Обращение Георга Фрайбурга (рассказ)
Мне повезло оказаться последним счастливцем в очереди на познанском вокзале, кто купил билет на поезд Колобжег-Краков. Точно по инструкции, ровно за пять минут до отправления, кассирша прекратила продажу билетов. Вбежав, поругиваясь на то, что чемодан тяжеловат после бессонной ночи, в последний вагон, я слегка пожалел о том, что из-за нерасторопности кассирши не успел посмотреть на звёзды, пуская сигаретный дым в польское небо (платформа была без крыши). Впрочем, и доля моей вины в этом присутствовала. Может быть, надо было, сойдя с поезда Калининград-Берлин, идти прямо к кассам, а не заруливать по пути перекусить в круглосуточный бар?
В общем, небрежно побросав вещи на багажную полку, я тут же направился в тамбур, где успокоил сердце от бега по платформам проверенным средством – сигаретой “Gitane” (не сочтите за рекламу). И, глядя на огонёк, попытался привести в порядок мысли, взбудораженные неожиданным подарком от начальника в виде отпуска.
Из Кракова мой путь лежал в Киев – да, вот такими окольными путями приходится добираться с учётом того, что литовская виза стоит денег за медицинскую страховку и кучи времени и нервов, потраченных в очереди, растянувшейся на всю улицу Пролетарскую, а в Польшу оформляют совершенно бесплатно за двое суток и практически без очереди.
Но разговор не об этом, а о моих дальнейших планах. В Кракове между пересадками целых пять часов, и я рассчитывал успеть посетить исторический собор, в котором начинал своё служение Кароль Войтыла, Царство ему небесное. Конечно, в Киеве игумен Димитрий скажет, что нехорошо православному посещать католический храм, но в сере-дине дня не бывает литургии, и я просто осмотрю достопримечательность и помолюсь Господу на Распятие. Насколько я знаю, это не возбраняется – по крайней мере, так напутствовал священник моего кореша-моряка перед его рейсом в Аргентину: нельзя участвовать в католических таинствах, а молитва в католической церкви допустима. В данном вопросе компромисс достигнут.
Гораздо сильнее меня угнетает другое: отец Дмитрий (и не только отец, но и мой двоюродный брат по крови – вот свезло, так свезло, будет заступник на мытарствах) гостеприимно пригласил меня бесплатно пожить в гостинице для паломников и даже разделить стол с братьями. А я вместо благоговения перед святынями Киево-Печерской Лавры испытываю гнетущее чувство оттого, что придётся соблюдать монастырские правила, и они будут мне в тягость – как же, ни покурить, ни выпить. И думаю о том, чтобы с ним договориться, дни проводить в храмах на богослужениях, а вечера и ночи у тётки с брательниками и многочисленными квартирантами, которым она сдаёт две комнаты из четырёх, чтобы было, чем платить за коммунальные услуги. Брат, многократно повторявший, что «невольник – не богомольник», скорее всего, уступит, но на мытарствах-то нельзя спастись на половину. Да, хорош христианин, нечего сказать!
Так вот сердясь на себя, я с силой отбросил окурок в форточку и вернулся в своё купе, где, наконец, смог рассмотреть своих случайных попутчиков. А лучше, не глядя ни на кого, сразу лечь спать, потому что поезд тронулся в 1 час 36 минут ночи. Но эту мысль как рукой сняло, как только я действительно рассмотрел пассажира, сидевшего на полке напротив – на нём была монашеская ряса, и поэтому с ним обязательно надо было пообщаться. И дело даже не в подготовке к встрече с иноками Лавры, а в том, как удивительно встретить православного монаха в католической Польше. А меня, возможно, из-за увлечения литературным творчеством, всегда интересовали редкие, неординарные личности. Но как положено приветствовать монашествующих? Разглядев в неярком свете притушенной лампочки его полностью седую голову и изборождённое глубокими морщинами лицо, я ощутил ещё больше почтительности – наверно, он вступил на духовный путь, ещё когда моя мама пешком под стол ходила. И я начал:
- Благословите на посещение Печерской обители в Киеве, отец…
- Михаил, - подсказал старик и неожиданно печально вздохнул: Прости меня, сынок, сколько лет борюсь с соблазнами, а вот, мысленно осудил тебя за то, чем от тебя пахнет.
- Бог простит, - произнёс я, чувствуя, как глаза округляются до размера юбилейных монет – монах-старец кается перед молодым легкомысленным повесой, что грешит на каждом шагу.
