Майор милиции Гавкин сидел на кухне и размышлял об отставке. Процесс был мучительным. С одной стороны, Гавкин любил свою работу, с другой же, ненавидел размер денежного содержания. Дилемма была налицо и заключалась в необходимости принять одно единственное решение: писать или не писать рапорт.
Супруга майора, дама ещё вполне молодая, хотя и давно не юная, мать двоих несовершеннолетних дочерей, склоняла мужа и отца семейства к рапорту. Мотив её претензий хотя и был меркантилен, но имел под собой достаточно убедительные бытовые корни: денег семье милиционера катастрофически недоставало. То есть, быть может, их ещё как-нибудь и могло бы хватить, но майор помимо благородной заботы о собственном семействе имел ещё две дорогостоящих слабости: он пил водку и ездил на машине. Первая отнимала значительную долю милицейского жалования, вторая – постоянно требовала бензина и запасных частей, что тоже изрядно лупило по семейному бюджету.
Борьба мадам Гавкиной с пагубными увлечениями мужа длилась на протяжении всей супружеской жизни и не привела ни к чему. В жестокой схватке идей водка и автомобиль одерживали уверенную победу. Смирившись с этим, Гавкина решила, что проще будет одолеть МВД, и начала осаду.
- Как можно прокормить семью на пятнадцать тысяч? – жаловалась она мужу, подавая ему вечернюю котлету. – Старшей надо за танцы платить и за французский. Не забывай, ей скоро в институт. А младшенькая всё время потребляет памперсы и яблочное пюре. Ты помнишь, сколько стоят памперсы?
Майор капризно морщил нос на холодную котлету, а на вопросы жены лукаво улыбался мутными от водки глазами. Он смутно представлял себе стоимость памперсов, но остро ощущал, что эти изделия сильно мешают ему потреблять водку в желаемом количестве. А ещё у подержанного «жигулёнка» Гавкина потёк главный тормозной цилиндр, и тут уж майору было не до «французских танцев».
- Вот опять ты в гараже нализался, - агрессивно замечала жена. – Продать бы эту чёртову машину, тогда бы и денег в семье больше стало…
С лица майора тотчас сползала идиотская улыбка. Он делался пасмурным. Разговоры о продаже машины сердили и одновременно угнетали милиционера. В такие минуты Гавкин наполнялся яростной грустью по поводу своей тяжёлой жизни, выпивал рюмку, после чего с ядовитым злорадством представлял себе, как будет подавать начальнику рапорт на увольнение.
Съев котлету, майор по обыкновению уединялся в туалете. Там он мог спокойно, избегая стороннего давления, размышлять о чём угодно. Однако, несмотря на широту возможностей, проклятые мысли упорно роились вокруг пресловутого рапорта.
«Вот, если бы прибавили к окладу тысяч десять, - соблазнял себя майор несбыточной мечтой, - не пришлось бы увольняться… А так… Эх! Что за жизнь… И с подполом прокатили, сволочи. Четыре года в майорах отходил, думал, уволюсь как человек, а они… Из-за какого-то вонючего выговора… Скоты!»
Вспоминались Гавкину и другие обидные несправедливости, что укрепляло его решимость написать рапорт. «Вот выйду в пятницу, и напишу! – мстительно замышлял майор, но, подумав и слегка остыв, оставлял себе маленькую лазейку: - Нет. Лучше всё-таки в понедельник. Рапорты всегда пишут в понедельник. Зачем ребятам пятницу отравлять? К тому же в пятницу Петрович день рождения справляет. Надо будет посидеть как следует…» И рапорт откладывался до понедельника.
В понедельник, мучимый головной болью и жгучей сухостью во рту, майор садился за руль «жигулёнка» и, пренебрегая правилами дорожного движения, мчался на службу. «Как же я буду ездить без ксивы-то?» – удивлялся майор своему намерению писать рапорт и в несогласии качал головой.