Ушедшие до срока
«Смерть каждого человека умаляет и меня». И особенно, если она была до срока и оставила после себя вопросы, - вот что я, пожалуй, добавила бы к словам из знаменитой проповеди Джона Донна. Когда я думаю о людях, которых когда-то знала и которые добровольно ушли из жизни до срока, они представляются мне островами, затерянными в мироздании, или падающими звездами, стремительный полет которых можно наблюдать на исходе лета. От иных осталась лишь пара стихов, от других короткие эпизоды, всплывающие в памяти с течением лет все реже и реже.
Борька
Борька был единственным ребенком у своих немолодых родителей: они познакомились на фронте и это был их второй брак. После войны Абрам Бенционович к своей первой семье не вернулся домой, а поселился у Нины Васильевны: ее мужа убили, и она жила с мамой – представительницей старого дворянского рода, большая часть которого была уничтожена во время революции. Нина Васильевна работала завучем в школе, где учительствовала моя мама – там они и подружились.
***
...Октябрьские праздники, а так же первое мая и новый год мы всегда отмечаем с борькиной семьей за большим овальным столом, на котором красуются сияющие хрустальные рюмки, «салат оливье» и «сельдь под шубой». Впрочем, наша троица (Борька, я и моя старшая сестра) довольно быстро покидает гостиную и уединяется в библиотеке, где стены скрыты огромными книжными стеллажами. Старинные фолианты, сохранившиеся с дореволюционных времен, нас совершенно не интересуют. А вот альбом Рубенса с изображениями голых людей мы разглядываем с удовольствием. Затем наступает черед нашего любимого Бидструпа: страницы с рисунками Адама и Евы в райском саду уже затерты нами до дыр.
Однажды Борька преподносит нам с сестрой сюрприз, вытаскивая откуда-то тщательно спрятанные от детских глаз иллюстрированные справочники по родам и венерическим болезням (покойный муж борькиной бабушки Ольги Николаевны был известным гинеколом). Стоя по очереди «на шухере», чтобы не быть застигнутыми взрослыми врасплох, мы торопливо изучаем рисунки и фотографии и наконец-то узнаем, откуда берутся дети и какие страшные болячки бывают в местах, скрываемых трусами.
В одну из суббот мы едем на пикник, где кроме нашей и Борькиной семьи присутствует еще одна пара, бездетная. Супруг, тихий застенчивый инженер, намного моложе своей яркой жены –цыганки: наши с Борькой мамы считают, что Роза «приворожила» Костю. Цыганка напоминает диковинную райскую птицу: большие черные глаза, толстая смоляная коса, уложенная венком на голове, крупные золотые серьги-кольца в ушах, а на плечах необъятный пестрый платок. Роза питает ко мне слабость. Может быть, потому что моя худоба у многих вызывает жалость (сестра отца, живущая в Белоруссии, куда мы ездим каждое лето, так та вообще говорит, что глядя на меня, ей хочется плакать). А, может оттого, что я самая мелкая в нашей детской компании, а своего ребенка у цыганки нет. Во вссяком случае, она часто усаживает меня к себе на колени, гладит по тощим косицам и сует в руки соевые бантончики.
Однажды мама отправляет меня к Розе с поручением: забрать иностранные таблетки от давления (моя мама - хронический гипертоник), которые та достала «по блату» (цыганка многим гадает и получает за это свою мзду). Роза ведет меня в комнату и усаживает за стол с разложенными картами. «Сейчас, детка, я расскажу тебе твою судьбу», - говорит она. Из всех пророчеств запоминается всего одна фраза: «Тебя ждет долгая дорога, но это будет еще не скоро», потому что я заворожено смотрю на пиковую даму, сильно смахивающую на саму Розу.
Впрочем, я совсем не жалею, что пропустила цганкины пророчества мимо ушей. Может, лучше человеку и не знать своей судьбы? Сейчас я думаю о том, что было бы, если бы Розиным любимчиком была не я, а Борька. Предсказала бы она ему скорую смерть? Или, наоборот, промолчала?
...Даже спустя годы в моей памяти будет часто всплывать одна и та же сцена, как Борька бежит к костру с огромным арбузом, который он вымыл в реке по поручению взрослых, и вдруг спотыкается о корягу и роняет его на землю. Арбуз разлетается на кусочки, окрашивая траву сочным красным цветом. Все потрясенно молчат. А потом мой отец разочарованно произносит: «Эх, какой спелый был…» Мы с сестрой тихо радуемся за Борьку: Абрам Бенционович не решается дать сыну взбучку при всех. А вообще-то он к Борьке очень строг.