- Благослови тебя Господь, раб Божий Илия.
- Вы знаете моё имя?!
- Не знал бы, если б не умудрил Господь, но гораздо ценнее прозорливости дар видеть свои грехи.
В голосе старца не было и намёка на усталость. И это в такой поздний час. Вот, что меня больше всего восхищает в монахах – так это умение спать по 4-5 часов в сутки вместо восьми, положенных среднему человеку, и при этом оставаться бодрыми и жизнерадостными, даже в самом почтенном возрасте. Но ещё удивительнее был сквозивший в голосе батюшке ярко выраженный немецкий акцент – вот так поворот: я не надеялся повстречать православных иноков даже в католической Польше, а этот нарисовался даже в самой, что ни на есть, лютеранской, а в последние десятилетия насквозь секуляризированной Германии. Я уже перестал стесняться батюшки и открытым текстом спросил:
- Вы немец?
- Да, я родился на левом берегу Рейна, а сейчас возвращаюсь оттуда в монастырь Ченстоховской иконы Божией Матери. Когда я почувствовал, что силы меня оставляют, настоятель милостиво отпустил меня в последний раз повидать сына. Больше всего я боялся умереть в Эберфельде, вдали от чудотворного образа, но, благодарение Заступнице Небесной, завтра я вернусь в свою келью. Да, я чувствую, что скоро предстану на суд и молю Спасителя предоставить мне ещё хоть немного времени для покаяния. Мне 88 лет, ровно половину жизни я посвятил молитвам, но такую бездну греха покрыть не хватит и трёх столетий – я ведь в эсэсовцах по молодости ходил.
Тут на глазах старца проступили слёзы, и началось повествование, заставившее меня позабыть о том, что запястье моей левой руки сжимает ободок часов.
* * *
В Киеве эйнзатц-группа приступила к зачистке на третий день после занятия города силами вермахта. Старый, но добротный грузовик «Мерседес» подскакивал на выбоинах от недавних разрывов бомб, чем вызывал глухое недовольство отделения 7-Б 66-го спецвзвода, сидевшего в кузове. У забора с колючей проволокой в нескольких километрах от Боярки фельдфебель Фрайбург первым спрыгнул на раскисшую от осенних дождей грунтовую дорогу, за ним последовали и остальные солдаты СС.
Увидев высокого худощавого офицера, Георг сначала по уставу вскинул правую руку, а затем улыбнулся, и руки солдата и офицера пожали друг друга. Фельдфебель частенько позволял себе нарушать субординацию и при всех называл гауптштурмфюрера «дядя Зигфрид» - тем более, здесь, на фронте, командование гораздо меньше уделяло внимания формальностям, чем в Дюссельдорфе.
- Сколько Иванов нужно проверить? – спросил фельдфебель у ротного.
- 30 тысяч.
- Ого! Нам на утреннем разводе сказали о пяти. Чем же интендантская служба собирается кормить такое огромное стадо?
- И не говори, Георг, - вздохнул гауптштурмфюрер, - столько от голода вымирает, что остальные не успевают закапывать.
- Их что, так и держат под открытым небом?
- А как ты себе представляешь строительство бараков за 3 дня?
- Уже сентябрь, скоро начнутся морозы – загнутся ведь все.
- А ещё полнейшая антисанитария, и как следствие этого неизбежные эпидемии – чего доброго, заразятся охранники… Эх, шлёпнуть бы разом всех свиней…
- Дядя, а кто же будет выполнять чёрную работу, трудясь на наш Райх?
- Если в 33-м говорили: «Каждый ариец должен быть обеспечен работой», то сейчас времена изменились: каждый ариец должен быть обеспечен рабами, - сострил дядя Зигфрид, и стоявшие рядом офицеры дружно засмеялись.
А солдаты тем временем обходили лагерь, выкрикивая приказ строиться и подгоняя пинками тех, кто уже с трудом передвигал ноги от истощения.
Когда образовалось подобие шеренг, начался обход. Георг с двумя подчинёнными шёл посередине, внимательно оглядывая внешний вид пленников и, иногда задерживаясь около кого-нибудь с чернявыми кудрями и загнутым носом, выкрикивал:
- Der jude! (Еврей! – нем. (Прим. автора))
Два дюжих рядовых тут же клали ему руки на плечи и грубо выпихивали из строя. Кучка с левой стороны, куда сгоняли отобранных для расстрела, постепенно росла. К концу строя уставший фельдфебель уже несильно обращал внимание на признаки, указанные расовыми теоретиками, и подавал команду всё реже, но совсем никого не замечать он не мог – дядя Зигфрид был не самым старшим офицером, присутствовавшим на осмотре.
