в дар родному храму о.Димитрия его икону! И с каким умилением принял этот дар о.Севастьян. Это стало одним из последних утешений священника в его земной юдоли, через несколько месяцев он скончался. Царствие ему Небесное!
Составление документа такого содержания, какой была докладная записка священника Розова, в то страшное время было актом высокого гражданского мужества, тем более, что о.Сергию тоже угрожал расстрел. Поскольку массовое уничтожение духовенства, осуществляемое по тайному приказу Ленина, проводилось втихаря, сохранилось очень мало документов, отражающих эти беспрецедентные в русской истории события.
Ненависть к духовенству большевиков совершенно понятна. Ведь для них было недостаточно эксплуатировать народ и помыкать им, как это часто делали помещики. Нет, они претендовали на роль духовных вождей и учителей народа. Об этом красноречиво свидетельствует все эти трескучие выражения: «вождь пролетариата», «партия – наш рулевой», «отец народов» и прочая, и прочая. Узурпировав место истребленных ими истинных пастырей, они сами стали пасти народ, но пасти - «посохом железным».
Вспыхнувший в Ярославле антибольшевистский савинковский мятеж перекинулся в Рыбинск, а потом и в село Николо-Замошье. Как ни отрицательно относился о.Димитрий к большевикам, он призывал паству не принимать участия в кровопролитии.Однако люди, подстрекаемые эмиссарами из центра восстания, все настойчивее требовали провести крестный ход и благословить их на «ратный подвиг», хотя и были знакомы с новым декретом Советской Власти, запрещавшим крестные ходы и молебны в общественных местах. И тогда о.Димитрий вместе с о.Сергием решились: они должны быть с народом в этот роковой час. Вот как написал об этом о.Сергий:
«Уступая такому неотступному требованию, а также принимая во внимание и обязанность священника быть всем для всех, мы отправились на станцию и там совершили моление Спасителю, Покрову Божией Матери и Св. Николаю, причем я велел диакону на яктении присоединить моление «о умножении любви, и искоренении ненависти и всяких злоб». В начале молебна я просил богомольцев просить Господа о даровании нам мира, согласия и порядка.
Когда молебен уже окончился, и я хотел богомольцев благословлять Св. Крестом, священник Димитрий Вознесенский заявил мне, что он желает говорить. Я остановился. Речь его была такова: «Я не ошибусь, если скажу, всем нам в настоящее время живется очень тяжело. Грабят, отбирают хлеб, святыни, притесняют служителей церкви. Все это проделывает так называемая партия большевиков, которая самовольно захватила власть. Так жить нельзя. Необходимо Учредительное Собрание для избрания законной власти».
После молебна причт отправился домой».
Таким образом, о.Димитрий принародно и в самой резкой форме отказался от признания законности власти большевиков. Это означало, что он не только добровольно шел на крест, но прямо вызывал огонь на себя.
Дальше события разворачивались с роковой неотвратимостью.Обратимся опять к записке о.Сергия:
«17-го октября в 8 ч. утра о. Димитрий Вознесенский велел сторожу звонить в большой колокол к литургии.
Из Рыбинска приехал карательный отряд и все повстанцы, после слабого сопротивления, разбежались.
Услыхавши звон большого колокола, красноармейцы думали, что это призыв к восстанию и что в нашем селе находится центр этого восстания и главное гнездо контр-революции.
Поэтому они бросились к нашему селу и к храму. Двое из них пошли в храм, где совершал о. Димитрий литургию. Один солдат остался у храма, а другой с винтовкой вошел в храм. Читали апостол. Солдат, войдя в храм, закричал: «Прекратить богослужение». О.Димитрий начал читать евангелие. Солдат с ружьем вошел на амвон, подошел к царским вратам и стал требовать, чтобы о. Димитрий прекратил богослужение и хотел его вытащить через царские врата из алтаря. О. Димитрий сказал ему, что он- солдат на своем посту, а он, священник- на своем посту и прекратить богослужение не имеет права. Тогда солдат сказал ему, что он будет стрелять и стал приготовлять ружье к выстрелу. О. Димитрий сказал: «Стреляй, я готов». Но у ружья что-то выпало и выстрел не получился. И солдат со словами: «все равно от нас не уйдешь», из церкви вышел. Богослужение после этого продолжалось без всяких препятствий; пели на клиросе некоторые богомольцы. Были причастники, накануне исповедавшиеся.
После службы о. Димитрий прошел домой, закусил и немного отдохнул.