А потом наступает день, когда в нашем доме появляется венок с черной лентой, по которой вьется белая надпись: «Дорогому Боре от семьи Леус». Он кажется таким страшным и неуместным в нашей "хрущобе", этот венок, что я старатель обхожу его, следуя на кухню или в туалет, чтобы не коснуться даже случайно. Я не могу поверить, что Борьки нет.
Родители нас сестрой на похороны не берут. «Лучше запомните его живым», - говорит мама. Позже мы узнаем, что Борька отравился какой-то жидкостью, которой склеивали тогда магнитофонные пленки: выпил на спор перед своим приятелем полпузырька. Когда ему стало плохо, он побоялся признаться родителям, в чем причина недомогания. О том, что произошло на самом деле, они узнали слишком поздно, когда Борька уже был в больнице, а затем нашли на подоконнике и ополовиненый пузырек с растворителем. Борька мучительно умирал в течение суток, пока клей не растворил все внутренности. А его отец сидел у больничной койки, держа сына за руку и, может быть, первый раз в своей жизни плакал. Бывший фронтовик, он был контужен на войне и, мучимый головными болями, часто раздражался на домочадцев и даже впадал в ярость из-за какого-нибудь пустяка.
...Весной, когда снег начинает таять, мы с сестрой отправляемся за город, на кладбище, где едва отыскиваем борькину могилу среди множества земляных бугорков, заваленных выцветшими венками. Я не могу понять, почему его родители вставили в овальное отверстие на памятнике старую черно-белую фотографию, где Борька запечатлен еще совсем ребенком, в такой круглой цыгейковой шапке с завязками под подбородком, которые в то время носили все дети. А ведь, когда его хоронили, ему было уже пятнадцать, у него уже были усики и хриплый ломающийся голос с басовыми нотками.
Нин Васильевна живет на таблетках. Однажды она принимает слишком много снотворного - намеренно или нет, этого мы уже не узнаем - чтобы не проснуться никогда. Через год после смерти жены уходит из жизни и Абрам Бенционович. У него инфаркт, тогда это называли «разрыв сердца». Борькина бабушка остается одна в огромной квартире, где ничто не напоминает о прежних пышных застольях.
Я уже студентка, учусь в университете, но продолжаю ездить по знакомому адресу. Мы говории о Борьке, вспоминаем незамысловатые истории, связанные с ним и рассматриваем его детские фотокарточки. В один из дней Ольга Николаевна дарит мне тот самый альбом Бидструпа, который мы так любили разглядывать с Борькой втайне от взрослых (позднее я увезу его с собой в Израиль). Борькина бабушка проживет еще довольно долго, но постепенно начнет терять память и заговариваться. Перед смертью она уже не будет никого узнавать.
Борькина смерть – первая смерть среди моих сверстников - проделает во мне какую-то дыру. Я постоянно буду возвращаться мыслями в тот злополучный день и мучиться одним и тем же вопросом: как бы все повернулось, если бы Борька не побоялся сказать своим родителям, что выпил яд на спор. Удалось бы его спасти? Мне трудно смириться с тем, что, может быть, именно это обстоятельство и привело к его нелепой смерти.
Хелп
Его звали Хелп, что в переводе с английского означает «помоги». Точнее, то была кличка. Сережей его никто не звал. Хелп и Хелп. Белокурый, голубоглазый, довольно красивый, он был простым работягой и трудился на каком-то заводе. У Хелпа была жена – маленькая, изящная архитекторша, имени которой моя память не сохранила.
Я в ту пору была уже студенткой и обзавелась первым в своей жизни портативным - по тогдашним понятиям – магнитофоном: на самом деле он был раз в тридцать больше нынешних, умещающихся в ладони. Я собирала записи никому не известных бардов, а пели тогда очень многие – и особенно в стройотрядах, где я пропадала каждое лето.
***
...На Хелпа меня выводит Таня, студентка мединститута, с которой мы познакомились на целине. Таня проникновенно исполняет низким, грудным голосом чужие песни, подыгрывая себе на гитаре. И я провожу у нее вечера, записывая ее пение. Однажды Таня сообщает: «Сегодня придет Хелп, если хочешь, запиши его. В отличие от меня, он поет и свои песни».
Хелп оказывается на редкость замкнутым парнем. За весь вечер не произносит ни слова, только поет.
«Мадонна Лаура, мадонна Лаура,
Надел он закат, словно плащ из пурпура.
Венчают чело его глупые лавры,
Звените фанфары, гремите литавры.
К чему ему это, зачем ему это?
Одна ты и радость и боль у поэта.
К чему ему светские толки и торги?
Милее сладчайшие грезы в Усорге,
Струящийся мимо Вергилия томик,
Тропинка, ведущая в пастуший домик…
Какая великая милость и благость,
Вот так перед миром смеяться и плакать,
Писать переводы с наречия сердца,
Хлебнувшего меда, хватившего перца.