Странный бородатый солдат, из-за маленького роста стоявший в строю десятым с конца, по всем признакам был похож на представителя ненавистного нацистам народа, и Фрайбург привычно мотнул головой в его сторону:
- Der jude!
Автоматчики схватили его за плечи. Большинство таких несчастных кричали по-русски и по-немецки: «Это ошибка, я русский (украинец)!» Двое даже попытались упасть на колени, но были удержаны немецкими солдатами. Рядовой Михаил Морденко только подумал «Да будет воля Господня» и приготовился шагнуть навстречу вечности.
Но какая-то непонятная сила заставила Георга второй раз взглянуть на оборванного советского солдата и увидеть крест в разрыве ворота его гимнастёрки. Душа фельдфебеля всколыхнулась до основания: да, он воин рейха и фюрера, но и сам крещён в лютеранской кирхе. Он солдат своей родины, а не убийца христиан. Разве можно осуждать на смерть тех, кто всё-таки свои по вере, пусть даже они и чтут Бога по-другому?
Эти мысли промелькнули в голове Георга менее чем за секунду. Стараясь не выдать своего волнения, он бросил как можно более небрежно:
- Aufheben! (Отставить! – нем. (Прим. автора))
Автоматчики, убиравшие руки с плеч помилованного смертника выглядели слегка разочарованными, а сам он воспринял это на удивление спокойно…
26-го сентября 1941-го года в немецкой комендатуре Киева состоялось заседание военного трибунала. Фельдфебеля Фрайбурга не смогла спасти даже протекция гауптштурмфюрера. Защитник пытался уговорить его признаться, что тот халатно отнёсся к служебным обязанностям из-за усталости после недели непрерывных боёв и трёх дней карательных акций. Но подсудимый был непреклонен и поведал перед обвинителями всю правду о мотивах своего поступка, заявив, уже вслух, что он был, есть и будет солдатом Германии, но никогда не согласится быть убийцей христиан. Дослуживал Георг Фрайбург рядовым в войсках вермахта.
Его взяли в плен 6-го апреля 45-го в Кёнигсберге, и серые, унылые казармы сменились ещё более серыми и унылыми бараками советских лагерей.
Изнанка Красноярска Злобино – целый город заключённых, где обращение охраны было особенно жестоким. И осенью 51-го Георг, выдержавший в плену 6 лет, попав туда, почти сразу заболел.
Что-то знакомое почудилось ему в чертах исхудавшего, измождённого, но такого светлого и умиротворённого лица человека, лежавшего на соседней койке. Георг хорошо разбирался в людях по внешнему виду и, несмотря на то, что сосед выглядел старше своих лет, он угадал, что тому идёт середина пятого десятка.
Стоял декабрь. Вой метели был громче обычного и ветер, проникая в плохо законопаченные окна, выстуживал помещение, мешая спать его обитателям.
- Вы военнопленный? – спросил больной у Георга.
Тот слегка опешил – редко приходилось слышать вежливое обращение от советских заключённых, а от охраны и вовсе кроме «чёртов фриц» и «фашист поганый» ничего не дождёшься.
- Как вы догадались? Я ведь не говорил с вами раньше, и вы не могли заметить мой акцент.
- Я вспомнил ваше лицо. Вы мне 10 лет назад расстрел отменили.
Михаил был единственным в лагере, с кем Георгу было приятно и легко разговаривать, и в ночь под католическое Рождество они поведали друг другу о себе.
Михаил был старше Георга ровно на 11 лет – день в день. Будучи сыном священника, он с 10 лет начал петь в церковном хоре. Но шёл 1917-й год. В день пятнадцатилетия Миши отца арестовали, а через 3 месяца после окончания им семинарии её закрыли. В день, когда Михаила рукоположили в дьякона, Сталин объявил по радио о начале безбожной пятилетки – к 1-му мая 1937 года имя Бога должно было быть забыто на всей территории СССР. Но большевики пощадили храмы в крупных городах, чтобы показывать иностранным туристам иллюзию свободы вероисповедания. Попала в число счастливых исключений и церковь святого Георгия Победоносца в Киеве.
