Когда-то в утренней земле
Была Эллада…
Не надо умерших будить,
Грустить не надо.
Роальд Мендельштам.
Мои воспоминания, как сполохи в ночи, высвечивают отдельные детали, события, но не цельное восприятие довоенной жизни.
Много раз наезжая в Новую ушицу, проходя по местам бывших еврейских кварталов, мы (я всегда был не один) не переставали удивляться, как могло на этих маленьких площадках стоять так много домов и проживать так много людей. То же самое с расстояниями. Дорога от дома до парка или кинотеатра нам казалась бесконечной. А ведь по сегодняшним меркам это всего лишь пять минут ходьбы.
Стены домов не имели для нас никакого значения. Окружающая величественная природа рождала в нас ощущение космической необозримости. Наши глаза впитывали цветовые изменения времени суток, года; летние грозы наполняли нас восторженным чувством перед необузданными силами.
Ушицкие евреи гордились своим местечком и при первой возможности, не в обиду сказано, подчёркивали отличие от других городской благоустроенностью и людской порядочностью. В ближайших еврейских поселениях Калюс, Воньковцы, Миньковцы, Ярмолинцы, Замихов, Мурованные Куриловцы, Старая Ушица, Вильковец, Дунаевцы были одна или две кривые улочки с дорожным покрытием, а остальное – сплошная деревня с грунтовыми улочками, по которым в ненастную погоду и пройти трудно. В Новой Ушице планировка прямоугольная, городская, улицы с тротуарами вымощены ещё в прошлом веке булыжником, дома утопали в садах.
Наша жизнь, родившихся в двадцатых годах, началась на границе разлома веками налаженного быта. Мы праздновали еврейские и новые советские праздники, не понимая противоречия между ними.
Весну, а до настоящей весны было ещё далеко, мы открывали весёлым праздником Пурим. В домах пекли пирожки с маком «ументаш» (уши Амана), собирали «шалхэмонес» (посылочки) из печенья для родных и друзей. Семьи тогда были большие. Разносили дети, за что получали «пурем гельт» (пуремские деньги). Взрослые мастерили детям «грегерс» (трещётки). Местечко, нарядно одетое, собиралось в синагогальном дворе. Дети приходили ряжённые в костюмах добра – Мордехая и Эстер, и зла – Амана. В синагоге разыгрывали представления с песнями. При имени «Аман» подымался страшный шум от вращения «грагерс». Трескотнёй убивали Амана, врага Иудеев. Никто не предполагал, что Аман нашего двадцатого века уже существует и преуспеет в своём злодеянии более, нежели Аман пятого века до нашей эры. Мы были слепыми. Возможно, хотели ими быть.
К весеннему празднику Пейсах, празднику исхода из рабства к национальной свободе, готовились долго. Пекли мацу, «доставали» рыбу, чистили дома и выбрасывали ненужные вещи, сжигали квасной хлеб, покупали обновки.
Весенние праздники закрывали Международным днём трудящихся – Первое Мая. Отмечали его в Триховском лесу. Совсем рядом с Новой Ушицей, через ложбинку после католического кладбища, на первом же подъёме. Выезжали на подводах, позднее на машинах с буфетами, духовыми оркестрами. Танцевали, бродили по лесу, наслаждаясь пробуждающейся природой, говорили о братстве, солидарности всех рабочих Мира. Очень хотелось верить в красные лозунги, но мало кто знал, что рабочие Германии уже объединились для массового уничтожения рабочих других стран. И никто не мог предполагать, что вскоре лесные поляны Триховского леса превратятся в братские могилы ушичан в урочище Трихов, и от Новой Ушицы, как и от солидарности, останется лишь пустое название.
Осенние еврейские праздники начинались в синагоге встречей Нового Года – Рош Хашана. В день Иом Кипура Новая Ушица замирала. Евреи замаливали в синагогах грехи, прося у Бога записи в «книгу жизни, ради Тебя, Боже животворный!» В конце молитвы раввин нажимал на кнопку, и из кафедры выскакивал деревянный петух. Мы, дети, бегали смотреть на это чудо двадцатого века.
В праздник Симха Тора родители одевали детей в праздничную одежду; давали им в руку палочку с наколотым красным яблочком и свечкой сверху. Дети танцевали и пели: «Симха Тойрес опаню энд виз фисел клопаню».