Мадонна Лаура, Мадонна Лаура,
Как тучи, столетья проносятся хмуро,
Но светит меж ними далекой и яркой
Горячей звездою Франческо Петрарка…»
Кроме этой песни мне запоминаются еще несколько строчек, которые Хелп, очевидно, посвятил жене:
«У тебя вместо рук два крыла,
Ты крылами меня обвила.
Синей птицею ты казалась мне,
А была, чем могла…
У меня вместо крыл две руки,
Но они словно крылья, легки.
Уношу тебя в синь небес, ты со мной навсегда».
Только этому «навсегда» не суждено осуществиться. Спустя какое-то время Таня сообщает мне, что Хелпа больше нет: он повесился, а почему - никто не знает. Никакой записки не оставил, и, вроде, все у него было хорошо: жил тихо, ни с кем не воевал, писал свои песни, беззаветно был предан жене и очень любил дочь.
У меня остается кассета с песнями Хелпа, которую я часто слушаю, – она одна из самых любимых в моей самодельной бардовской коллекции. Но и кассета через какое-то время таинственным образом исчезает – единственная из всего собрания. Я не помню, чтобы кому-либо давала ее. Общих друзей у нас с Хелпом нет, да и его самого я видела всего один раз. После того, как исчезает кассета, у меня не остается от Хелпа ничего, кроме запомнившейся песни о Лауре, которую я слушала чаще других. Иногда я пою ее и сейчас, когда веду машину по скоростной трассе и в памяти всплывают полуразмытые временем черты его лица.
Я не знаю, как сложилась судьба дочери Хелпа: тогда она была совсем маленькой, а сейчас по возрасту, наверное, уже годилась бы ему в матери.
Вика
У него было красивое старинное имя Викентий, но все почему-то звали его на девчоночий манер - Викой. Тощий, с длинными сальными прядями волос, свисающими до плеч, в потертых джинсах и круглых очочках «а-ля Леннон» на носу, Вика был на нашем курсе самым маленьким – поступил в университет в 17 лет. К тому же – единственный сын у родителей, которые ждали девочку и даже заготовили для нее имя «Вика», но поскольку родился мальчик, имя тут же было переделано на «Викентий». Вика хорошо знал английский, который выучил в свое время из-за «Beetls». Мне запомнилось, как он мурлыкал себе под нос арию из тогдашнего супер-хита: «Джезус Крайз, су-у-пер-стар…»
***
...Родители Вики работают в торговле, и когда мы приходим в гости, его мама выкатывает из кухни двухъярусный позолоченный столик на колесиках, уставленный тарелками с деликатесами, каких мы отродясь не видывали. «Представляешь, Лео (студенческая кличка - Ш.Ш.), - говорит мне лучшая подруга Мотя, когда мы сытые и пьяненькие, икая, бредем от Викиного дома к троллейбусу, - «А ведь Вика ест такое КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Везет же некоторым…». Наши с Мотей родители малоимущие, в будние дни варят «суп из топора», приберегая баночку майонеза к новому году.
Впрочем, принадлежность к разным советским сословиям никак не сказывается на нашей дружбе с Викой. Он помешан на западных группах и больше всего на свете его занимает обмен дисками и записями концертов своих кумиров.
Однажды Вика приходит ко мне совершенно потерянный. Накануне у него умерла бабушка, которая жила в их семье: у нее был склероз, и она выпила по ошибке уксус. Вызвали «скорую», но до больницы не довезли – бабушка скончалась по дороге. «Я не верю, что она выпила уксус по ошибке, - затравленно говорит Вика, понижая свой голос почти до шепота, - просто бабушка была такая старая и больная, что не хотела больше жить. Она просто устала от жизни и сделала это специально, понимаешь?..».
Викина смерть, которая случится спустя восемь лет, оставит мучительное ощущение неразгаданной тайны. Случилось все ужасно нелепо: посреди ночи Вика уселся на узенький подоконник спиной к улице, закурил и спустя несколько минут выпал из окна. Он умер под окнами своей квартиры, где спали его жена и маленький сын. Викина жена, Катя, которая когда-то училась на курс старше, расскажет на поминках, что, сидя на подоконнике, Вика имел обыкновение раскачиваться в такт мелодии, которую мурлыкал себе под нос.
Спустя годы меня навестит однокурсник Мишка, живуший в Питере. «Знаешь, - скажет он, - я ведь специально туда потом ходил и садился на этот подоконник. Он такой узенький, что раскачаться невозможно. Я не понимаю, как Вика мог с него сорваться? Тут одно из двух: или он это сделал сознательно, или ему кто-то помог». Викина смерть оставит много вопросов, на которые и по сей день нет ответа.
Леня
Леня был моим первым в жизни начальником. После окончания журфака мы с мужем уехали по распределению на южный Урал и работали в городской газете.