Вдруг являются солдаты и требуют, чтобы он шел на станцию. Он пошел. Дорогой солдаты издевались над ним. Спросили: «давно ли ты служишь?». «45 лет», он ответил им. «Давно же ты грабишь народ», сказали они ему. «Спросите народ, как я грабил его», сказал о. Димитрий. Причем он немало говорил солдатам, что они худо поступают, отбирая у населения деньги, имущество и хлеб и оскорбляя святыни.На станции был ему допрос.
Вечером увезли его на следующую станцию Шестихино. Там тоже его допрашивали. Причем он им во всех допросах повторял тоже самое, что говорил в своем слове после молебна.
В 2 ч. ночи с 17-го на 18-е октября вблизи станции Шестихино о. Димитрия вместе с другими расстреляли и тут же, у самой станции, почти на путях, и зарыли вместе с другими».
Дополню этот рассказ подробностями, которые рассказывала нам бабушка. Ольга Дмитриевна пошла вслед за отцом и его конвоирами на станцию. Когда проходил допрос, она стояла рядом с помещением, куда ее, конечно, не пускали. Когда на вопрос молоденького красноармейца, «что ты тут ходишь?», она ответила, что она – дочь арестованного священника, солдатик сказал ей: «Плохи его дела, он им всю правду в глаза говорит, дак они его расстреляют». Когда о.Димитрия вывели из здания с тем, чтобы посадить в поезд, он сумел отодвинуть конвоиров и в последний раз, молча, обнял дочь. Потом его увезли, а Ольга Дмитриевна возвратилась домой.
Говорят, прошлое изменить нельзя, но в ту страшную ночь бабушка впервые ощутила, что это не так. Старый родной, уютный деревенский Дом, вдруг стал совсем другим, наполнившись тоской и страхом. Самым тяжелым было то, что она была не в состоянии молиться об избавлении отца от смерти, а только просила Бога укрепить его. Она поняла это как указание готовиться к худшему...
Холодным мглистым рассветом следующего дня кто-то забарабанил в дверь. Это оказался племянник Николая Петровича. Юркий паренек умудрился пробраться к месту расстрела и видел все с начала до конца. Он рассказал, что расстреливали четверых при свете прожекторов. Когда им приказали повернуться затылком, кто-то упал, моля о пощаде, кто-то отвернулся. О.Димитрий стоял прямо, глядя на красноармейцев. После первого залпа он продолжал стоять, так как никто не решился убить его.Тогда комиссар, с бранью выхватив ружье у одного из солдатиков, сам выстрелил в священника. Все было кончено.
Николай Петрович начал хлопотать о том, чтобы семье было позволено перезахоронить о.Димитрия на церковном кладбище. О. Сергий Розов пишет, что ему это не было позволено, но нам рассказывали иначе. Разрешение было получено, но церковные власти не советовали Николаю Петровичу воспользоваться им, так как, зная о любви к о.Димитрию прихожан, опасались, что похороны выльются в демонстрацию, что повлечет за собой новые жертвы. «После расстрела о.Димитрия ситуация успокоилась, не надо будоражить народ, Дмитрий Павлович и сам бы этого не одобрил», - сказали Николаю Петровичу. Не исключено, что разрешение на перезахоронение было дано именно с провокационной целью. Николай Петрович, посоветовавшись с женой, внял совету, и теперь только чудо поможет обрести мощи о.Димитрия.
Вот как описала эти события Ирина Владимировна:
Крестный свершает ход
Николо-Замошский пресвитер -
Это вечность к тебе грядет,
Священномученик Дмитрий!
Есть село Некоуз
На Ярославской ветке,
Там от татарских уз
Ушли наши предки.
Помнится тихий дом,
Черемуха, палисадник
И колокольный звон
В светлый праздник.
Бил там когда-то набат
В безвременный понедельник -
Cмерть свою, как солдат,
Принял русский священник.
Ныне у этих мест
Мы собираем камни,
Чтоб верой светился крест
В Богоявленском храме!
Жизнь продолжалась, и Дом, переживший смерть своего хозяина, потихоньку возвращался в свое обычное состояние. Остается только удивляться, как удалось непрактичному, лишенному женской любви и заботы, самоуглубленному человеку, каким был о.Димитрий, создать такой уютный и радостный Дом. Наполненный иконами и книгами, пропитанный запахом дуба, воска, меда и еще чего-то неуловимого, он притягивал к себе людей. Здесь переодевались в свадебные наряды невесты, приезжавшие из далеких деревень то в распутицу, а то в трескучий мороз, чтобы обвенчаться в здешнем храме. Здесь собиралась родня и друзья на домашние и церковные праздники. Сюда же, много десятилетий спустя, будут слетаться на лето из разных городов страны десять правнуков отца Димитрия, которые всю свою последующую жизнь не перестанут ощущать этот Дом самым родным и близким местом на земле.