Священническая хиротония состоялась в воскресенье 22-го июня 1941-го года. На следующий день, отслужив первую и последнюю литургию в церкви, иерей Михаил Морденко обнаружил дома повестку из военкомата и, помня слова Апостола Павла о покорности властям, в тот же день явился на призывной пункт, решив, что если придётся сложить с себя сан за убийство в бою, значит, такова Божья воля. Но, благодаря тому, что перед поступлением в семинарию Михаил успел проучиться 2 курса в медучилище, откуда был отчислен за отказ выступать в школах с лекциями по объяснению евангельских рассказов об исцелении бесноватых с точки зрения научного атеизма, он попал не в боевую часть, а в санитарный взвод.
Комбат называл его почтительно «рядовой отец Михаил», даже разрешал не бриться. И 18-го сентября упал, подкошенный очередью, на ступени храма, по которым отец Михаил недавно восходил для посвящения в сан. Рядовой Морденко был рядом и пытался остановить кровь, струившуюся в нескольких местах из тела командира. Шёл сильный дождь, и вода не давала потокам крови засыхать. В последний момент комбат очнулся и прохрипел, от чего из шеи брызнул алый фонтанчик:
- Дай мне оружие для последнего боя.
Отец Михаил мгновенно всё понял, опустил свой нательный крест в самую глубокую из ближайших луж, трижды зачерпнул из неё походной кружкой и вылил на синеющее лицо офицера:
- Крещается раб Божий Анатолий во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь.
Комбат улыбнулся:
- А теперь ступай с Богом, ты сделал для меня всё, что мог, - и закрыл глаза.
В следующий миг из соседнего жилого дома вылетела граната. Пришёл в сознание отец Михаил оттого, что его толкали в бок немецкие сапоги.
После чудесного спасения на осмотре его вместе с партией однополчан сразу же затолкали в товарняк и увезли на запад – в концлагерь Треблинку. Дальний родственник армянской крови умудрился передать украинцу черты лица, из-за чего эсэсовцы часто принимали его за еврея, и ему едва хватило смирения, чтобы выдержать все издевательства – не возроптать, не ожесточиться, не ответить грубостью. К тому же он призывал земляков из своего барака, а нескольких остановил у последней черты, когда они собирались броситься на колючую проволоку под током.
Михаил Морденко был беспартийным, поэтому чудом избежал суда за измену родине соотечественниками-освободителями и, восстановившись после концлагеря в госпитале, был направлен служить в передвижной госпиталь уже на передовую, на 3-й белорусский фронт. После войны вернулся в Киев. Храм представлял собой печальное зрелище: двери были сорваны, окна выбиты, старинные богослужебные предметы разграблены, иконы, не представлявшие исторической ценности, осквернены. Советская власть не разрешила восстанавливать церковь, и отец Михаил с паствой собирались для совершения таинств на частных квартирах.
В первые дни нового 51-го года в Киев приехал на каникулы к матери студент из Калининграда и рассказал, что среди переселенцев тоже есть верующие, но обком запрещает открывать приходы, и те, у кого находится свободное время, ездят в литовские городки Кибартай и Панемуне по 4 часа. И в обратный путь отец Михаил уехал с ним, молясь за овец, у которых нет пастыря. 1-го апреля его задержал военный патруль за нарушение правил посещения режимного города. Впереди его ждал новый концлагерь.
На этапах отца Михаила жестоко били, думая пытками вырвать отречение от Христа, но священнослужитель, не устрашившийся палачей штурмбанфюрера Менгеле, и на сей раз остался верен Господу. Но отбитые почки всё же напомнили о себе, и теперь он в этой палате.
Утром 23-го февраля состоялась последняя беседа Георга с отцом Михаилом. Лицо священника просияло как Солнце (да, Георгу показалось, что он излучает именно видимый свет) и он произнёс так, что не слышал никто, кроме Георга: «10 апреля 45-го я был в роте, что сопровождала вашу колонну из Кёнигсберга на восток в сторону Советского Союза и вправлял сломанные рёбра, после того как тебя и ещё несколько твоих однополчан избили два конвоира, призванные из Сталинграда, но тогда мы друг друга не узнали – Господь удержал меня от разговоров с тобой – ты не был готов к покаянию, а сейчас мы встретились в самый подходящий момент, и я должен сказать тебе нечто очень важное – 5 лет и 8 месяцев ты служил бесовскому режиму, и столько же будешь блуждать на свободе в неведении, но потом Господь приведёт тебя к Себе». Следующей ночью заключённого Михаила Морденко перенесли в морг. Подвыпившие на день советской армии санитары попытались снять с него золотой крестик, чтобы купить ещё спирта, но распятие намертво вросло в тело.