***
...Сначала меня, беспартийную (!), определяют в партийный отдел, которым заведует вздорная разведенная женщина сорока лет от роду. Она корчит из себя строгую начальницу, а я в ответ устраиваю молчаливые забастовки, отказываясь писать заметки о партийных собраниях, в которых я ничего не понимаю. Вся редакция с интересом следит за происходящим, ожидая, чем закончится эта катавасия: «партайгеноссе» здесь явно не любят, а меня еще никто толком не знает для того, чтобы вообще как-то относиться. В роли «разводящего» неожиданно выступает Леня, заведующий отделом культуры, и просит редактора перевести меня в его отдел. День, когда я с победной улыбкой переношу свои папки под злобным взглядом моей партийной начальницы в Ленин кабинет, без преувеличения, один из самых счастливых в моей жизни.
Мой новый начальник – человек славный. Во-первых, с его лица не сходит улыбка. Во-вторых, он вообще мною не руководит. «Да, пиши что хочешь, к чему душа лежит, и лови от этого свой кайф», - говорит он мне (впоследствии я часто буду вспоминать его слова, стараясь как можно реже писать «по заданию»).
Сам Леня «университетов не кончал», как он выражается, и в редакцию попал прямиком из доменного цеха. Он любил писать о природе и людях, посылал свои заметки в редакцию, а в газету Леню взяли после того, как его очерк о доменщиках был признан лучшим на областном конкурсе - по нему впоследствии даже сняли фильм.
Ленину жену Клару мы видим довольно часто, а вот с родителями знакомимся только на похоронах. Леня покончил с собой в пустой квартире. В тот день он по обыкновению отправился обедать домой, поскольку жил недалеко от редакции. Мы, в отличие от него, всей толпой ходили на обед в типографскую столовую. Так было и в тот день. Никто и представить себе не мог, что через какие-то полчаса Лени уже не будет.
...Пытаясь понять, что могло толкнуть его на этот страшный шаг, мы снова и снова прокручиваем в памяти события последних дней. «Улыбнулся, как всегда, махнул рукой и вышел», - недоуменно повторяет машинистка, чей кабинет расположен у выхода из редакции, - она видела Леню в тот день последней. «Да у Леньки столько планов было! Помните, он говорил, что летом собирается сплавляться на байдарках, как такое вообще могло случиться?», - твердит библиотекарша. Потом кто-то припоминает, как за неделю до Лениной гибели в форточку его кабинета залетела синица. Он долго ловил перепуганную птицу, потом осторожно прикрыв ладонями, чтобы та успокоилась, вышел через дверь на улицу и выпустил ее на волю. «Девочки, так это же был знак!, - восклицает суеверная секретарша, начиная креститься. - Синица – к несчастью, и надо было выгнать ее через форточку, чтобы несчастье ушло той же дорогой, которой и пришло. А он-то понес синицу через дверь!»
Ленина жена вскоре выйдет замуж за его лучшего друга, который часто бывал в их доме. Забегая вперед, скажу, что они проживут вместе очень много лет, а вот единственный сын Лени и Клары, который, когда отца не стало, был еще подростком, переживет Леню всего на семь лет. Сашка начнет выпивать, бросит школу, свяжется с плохой компанией и в конце концов попадет в тюрьму, где его потом забьют до смерти. Лениных родителей мы будем навещать в годовщину его смерти, а вот Клара там больше не появится. Потом перестанет приходить и Сашка – к тому времени он будет уже сидеть в тюрьме.
...Открывая старые альбомы и разглядывая редакционные снимки, где Леня запечатлен с его неизменной мягкой улыбкой, я еще не раз испытаю чувство горечи и недоумения, как в тот страшный год. Мне и по сей день трудно понять, как такой открытый и добродушный человек, как Леня, мог решиться на столь отчаянный шаг. Что-то ведь должно было случиться такое!
***
У каждого человека свой масштаб трагедии и свой предел, после которого возникает желание подвести черту. Это может случиться в любом возрасте. Однажды я, шестилетняя дурища, шантажировала родителей и кричала, что умру, если мне не позволят завести котенка. Моя подруга-однолетка пошла еще дальше: вымогая у матери дорогую куклу, она даже надела на шею бельевую веревку, угрожая повеситься.
В жизни каждого человека рано или поздно случаются моменты, когда отчаяние слишком велико и дальнейшее существование кажется бессмысленным. И неважно, с чем это связано – с экономическим крахом, любовной драмой или потерей близкого человека. Повторяю: у каждого свой масштаб трагедии и свой предел. Главное – вовремя остановиться. И вспомнить, что из любого жизненного тупика всегда находится выход, и то, что вчера казалось непреодолимым и фатальным, завтра может вполне позабыться или показаться нелепым.