Весёлый еврейский праздник Симха Тора переходил в не менее весёлый советский праздник Октябрьской Революции – 7 ноября. Новая Ушица расцветала красными знамёнами, покрывалась лозунгами, прославляющими советскую власть и её вождей. Утром возле Городского Совета на торговой площади власти устраивали митинг, произносились речи на идиш и на русском. Вечером собирались в домах с друзьями за столом и плясали так, что полы проваливались. Начиналась эра патефонов.
Сначала закрыли костёл, сделав из него электростанцию. Лампочка Ильича пришла в каждый дом, символизируя новую эру… без прошлого. Затем превратили синагогу и церковь в складские помещения. Явная двуликость официально закончилась. Евреи, в основном старшее поколение, приспосабливались жить двойной жизнью, продолжая тайно молиться в молельных частных домах и отмечать еврейские праздники в сугубо семейном кругу, подпольно делать завещанное Богом Брит Милу и, когда приходило время, Бар Мицву, нанимать частных учителей иврита и арамейского для чтения Торы.
Ушли в память аресты и реквизиции во имя будущего. Всё, что можно, забрали раньше. Палестина скрылась в песочном мареве пустыни, в слухах о палаточной жизни в кибуцах и тяжёлой работе на апельсиновых плантациях, на Мёртвом море. Уехавшие туда ушичане растворились в неизвестности.
Некоторые вернулись из Палестины строить социализм в России. Лея, дочь Аврума Штирберга, вместе со своим мужем Иосифом и тремя дочерьми возвратились всего за два года до начала войны. Не могли задержаться? Судьба, видно. Из их рассказов мы узнали, что арабы и евреи живут между собой враждебно. Если находили убитого еврея, то знали, что назавтра будет убит араб. «И убивший скотину должен заплатить за неё, а убивший человека должен быть умерщвлён». Нам, молодому поколению, это казалось диким. Мы жили в розовых мечтах и надеждах.
Вернулся из Биробиджана хромой Нудельман Бенци. Понял и всем дал понять, что строить новую жизнь нужно на старом месте в Новой Ушице. Подобрал себе секретаря, грамотную смазливую русскую девочку, и создал артель по принципу «сам живи и другим дай». Ничего нового он не сделал, просто вернулся к прошлому, объединив извозчиков, портных, сапожников, парикмахеров. Низкие заработки за труд в артели компенсировались, так называемым, чёрным заработком. Потерявших меру сажали в тюрьму, чтобы не высовывались. Власть советов обрастала лицемерием и страхом.
Новоушицкая община в Нью-Йорке не забывала оставшихся на родине, помогая посылками и деньгами, но вскоре эта связь прекратилась. Ревнивая советская власть не разрешала, мало того – преследовала, своим гражданам питать родственные чувства к капиталистам. Опасаясь чекистов, ушичане отказывались от помощи, рвали конверты, забывали адреса родных. Однажды в Новую Ушицу всё-таки добрался из Америки бывший ушичанин, родственник моего отца. Звали его фэтер Макс. Он был маленького роста и с большим животом, точно таким, как рисовали на карикатурах в газетах. Когда он шёл по улице ватага детишек преследовала его и кричала под Маяковского: «Буржуй, буржуй! Пряники жуй!» или «День твой последний приходит буржуй!» Власть пожинала плоды пропаганды ненависти к живущим на Западе.
Подрастало новое советское поколение тридцатых годов в пионерских галстуках. «Будь готов!», - приветствовали друг друга. «Всегда готов!» - не задумываясь отвечали во имя призрачного коммунистического будущего на горизонте. Городской (поселковый) совет возглавлял еврей Шлёма Достман, директором заготовительной конторы был еврей Шмил Эйдельман, председателем Райпотребсоюза был тоже еврей Сирота, секретарём комсомольской организации была еврейка Хана Канцепольская…. Ушичане помнят её в красной косынке. Новой Ушицей управляли верующие в советскую власть евреи.
Еврейскую школу в 1938 году переименовали в русскую. Это было одно из многих советских мероприятий того времени «по просьбе трудящихся». Сначала спускали местным властям директиву сверху, а потом появлялась просьба снизу об её исполнении. Попробуй, не попроси! Сначала синагога, потом школа. Молодые не возражали, наоборот, обрадовались. Гимназия в 1915 году, в 1922 – еврейская школа и, окончательно, русская в 1938 году. Директором школы остался еврей Доскаль. Произошло небольшое перемещение учащихся из украинской школы в русскую и некоторых преподавателей евреев, совершенно не знающих русского языка в украинскую. В школьных классах еврейские дети сидели за одной партой с русскими. Русские девочки дружили с еврейскими мальчиками. Но… Еврейские дети начали стесняться своего языка, своего имени. Просили взрослых не говорить на идиш, когда в еврейский дом заходили русские дети.