В 1955-м году Хрущёв приказал отпустить пленных немцев в Германию. Георг возвращался не на пустое место. Дядя Зигфрид, сдавшийся американцам в Тюрингии, благодаря своей природной хитрости, сумел избежать суда за военные преступления, и теперь держал небольшую фирму по торговле автомобилями. Племянник довольно быстро втянулся в дядин бизнес. Женившись на богатой вдове, он существенно поправил финансовые дела и, хотя изредка посещал лютеранскую кирху, например, на крещение сына Фридриха, предсказание русского священника совсем забылось.
… Задание было не сложнее обычного – пригнать новенький «БМВ» из Мюнхена.
В 5 часов утра Георг прошёл пустынными улицами спящего города на многоэтажный паркинг, и одинокий двигатель нарушил предрассветную тишину. Ездивший по этому шоссе уже 6-й год Георг специально встал как можно раньше, чтобы успеть к офису заказчика ещё до обеда, и его самонадеянность не прошла даром. На скорости 130 километров в час автомобиль протаранил ограждение моста через Рейн и приземлился в нескольких метрах от воды. В официальной полицейской сводке значилось, что причина катастрофы в том, что водитель заснул за рулём.
Георг стыдливо отвернулся от груды искорёженного металла, предпочитая не думать о том, сколько тысяч марок убытка потерпит дядя из-за неисполнения заказа. Он пронёсся по долине Рейна, пытаясь долететь до родного дома, но в нескольких километрах от Эберфельда ему преградили дорогу два необъятных размеров офицера СС со шмайсерами такого же размера на изготовку и гаркнули тоном, не терпящим возражений:
- Пойдёшь с нами!
- С какой стати? Гитлер мёртв, я вызову полицию и вас арестуют!
Но в ту же секунду Георг понял, что действительно происходит, и его охватил невообразимый ужас. Они поднимались всё выше, но вместо того, чтобы облака расступились и пропустили солнечный свет, всё гуще и гуще продолжала смыкаться тьма. Они подлетали к морю кипящей человеческой крови, где барахтались в водоворотах фигуры Геринга, Геббельса, Бормана, Гиммлера и других высших функционеров общества Туле и НСДАП.
А по пути, как стереокино, разворачивались действия из юности самого Георга. Оглушали многократным эхом слова из дневника, который он вёл с немецкой педантичностью до последнего дня службы в СС:
«20 июня 1941 года. Мы в Модлине. Остановились в еврейском гетто. Когда я вижу эти отвратительные слоняющиеся фигуры на улицах, так и тянет поупражняться в стрельбе из автомата. Удерживает только наказание за растрату казённых боеприпасов. Погодите, мы до вас ещё доберёмся!».
И выплывали по одному из темноты заплаканные лица малышей из детского дома, тянувшие исхудавшие ручонки с жалобными мольбами: дядя Януш, мы очень хотим кушать. А после них печальное лицо интеллигентного старика, изрезанное морщинами от мыслей, которые теперь слышались явно: где же достать для детей мешок картошки на огороженной территории, куда согнаны на голодную смерть тысячи человек только за то, что они были евреями…
Потом его зацепило пламя, выпущенное огнемётчиком, также одетым в форму войск СС, зачитывавшим, рыкая, как хищный зверь, ещё одну дневниковую запись:
«25 августа 1941 года. Партизаны пустили под откос немецкий состав с боеприпасами, шедшими из Минска в Гомель, и нашему взводу поручили провести акцию по принятию ответных мер в пригороде Барановичей. Люблю поджигать дома варваров. Они сделаны из дерева и так ярко, так красиво горят!»
Навстречу бежали гибнущие в напалме старики и подростки, размахивали руками и, прикасаясь к нему горящими конечностями, причиняли невообразимую боль.
А в финале бесы в эсэсовской форме поставили Георга в метре от обрыва, отвесно уходящего в глубину пенящегося кровавого моря, подняли с его дна за волосы безобразную фигуру, отдалённо напоминающую Гитлера, и прокрутили ролик, в котором Георг увидел со стороны своё вступление в национал-социалистическую партию и чтение эсэсовской присяги: «Клянусь во всём беспрекословно подчиняться фюреру германской нации Адольфу Гитлеру и всем начальникам, которых он надо мной поставит».