Рассказывая об отце, бабушка была максимально правдива. Так, она не скрывала от нас того обстоятельства, что Димитрий Павлович после смерти жены и сыновей-близнецов сильно запил. Но со временем он сумел полностью преодолеть этот недуг. Интересно, что во время исповеди мужики, главный грех которых, как известно, - пьянство, шли к о.Димитрию, понимая, что он не только сможет понять их, но и, опираясь на собственный опыт, в состоянии помочь им справиться с этой пагубной привычкой. А бабы шли к семейному о.Сергию Розову, зная, что получат дельный совет по улаживанию домашних неурядиц. Пастыри добрые…
В 1919 году у бабушки родился третий сын, Борис. Николай Петрович и Ольга Дмитриевна работали учителями в сельской школе, вели хозяйство и воспитывали детей. По всей вероятности, Николая Петровича тяготила монотонность такой жизни, и он перебрался было в Рыбинск и стал там учительствовать, надеясь, быть может, вновь построить карьеру по линии просвещения. Но в один прекрасный день его средний сын Дима пришел из школы в слезах и показал матери газету, в которой было написано, что в такой-то рыбинской школе «окопался бывший видный чиновник Святейшего Синода Н.П.Изюмов». Ольга Димитриевна строго сказала сыну: «Конечно, видный! А что не видный что ли?» Дима успокоился и устыдился, но этот инцидент вынудил дедушку вернуться в деревню и не рисковать ни собой, ни детьми.
И вот пришло время старшему сыну Владимиру выбирать свой жизненный путь. Юридический факультет в ту пору назывался факультетом «Советского права», туда-то и вознамерился поступать ищущий справедливости молодой человек. Николай Петрович внимательно выслушал сына и переспросил: «Советского права? Ты имеешь в виду советское бесправие? Я бы посоветовал тебе связать свою жизнь с химией – у этой науки большое будущее. И ты сможешь обеспечивать себя и свою семью, не идя против совести. Тебя не удивляло, почему я преподаю в школе только немецкий язык, ведь учителей не хватает, и можно было взять часы по другим гуманитарным дисциплинам: истории, литературе, обществоведению? Но это единственный предмет, которому я могу обучать детей, не обманывая их». Так был задан четкий ориентир: служить стране, не предавая своих принципов. Все сыновья стали первоклассными специалистами в технической сфере.
Вплоть до 1961 года, когда 82 лет от роду скончался Николай Петрович, никто в семье серьезно не болел и не умирал. Никого не арестовывали в лихие годы репрессий, все сыновья живыми вернулись после войны. Бабушка считала, что она очень счастливый человек. Так оно и было.
Нам, детям, хорошо жилось со своими родителями. Послевоенная разруха, жилищная неустроенность, бедность обошли наши семьи стороной. Тем не менее мы нигде не ощущали того, что невидимо наполняло деревенский Дом, в который все мы, двоюродные братья и сестры, собирались летом, предпочитая его любому курорту.
Но и зимой бабушке и дедушке редко доводилось оставаться одним: к ним привозили то одних, то других внуков и внучек. Восьмилетнюю Иру привез в деревню прямо из Германии, где он находился в длительной командировке, ее отец, Владимир Николаевич. Свой первый приезд в Некоуз девочка не помнила: ей было всего два года, когда мама привезла ее в деревню, чтобы попрощаться с бабушкой и дедушкой перед отъездом в Германию. Это был 1946 год. Время было послевоенное, суровое. Вспоминали, что, когда на просьбу дать ей конфетку, бабушка с сожалением отвечала, что нет конфеток, Ирочка тут же говорила: «А давай, поищем!». Когда девочку в коляске везли к поезду и прохожие спрашивали: «Куда это ты, Ирочка, едешь?», она отвечала: «В Германию!» - прямо в коляске!
Девочка уже успела забыть бабушку и дедушку, но она сразу же почувствовала себя с ними очень легко и хорошо. Бабушка уютно убрала для нее маленькую комнату, смежную с кухней, где всегда топилась русская печка. Над кроватью она повесила старинный немецкий гобелен, на котором была изображена сценка завтрака на лужайке перед красивым, увитым розами домом и люди в костюмах 18 века. От гобелена веяло миром и спокойствием. Изображение было очень родным после Германии, и девочка сразу почувствовала себя дома. А разница в обстановке была огромная. Дни летели быстро, становясь все короче. Электричества в Некоузе не было – в гостиной зажигали красивые, еще из Петербурга привезенные, керосиновые лампы, усаживали девочку на теплую лежанку, и слушали радио. Особенно весело было вместе с бабушкой и дедушкой смеяться шутками популярных тогда юмористов Мирова и Новицкого.