Классами уходили в «экспедиции», что называлось «шастать по окрестностям». Собирали минералы для школьного музея, изучали метереологию, выращивали каучуконосы на пришкольном участке. Однажды нашли большой кусок руды. Решили отправить его в Киев для исследования. Почтовые расходы требовали денег – экспонат много весил; поэтому всем кружком пошли работать в еврейский колхоз. Каково же было наше удивление, когда узнали, что руда была из знаменитой коллекции Максимовых-Стеженских.
В 1940 году за достижения в изучении природы района Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка пригласила ушичан-школьников Сёму Киселевича, Вилю Пограничного, Арона Достмана, Шлёму Шустермана быть постоянными её участниками.
Нам никогда не было скучно. Мальчики большую часть свободного времени проводили в овраге, объединяясь в ватаги, играя в войну, прыгая с крутых обрывов. Уличный вожак Бурштейн заставлял добывать, в основном у родителей, деньги, на которые устраивали вечеринки, коллективные походы в кино…. Однажды ночью залезли во фруктовый сад больницы полакомиться сливами необычайной величины. Сторож поймал Циганера и запер до утра в мертвецкой с мертвецом. «Все-таки это страшновато», - признавался потом неудачливый воришка.
Изя Портной обладал удивительным желудком. Он съедал в столовой тарелку супа и с невинным выражением на виду у всех выдавал её назад. Артист! Он мог выпить кружку керосина и, выбрасывая ртом порции наружу, поджигал их.
Все знали, что Шулен Копс, по прозвищу Шулен Ганав, вор – карманник, виртуоз в этом деле. Воровал он ради забавы. Все знали о его увлечении воровством, и все попадались. Однажды он пришёл к Гольдшмидту, мастеру на все руки, и попросил сделать маленькие, но очень острые плоскогубцы. Гольдшмидт любил красиво одеваться: белая рубаха, чёрная жилетка, золотая цепочка из нагрудного карманчика к боковому, где лежали известные всей Новой Ушице редкие швейцарские часы. Протягивая Шулену плоскогубцы, Гольдшмидт спросил: «Шулен, фарвус дав а зайнес… Шулен, зачем тебе такие острые плоскогубцы?» «Зейгер аубцинеймен, снимать часы». Когда Шулен ушёл, Гольдшмидт обнаружил пропажу цепочки с часами. Событие смаковалось, но Шулена ушичане не боялись.
Иногда Шулен Ганав и Изя Портной объединялись, устраивая цирковое представление возле кинотеатра. Обычно происходило это в воскресенье вечером, когда всей Новой Ушице не сиделось дома. Изя изображал огненного дракона, а Шулен ловко на виду у всей публики взбирался на колокольню и замирал на вершине в стойке на руках. Он был очень красив, этот Шулен Ганав. Природа позаботилась о нём, вылепив высоким атлетом с породистыми крупными чертами лица, серыми глазами и развитым подбородком. Его всё-таки обвинили в домашней краже, осудили, но через короткое время поймали настоящих воров. Молодая девушка-адвокат влюбилась в него. В Новой Ушице невозможно было ничего скрыть. Роман не на сцене или в кино, роман у всех ушичан на виду, только и разговоров было.
Жил на Почтовой улице довольно взрослый парень по прозвищу Мойше-цицалэ. Говорили, что он боится спать один и потому спит с матерью. Чтобы ночью она не уходила к отцу, он привязывал верёвкой её ногу к своей. Дети дразнили его, показывая рукой на грудь: якобы по ночам он держится за грудь матери. Мойше-цицалэ гнался за обидчиками, и, если догонял, им попадало.
В первом доме от торговой площади жила семья Циганера под кличкой Ион-полковник. Говорят, что деньги на дом он выиграл в карты у полковника ещё до революции, потому и получил прозвище.
Самый красивый дом в Новой Ушице принадлежал Кутерману Шмаю. Он работал заготовщиком, и у него были во время НЭПа два обувных магазина. Дом строил специально приглашённый инженер из Вены; мебель из чёрного дерева тоже была привезена из-за границы. Во времена раскулачивания дом мозолил глаза властям и Кутермана арестовывали много раз.
Через дорогу, в доме напротив на втором этаже жил портной Зутлер, а внизу слепой Мойша дер Блендер, по прозвищу Лампига, с матерью. У слепого был необычный голос. Молодёжь любила собираться у них, особенно во времена студенческих каникул.