Бесы подталкивали Георга стволами в спину и издевательски хихикали:
- Ну, давай, иди уже к своему богу, - указывая на изображение фюрера.
Вдруг непроглядную тьму рассёк надвое бесконечно яркий луч света, заставивший затрепетать чёрных духов-эсэсовцев. Затем луч превратился в меч, а за мечом проступила держащая его левая рука отца Михаила, в правой же он держал икону Георгия Победоносца и твёрдо стоял на самом краю обрыва. Он был вчетверо выше себя при жизни и, сотворив иконой крестное знамение, произнёс спокойным, но величественным голосом всего одно слово к бесам:
- Aufheben!
Один исчез сразу, второй сморщился и задрожал, но всё ещё судорожно пытался уцепиться когтями за ногу Георга.
- Прочь отсюда, адская козявка, за этим человеком найдено доброе дело, и благословен Господь, по великой милости Своей ни одного из них не оставляющий без награды.
С диким воем бес превратился в облако угарного дыма и улетел, издавая отврати-тельный свист. Георг пал на колени перед отцом Михаилом:
- Спаситель и избавитель мой!
- Благодари Спасителя нашего Иисуса Христа и заступника твоего святого Георгия Победоносца, торжественно произнёс отец Михаил и стал невидим для Георга.
Что было сил, Георг устремился прочь от поганого моря, но задержался ещё в одном месте. От земли до неба, если к тому свету применимы эти понятия, простиралась отвесная скала. От её подножья у самой границы видимости шёл дым, как будто там, ещё ниже, уже за границей видимости, бурлит лава. Вверху угадывалось еле заметное пятнышко, как проблеск луны в пасмурную ночь, и на всём протяжении громаднейшего утёса на нём непостижимым образом удерживались люди. Некоторые, правда, с воплями проклятий падали. Георг окинул взором, сколько мог, и увидал дядю Зигфрида. Он был без сапог, но в форме гауптштурмфюрера СС и пытался держаться за камни одними ногтями, испуская стоны от причиняемой этим боли.
- Хватайся, я унесу тебя отсюда! – крикнул Георг, чувствуя, что просто обязан вытащить из этого страшного и гиблого места родственника.
- Слишком поздно, - вздохнул Зигфрид и горько заплакал, - там наверху сияние Царства небесного, но я, пытаясь вскарабкаться, за месяц продвинулся не более чем на полсантиметра – нет мне туда хода до самого страшного суда, слишком много крови пролил на восточном фронте. А внизу открытый ад – кто отчаивается и начинает роптать, тот срывается. Но я терплю, ведь у меня есть надежда – ты. Ты пробудешь в мире живых ещё столько же, сколько уже пробыл – молись за себя и нас. С этими словами Зигфрид указал головой на остальных несчастных обитателей скалы и заплакал ещё горше. При этом слёзы его, попадая на форму, разъедали её с шипением и обжигали его самого как кислота, но не плакать он не мог…
Когда искалеченного в автокатастрофе Георга Фрайбурга доставили в реанимацию, лучшие врачи единодушно заявили, что с такими повреждениями не выживают, но он на 40-й день комы очнулся и немало удивил сиделку своей первой фразой:
- Приведите ко мне русского священника.
* * *
- Когда я выписался из больницы, то узнал, что дядя Зигфрид, услышав об автоаварии на мосту, скончался от инфаркта, - закончил рассказ отец Михаил, - а когда я снова смог ходить, то, приехав туристом в Краков, умышленно отстал от группы и в день Михаила Архангела пришёл в обитель, чему и обязан своим новым именем.
Я выкинул сигареты, пожертвовал Церкви деньги, запланированные на пропой, и всё время паломничества в Киево-Печерскую Лавру тщательно соблюдал монастырский устав. Это первое настоящее в моей жизни паломничество оставило неизгладимый след в моей душе. До сих пор не могу понять, был ли я в Киеве, на улице Сичневого Повстання, 25, или в самом Царстве Небесном. Очень хотелось остаться, но, во-первых, у меня есть работа, и я не могу начать жизнь послушника с нарушения послушания начальнику, а во-вторых, жалко свою девчонку – влюблена ведь в меня по уши…
13-16.01.07.