Владимир Николаевич приезжал на воскресенья и старался побаловать дочку. Как-то он привез редкие по тем временам бананы, которые обнаружили поздно, и они уже были несъедобны, так что пришлось их отдать бабушкиной корове Дине, которая,
наверное, стала единственной коровой в Некоузе, отведавшей бананов.
Потом пришла зима, и речка Илдь, протекавшая сразу за забором, замерзла. Сквозь лед, на фоне красного глинистого дна, видны были зеленые водоросли.
Зрелище показалось девочке сказочным.
Новый 1952 год вся семья Владимира Николаевича, после почти семи лет чужбины, встретила в Некоузе. «То-то было весело, то-то хорошо!»
Зимой в доме появились квартиранты: два молодых человека: Юра Троицкий, учитель литературы, и Саша Кочнев, учитель рисования. Оба были славными ребятами и прожили в доме несколько лет. Они очень подружились с бабушкой и дедушкой, а также с маленькой Ирой. Однажды Саша показал фотографию своей дипломной картины, а Ирочка наивно спросила: « А где она теперь? В Третьяковской галерее?». Саша, смеясь, ответил: «Да, конечно». Полюбив Дом всей душой, Саша как-то привез туда своего слепого друга, который был принят как родной. Сверхчувствительный, как все слепые, молодой человек быстро освоился и хорошо отдохнул в теплой обстановке тактичного внимания и заботы.
В Дом было два входа. Один, прямо из сада, вел на террасу, им, как и самой террасой, пользовались только летом. Второй вход по высокой темноватой лестнице шел в сени, где в углу был сооружен так называемый» «выдуманный шкафчик», а на длинной скамье стояли бадейки с водой. В сенях было три двери: одна – на террасу, другая – в комнаты, а третья – на кухню с огромной русской печью, чугунками и ухватами. В коридоре, вблизи одной из печек, висел огромный рукомойник с медным тазом под ним. Как весело звенела эта медь, когда в нее лилась вода.
В окна гостиной заглядывал яблоневый сад, а на подоконнике росло диковинное растение, заполнявшее комнату как бы голубоватым дымом. Наверное, Блок его имел в виду, когда писал: «в голубых сетях растений…» Около небольшого круглого стола располагалось несколько стульев и небольшой кожаный диванчик, а в углу стояло огромное кожаное же кресло, дедушкино кресло. Во внутренние стены были встроены печки с лежанками.На одной из них умирал от инсульта Николай Петрович. Перед смертью он испещрил лежанку крестами…
Похороны дедушки запомнились мне больше всего тем, что он лежал в гробу удивительно помолодевший – его восковое лицо с огромным лбом и разгладившимися морщинами было очень красиво. Бабушка, насколько я помню (мне было 10 лет), не плакала, но лицо ее было совсем другим, как мне казалось, очень строгим. Все эти дни в Доме читались псалмы.
Дедушку похоронили в том самом месте, где подготовили было могилу для о. Димитрия, но которая тогда осталась пустой. Раньше тут же находилась красавица - летняя церковь, разрушенная в 30 годы (так называемая «заготовка кирпича по заветам Ильича»). Из алтарного окошечка этой церкви о.Димитрий иногда передавал просфорки маленькой Оленьке. Когда Диме, среднему сыну Николя Петровича, было лет 5-6, он вдруг увидел тут старика в монашеском одеянии, сидящего среди могил, который на его глазах как бы растаял в воздухе. Никогда ни до, ни после никаких видений у Дмитрия Николаевича не было. И сейчас, в 90 с лишним лет, он обладает здравым умом и ясной памятью. Он считает, что видение было даровано ему как предостережение от пут материализма. В таком случае, цель была достигнута.
В гостиной была всего одна икона, правда, очень большая: Богородица, стоящая на облаке, а по обе стороны от Нее – коленопреклоненные Святые Александр Невский и Димитрий Донской. Александр и Димитрий… На стене висел большой фотографический портрет о.Димитрия в рясе с большим крестом на груди. Этот портрет тоже воспринимался как икона, и я подолгу вглядывалась в лицо своего прадеда, так как мне казалось, что оно хранит какую-то тайну, которую хотелось разгадать. Сейчас я думаю, что это – тайна святости. Ведь святые – это те, кто вышли за рамки «только человеческого» существования, как бы совершив прыжок через бездну.
Была отдана дань и современности. В комнате находилась черная этажерка с патефоном и множеством пластинок. Среди прочих, там была любимая пластинка бабушки – Шотландская и Ирландская застольные Бетховена в прекрасном исполнении проф. Доливо. Шотландскую застольную любил и Димитрий Павлович. Ирландскую бабушка считала слишком уж грустной.
