Идти надо потому, что есть дороги и тропинки, по которым можно шагать. А также есть непроходимые места, вызывающие желание сделать их проходимыми и пригодными для шагания, хотя бы иногда и понемногу. Идти надо, потому что шаги вращают планету. Причем, для каждого в своем направлении: для кого-то от дня к ночи, а для кого-то от ночи к дню. И уж особенно надо шагать тогда, когда в спину дует ветер...
Ветер дует потому, что колышутся деревья. Потому, что проезжают машины, автобусы, трамваи, накрывая прохожих волнами прохладного пыльного воздуха. Дует, благодаря хлопанью бесчисленных крыльев птиц и бабочек. Благодаря трепетным веерам игривых гейш и упругим парусам изящных кораблей викторианской эпохи. Дует потому, что где-то крутятся ветряные мельницы и еще оттого, что дети усердно остужают горячее молоко, поданное им на ночь, смешно надув щечки и вытянув трубочкой губы. А молоко колышется в кружке и масляно поблескивает, окруженное ореолом горячих маленьких пузырьков. Они беззвучно лопаются, совсем как настоящие, сопровождающие бесконечный летний дождь...
А дождь идет потому, что на асфальте пузыри! Серьезный дождь не любит беспечные пузыри и раздраженно пытается проткнуть каждого выскочку своей острой, как игла, пулей-каплей. Один пузырь, сто, тысяча, сто тысяч... Вот вам, нахальные бездельники!.. И еще, дождь идет потому, что когда-то давным-давно, прилетевшие марсиане установили под землей мощный насос, который до сих пор вытягивает, высасывает из влажных, мохнатых туч всю воду. Но их звездные корабли давно сгинули в веках, превратились в прах, и вода, когда-то так необходимая для работы космических двигателей, для стремительного полета в холодном пространстве, им теперь уже не нужна... Дождь идет еще потому, что в саванне стало слишком сухо и оттого, что туземец-шаман потребовал дождя, в экстазе подняв коричневые руки, увешанные костяными браслетами к небу, и в мудрых глазах старика отражается огонь ритуального костра, и еще целая тысяча таких же костров за тысячу таких же лет...
Огонь горит потому, что кто-то принес сухие ветки. Горит для остывшего в железной кружке чая и продрогшего путешественника во времени, который устало присел около своей удивительной машины, поджав ноги и укутавшись в теплое пальто. Огонь горит в камине, потому, что так заведено и задумано человеком, создавшим этот камин, когда еще сам дом, ныне такой старый и замшелый, еще только-только рождался на бумаге и в голове молодого, талантливого архитектора. Огонь горит желтым светлячком в фаре одинокого, проезжающего мимо, мотоцикла, на котором лихо и гордо восседает человек в черной коже. Волосы его развеваются в потоках встречного ветра, очки сверкают, когда он оборачивается на нас. Он поймал дикое пламя, посадил его внутрь своего железного коня и приказал ему гореть, рождая скорость и восторг...
Так и я приказываю себе гореть. Приказываю жить, дышать, идти.
Надо идти... И я живу, потому что надо... Что еще, кроме этого?
Я пока не нашел ответа.
Буду искать.