В третьем доме жили учителя, три семьи: директор еврейской, потом русской школы Досталь, учитель физики Штильман и ещё один учитель, фамилию которой не не могу вспомнить.
Миша Айзин, в канун войны 1941 года ему исполнилось тринадцать лет, рассказывает. «Я жил на Почтовой улице в доме моего деда Айзина, четвёртый дом от торговой площади, рядом с почтой. Половина дома принадлежала деду, вторая половина нашим сватам Ицику и Кэйле Малах. Младший брат моего отца Хаима женился на их дочери Эстер. Нижние этажи дома выходили во двор и сдавались в наём. Под нами жила семья блэхера (жестянщика) Меера. Под Малахами жильцы постоянно менялись.
Пятый дом принадлежал зубному врачу Мегришу и Хазиным. Один из Хазинов потом стал известным журналистом. Напротив них жил Янкель Ак с семьёй. Во дворе у него находилась кузница, но после раскулачивания он работал в колхозе механиком на сушилке. И ещё его семья славилась красивыми дочерьми.
Улица Почтовая – это не только дома вдоль неё, но и в глубь, почти до оврага. Ниже нашего дома стоял дом бондаря Герша Достмана. На верхнем этаже жила семья, на нижнем размещалась бондарная мастерская. Любо было смотреть на готовые бочки разных размеров. С его дочерью Фаней я дружил. Наши родители ещё с пятилетнего возраста нарекли нас «хусен ын а колы» - жених и невеста. Фаня участвовала в наших дворовых мальчишеских играх. Иногда мы дрались, и мне доставалось от её братьев Фимы и Арончика. Однажды мы поругались, и я погнался за ней. Она забежала домой и успела закрыть дверь. Я подскочил к окну и босой ногой (тогда бегали, как правило, босиком) в порыве гнева ударил по стеклу. Фаня стояла по ту сторону окна и хохотала. У меня же шрам остался на всю жизнь». Фане Достман в 1941 году было 12 лет, она училась в одном классе с Мишей Айзен. «Миша в классе сидел за девочкой по имени Фира Сирота. На уроках он завязывал и распускал её длинные косы и этим раздражал многих, особенно девочек, за что и изгонялся с урока. В классе у нас учились две девочки отличницы: еврейка Геня Котляр и украинка Мая Зарва. Они сидели всегда вместе.
Наша семья жила чуть ниже Почтовой улицы в двухэтажном доме. На первом этаже были подсобные помещения: хлев, в котором мы держали корову, папина мастерская, кладовки. На втором этаже находились кухня, большая комната и три спальни. Моего отца звали Герш, он работал на консервном заводе бондарём. По вечерам подрабатывал дома, изготовляя деревянную посуду и маленькие бочоночки, имеющие спрос на базаре. В восемнадцатом году папа партизанил на стороне большевиков, и его наградили красным поясом.
Мою маму звали Этя. Она родила меня и трёх сыновей: Хаима, Арона, Алика. На ней держался весь дом. Она шила, пекла, смотрела за детьми, ухаживала за коровой и очень любила цветы. Наши жилые помещения были похожи на оранжерею. Жили мы бедно, но не голодали, и к праздникам мама радовала нас обновками, перешивая из старого.
Родной брат моего отца, Шлёма Достман, работал председателем Городского совета и, конечно, состоял в Коммунистической партии. Наши семьи дружили, и потому мои родители, чтобы не скомпрометировать Шлёму, воздерживались от посещения синагоги.
Мой старший брат Хаим успел закончить еврейскую семилетнюю школу, но я уже училась в русской. Большинство детей моего класса были евреями. Я не помню розни между детьми на национальной почве. В семье меня звали Фейгой, но, когда ко мне приходили подруги украинки, я просила бабушку называть меня Фаней и не говорить на еврейском языке.
Незадолго до войны папа купил для детей велосипед, а на день рождения матери преподнёс патефон. Нашей радости не было границ».
Молодёжь почти не оставалась жить в маленьком городишке. Как птенцы из гнезда, дети, окончив школу, разлетались из родительского дома по необъятной родине за мечтой. Кончали институты, работали врачами, учителями, инженерами, писали книги на русском языке, сочиняли советские песни…. Искусственно сдерживаемая и накопленная веками еврейская активность освободилась для строительства социализма в России. Но не верилось ни отцам, ни дедам. Слишком дорого пришлось заплатить, от корней пришлось отказаться, а потому казались зыбкими и завоёванное равенство, и свобода, как дом, строящийся не на фундаменте.