А над этажеркой висел портрет Пушкина, которого бабушка воспринимала с такой непосредственностью, что казалось, он – ее близкий друг. «Сердце будущим живет , - как бы рассказывала бабушка, сложив замком руки , - настоящее –уныло, все мгновенно, все пройдет, что пройдет – то будет мило».
Каждое воскресенье бабушка тщательно одевалась, надевала на голову очень красивую старинную черную кружевную накидку и отправлялась в церковь. Мы иногда тоже увязывались за ней, благо, идти было два шага, но бабушка не обращала на нас никакого внимания: она молилась и по пути в церковь, и, конечно, в церкви. Я не могу припомнить ее в церкви: она как бы сливалась с ее стенами и воздухом. У бабушки всегда было спокойное, мягкое лицо, но по возвращении из церкви оно просто светилось от радости. Я, пионерка-активистка, иногда пыталась вступить с бабушкой в спор по поводу религии. Христа я все же уважала, но только как «хорошего человека». Бабушка ни в какие споры никогда не вступала, а я и сейчас совершенно не понимаю, как получалась, что мои «железные» аргументы в пользу атеизма просто провисали в воздухе. Однако иногда она рассказывала нам эпизоды из Евангелия. Создавалось впечатление, что бабушка это видела и слышала сама, так живы и доходчивы были ее рассказы.
Бабушкина маленькая комнатка примыкала к гостиной и была полна икон, под которыми располагались фотографии членов семьи. Над кроватью висела литография с печальными русалками около ночного озера. Они казались мне необыкновенными красавицами, но было странно, как они здесь очутились. А на другой стене была картина, изображавшая казнь Яна Гуса, которого бабушка очень уважала. И сейчас помню бабушкин рассказ о том, как какая-то старушка подложила поленце в его костер и как он совсем не рассердился, а сказал «Sancta simplicitas» (Святая простота), а я злилась на эту старушку и считала ее зловредной дурой. Но вслух это мнение я высказывать не решалась.
Столовая с большим дубовым буфетом была интересна тем, что в нем хранились печенье и конфеты. Иногда, когда было холодно, мы завтракали в этой теплой столовой, но на террасе было просторней и веселей. На трапезы нас созывал небольшой колокол, звон которого разносился по всей усадьбе, и, услышав который мы со всех ног бежали к дому, рассаживались на строго определенные для каждого места и чинно приступали к еде. Дети сидели по левую сторону от стола на длинных скамьях с подушками, а взрослые – на стульях справа. За столом распоряжалась, как правило, жена Димитрия Николаевича, тетя Аня, в девичестве Анна Яковлевна Колабская, синеглазая красавица, добрейшей души человек. У них было три великана-сына, досыта накормить которых было дело непростое. Разговоры за столом не разрешались, да нам было не до них. Никогда и нигде еда не казалась такой вкусной!
На завтрак пеклись в русской печи огромного размера пироги с капустой, грибами, на заре принесенными из леса, мясом или зеленым луком с яйцами, а также ватрушки из творога собственного производства. Приносилась прямо в чугунке дымящаяся молодая картошка, только что с грядки, посыпанная укропом и политая топленым маслом. К ней подавались только что собранные огурцы (у бабушки они были первые в деревне) и редиска. Потом пили чай из самовара с бутербродами, конфетами, медом и вареньем.
На обед бывали щи, рассольники или иные супы. На второе нам давали разнообразные каши с грибами или мясом, вареники, сочни или оладьи со сметаной и много других вкусностей. А на десерт – клубника или малина с парным молоком.
На ужин часто жарили яичницу из домашних яиц, которых было великое множество, подавали свежий творог с медом и сметаной, а также парное молоко или чай.
Трапезу первыми покидали дети, выходя по одному, друг за другом и целуя в маковку всех взрослых, которые еще некоторое время оставались за столом, наслаждаясь спокойствием, воцарявшимся после нашего ухода и беседуя между собой. Этот ритуал нас немножко смешил, но очень нравился. Вообще я уверена, что дети любят ритуалы.
Особое место в доме занимала светелка, в которую можно было попасть из сеней, поднявшись по шаткой скрипучей лестнице на чердак. Окно светелки смотрело прямо на колокольню, а внизу располагался яблоневый сад. В ней стояли две неширокие кровати, а над ними на стене висели полки, сплошь заставленные иконами. Все свободное пространство было занято стеллажами с книгами. Русская и иностранная классика, книги на немецком языке, которым в совершенстве владел Николай Петрович, а также редчайшие по тем временам издания: собрание сочинений Иоанна Златоуста, многотомная История русского раскола и многие другие. Иерейский Молитвослов, о котором я уже упоминала, а также Библия на церковнославянском языке, числящаяся под №1 в библиотеке прадедушки, и Евангелие для детей в картинках были впоследствии отданы старшему сыну, моему отцу. Все внуки Николая Петровича получили уникальные карманные издания Евангелия, изданные во время его службы в Святейшем Синоде. Но в основном книги религиозного содержания бабушка незадолго до своей кончины подарила священнику нашего храма.
Светелка располагалась на чердаке, уставленном коваными сундуками. В одном из них хранились церковные лампады и иконы из разрушенной летней церкви, в другом - священническое облачение. Третий сундук был полон дедушкиными воротничками, манжетами и манишками с китовым усом. Хотя дедушка и предполагал, что большевики - это надолго, но, как видно, все же надеялся, что еще вернется в Петербург на любимую работу…
На чердаке хранилось огромное количество дореволюционных газет и журналов, в том числе – подшивки «Нивы». Мне запомнилась дама из модного журнала начала ХХ века в шляпе, напоминавшей парусник с поднятыми парусами. Чердак и светелка были как осколки канувшей в Лету эпохи, и мы, дети, вплотную соприкасались там с историей, еще не понимая, но интуитивно догадываясь, с какими сокровищами мы имеем дело.
Если светелка была средоточием духовной жизни, но нежилая часть дома служила нуждам плоти. Там размещались хлев, курятник с разбросанными там и сям уютными гнездами для многочисленных несушек, где так интересно было собирать яички, а также водогревня, бывшая одновременно баней и прачечной. Там помещались вмонтированные в печи огромные металлические котлы для нагревания воды, бочки для холодной воды, а также множество деревянных шаек для мытья. По стенам висели березовые веники, деревянные черпаки и металлические ковшики. Пахло мокрым деревом, дымом, мочалками, дегтем, березой – в общем, веселым банным уютом. Малюсенькое окошко выглядывало в заросшую рябинами часть сада. Баня устраивалась примерно раз в неделю. Почти половину предыдущего дня двоюродные братья таскали из колодца воду в водогревню. Шутка ли, предстояло искупаться 15-20 человекам! Парились не торопясь, не жалея ни воды, ни пара, ни веников, ни мыла. Я всегда просилась выкупаться первой, пока жар был не слишком тяжел, а потом бежала на диван с книжкой, с нетерпеньем дожидаясь, пока все напарятся и сядут пить особенно желанный после бани чай с неизменными пирогами.
Вечером невероятно приятно было ложиться в накрахмаленное белье, отглаженное массивным чугунным утюгом с раскаленными угольками и пахнущее поэтому дымком.
Особо надо сказать о мёде и пчелах, вещах, вроде бы материальных, но как бы и не совсем. Бабушка считала, что по-настоящему весна начиналась тогда, когда пчелы в первый раз с радостным гуденьем покидали улей. Первый мёд дедушка доставал в начале лета. Облачившись в специальную шляпу с сеткой, покрывавшей лицо, и вооружившись дымарем для отпугивания пчел, дедушка становился каким-то очень загадочным. Он осторожно открывал улья, а мы прятались от взбудораженных пчел на террасе, двери и окна которой тщательно закрывались. Здесь уже стояла ручная центрифуга, в которую дедушка по очереди укладывал соты. Он начинал вращать ее рукоятку, и мёд густой струей стекал в подставленные бочонки. Терраса наполнялась радующим душу целительным ароматом меда и воска.
Все мы, соприкоснувшиеся с Домом, пытались и пытаемся воспроизвести его реалии в нашей жизни, но что-то главное, к сожалению, ускользает. Мне кажется там дышало то, что каждый православный русский человек называет Святой Русью и что воспел Николай Клюев в «Избяных песнях». Этот Дух призывался и удерживался поколениями живущих по-православному людей. Мы стараемся подражать им, и не всегда наши усилия остаются бесплодными. Один из моих двоюродных братьев, Сергей, военный врач, проплававший много лет на подводной лодке, выйдя на пенсию и поселив семью в своей московской квартире, занялся хозяйством на Кубани, где жила его теща. Конечно, он, в числе прочего, занимался и пчеловодством. Поскольку все его сбережения пропали во время развала страны, он вынужден был все делать своими руками. Ему удалось построить чудесный домик, на фронтоне которого он выложил изображение пчелы. Надорвав сердце тяжелым физическим трудом, он вскоре умер от инфаркта. На второй день после похорон, в холодный осенний день, когда у могилы, покрытой первым снегом, собрались только самые близкие ему люди, туда откуда ни возьмись прилетела пчела, и посидев у каждого из присутствующих на плече, улетела. Все смотрели на нее, затаив дыханье, ведь по законам физического мира, пчелы не летают в мороз. Казалось, что эта не совсем-то пчела явилась, как утешение, из нашего деревенского улья, из того радостного июньского дня. Ведь недаром Сергей, многое повидавший на своем веку человек, говорил, что в его жизни не было ничего кроме Некоуза. Сережина комната на Кубани была увешена иконами. Теща его, всем сердцем любившая затя, сказала, что больше не хочет жить, и, действительно, почти сразу умерла без всяких видимых причин.
Через некоторое время Сергей приснился своей дочери, Анне. Во сне она говорила отцу, что очень скучает по нему, и он пообещал вернуться. Вскоре она узнала, что беременна. Мальчик, очень похожий на Сергея, родился в годовщину его смерти.
Рождение потомков в день смерти предков много раз наблюдалась в нашем роду, что мы имели возможность проследить, благодаря тому, что о.Димитрий, а вслед за ним и следующие поколения, записывали важнейшие события жизни семьи в Иерейский Молитвослов. Таким образом, предки словно передавали потомкам эстафету жизни. Это обязывает.
Бабушка, Ольга Дмитриевна, скончалась на 90 году жизни в Москве, в семье своего младшего сына. Мой отец, Владимир Николаевич, очень любил свою мать. Он рассказывал мне, что в детстве мечтал о том, чтобы у него был дом из роз, в котором он жил бы с нею. По странному совпадению, он умер в мае, глядя на розу, которую принесла моя сестра, чтобы порадовать больного папу. Как-то само собой получилось, что на панихиду принесли множество роз , и, когда мы расставили их, то они сплелись над гробом, как бы образовывая дом. И тогда, в печальные дни ухода, когда его душа спешила на встречу с душой матери, мы вспомнили о его детской мечте. А за несколько дней до своей смерти, после последнего визита врача, когда по нашим лицам папа догадался, что умирает, он велел срочно привести внуков, чтобы успеть благословить их. Папа скончался на Святой Неделе, и слова отпевания, полные светлой радости и надежды, смягчали боль утраты.
Моя мать, грузинка, человек редкой прямоты и искренности, не раз говорила мне, что никого не уважала так, как свою свекровь. Она обладала сильным независимым характером, одной из главных черт которого была верность. В Бога она верила, потому что была уверена в Нем, в Его верности по отношению к «своим». Непоколебимая религиозность бабушки, ее сила, твердые нравственные устои, а также бесконечный такт, - все это глубоко импонировало моей матери. Когда умер папа, и мама осталась одна в своей квартире, она вместе с папиной фотографией велела увеличить фотографию бабушки с дедушкой и повесила на стену, выбрав их в неизменные спутники своей старости. Тогда – то я вспомнила, как еще девочкой спросила бабушку, не расстроилась ли она, когда папа женился на «чужой». Бабушка искренне удивилась и ответила: «Как же мне могла быть чужой православная христианка?»
Моя мама скончалась на 89 году жизни. Она давно хворала, но плохо ей стало внезапно, так что она не могла принять причастия. Тогда решили срочно соборовать. Обряд этот длится довольно долго, и священник боялся, что не успеет. Последний вздох мамы совпал с последними словами соборования, к великому удивлению священника. «Ее душа ждала окончания таинства», - сказал он.
Было бы ложью утверждать, что мы были всегда достойны своих предков. Чаще всего, как раз бывало наоборот. Но когда мы грешили и грешим, мы действуем по своей воле, не считаясь с заветами предков. И тогда радость загасает в наших сердцах и домах, чтобы вновь вспыхнуть, как только мы, подобно блудным детям, возвращаемся к своему Отцу. Именно о таких моментах я хочу рассказать, опираясь на рассказы моих родных.
Владимир Николаевич Изюмов заведовал кафедрой лаков и красок Ярославского технологического института. И вдруг в партбюро пришел донос на студента Ивана Фролова, что он регулярно посещает церковь. Круглый отличник, Иван был уже на пятом курсе и его собирались рекомендовать в аспирантуру. Из обкома партии пришло «предложение» исключить молодого человека из института. Вот тут-то Владимиру Николаевичу потребовалась «кротость голубя и мудрость змия».
Незадолго до этих событий в Ярославль приезжал Хрущев и имел встречу с представителями партхозактива, на которой присутствовал Владимир Николаевич. Импульсивный Никита Сергеевич на что-то разгневался и вознамерился было кричать и топать ногами, что было чревато ни одной загубленной карьерой. Папа, однако, не растерялся и стал рассказывать Хрущеву о результатах своих исследований, которые давали возможность высвобождать огромное количество пищевых масел из лакокрасочной промышленности, заменяя их синтетическими жирными кислотами. Химизация, после кукурузы, была любимым коньком Хрущева. К тому же папа внушил ему симпатию (свойством располагать к себе людей обладали все внуки о.Димитрия). Никита Сергеевич утихомирился и подобрел, так что обкомовцы были благодарны папе.
Теперь Владимир Николаевич решил воспользоваться своим «кредитом доверия». Он пошел в обком и сказал, что если отличника отчислят с пятого курса, то это может дойти до иностранных средств массовой информации и разразится скандал. Было время так называемой «хрущевской оттепели», и такое развитие событий никого не устраивало. К папиному предостережению прислушались, и Фролову удалось получить диплом и неплохое распределение на работу, хотя аспирантуру для него папе отстоять не удалось. Однако заведующий кафедрой был обязан провести со студентом «воспитательную» работу. Я помню, с какой веселой улыбкой папа рассказывал мне, девочке, об этом «мероприятии», рикошетом поучая и меня. Молодой человек, хоть и был благодарен вступившемуся за него преподавателю, но, ожидая подвоха, был настроен решительно отстаивать свои убеждения. Папа провел с ним самую настоящую богословскую беседу, сумев показать пареньку, что тот плохо разбирается в христианстве, знает мало молитв, не знаком с догматами и символом веры, плохо понимает смысл литургии. Он объяснил ему, что вера должна базироваться на более прочном фундаменте, чем тот, которым располагал Иван. Удивлению студента не было границ, но придраться было не к чему. А окажись он провокатором (чего, конечно, не было), то и тогда «стучать» было бы не на что.
Дмитрий Николаевич Изюмов служил в Главном штабе авиации. Однажды ему, вместе со своим сослуживцем, полковником, довелось Пасхальным утром вернуться в Москву из командировки в Ташкент. После ташкентской жары было приятно выйти из самолета и ощутить прохладу этого праздничного утра. И вдруг, неожиданно для самого себя, у полковника из самых недр души вырвалось: «Христос воскресе из мертвых…», и не успел он испуганно оглянуться на Дмитрия Николаевича, как тот, бывший в отрочестве певчим, подтянул «…смертию смерть поправ», и уже вместе, радостно: «и сущим во гробех живот даровав!». Так, превратив взлетное поле в клирос, два офицера от всего сердца восславили Бога.
Удивительный случай произошел с одним из праправнуков о.Димитрия, Биздзиной Затиашвили, поющем в церковном хоре. На Пасху он вместе с другими певчими сопровождал грузинского Католикоса-Патриарха Илию Второго в Иерусалим. Высшее церковное начальство имело пропуски в Храм Гроба Господня, где все ожидали сошествия Святого огня. Бидзине пропуск не полагался, и он решил попасть в Храм, оцепленный израильской полицией, на свой страх и риск. Думая, что бы предпринять, он зашел в лавочку, расположенную рядом с храмом и пожаловался торговавшему в ней арабу, что он очень хочет попасть в храм, а не получается. Сжалившись над ним, араб сказал, что сейчас в храм будут заходить арабы-христиане, по своему обыкновению, с песнями и танцами, и посоветовал пристроиться к ним, что Бидзина и сделал. Войдя в Храм, он, как по наитию, откололся от арабов, и, пройдя по каким-то переходам и лесенкам, вдруг очутился, сам того не подозревая, в алтаре греческой церкви, откуда и вышел в храм вместе с греческими иерархами, что вызвало великое удивление его соотечественников: ведь из алтарных дверей может выходить только духовенство. Вскоре снизошел Святой огонь, в который он успел погрузить руки в те короткие мгновения, пока он не обжигает. Это потрясло его. В тот год впервые в истории Грузинской церкви удалось привезти Святой огонь прямо в Кафедральный Сионский Собор к праздничной Пасхальной службе.
В январе 2005 года родился первый потомок о.Димитрия после причисления его к лику святых. Мальчика окрестили на имя его предка. Дай Бог, чтобы он достойно носил это имя.
А у меня – большая забота. Иерейский Молитвослов, который завещал мне мой отец, я должна отдать тому, кого увижу достойным. Достойные потомки у о.Димитрия, слава Богу есть, но как выбрать между ними? Было бы правильно, чтобы эта книга попала в руки священнослужителя. Но, к величайшему моему сожалению, пока никто из потомков о.Димитрия не имеет сана. Я жду и надеюсь.
Через несколько лет у этой истории появилось продолжение: на месте расстрела о.Димитрия был установлен памятный крест: http://yareparhia.ru/освящение-креста-в-пос-шестихино/
Об Александре Павловиче Вознесенском можно прочесть здесь : http://www.proza.ru/2015/07/22/1514