Знаешь...

 

 Знаешь, милая, сказать хочу тебе много. Очень много хочу тебе сказать. Вряд ли это будет мое раскаяние или признание в любви к тебе. Я просто попробую рассказать о себе. Ведь не имеет смысла любовь незнакомого человека. Не приятна и не нужна любовь человека неприятного и ненужного. Я постараюсь рассказать о себе все.
 
Я постараюсь не лгать тебе и не наговаривать на себя. Зачем? Родная моя, может после этого мы оба будем верить друг другу. Я бы очень хотел иметь это счастье.




 СНЕГ

 Как и ты, как и всякий знакомый и незнакомый тебе человек, я был маленьким. И очень важно, что я помню о себе с тех пор. Многое вспоминать стыдно. А кое-что посылает мне из детства тепло и свет добра и любви, благодаря чему я могу сегодня жить и делиться этим с другими.
 
 Первое, что я помню – это детская поликлиника на бульваре Пионеров. Я помню маму. Помню, что очень гордился, когда на вопрос о месте работы она отвечала «Объединение МЯСОПРОМ». Я тогда думал, что кто-то ошибся, написав «объединение» вместо положенного «объедение». А врач всегда спрашивала, нельзя ли как-нибудь разжиться колбаской. Конечно, было нельзя. Сами мы радовались маминым пайкам с суппродуктами, говяжьей требухой и плохо обрезанными свиными ребрами.

 Поликлиника размещалась в первом этаже жилой хрущевки гостиничного типа. Помню длинный коридор с полом из белого кафеля и специальный стол для пеленания младенцев с рыжей больничной клеенкой. Когда кого-нибудь пеленали, я всегда желал, чтобы это была девочка. Да, это было настоящее эротическое шоу. Не смейся, пожалуйста, у меня к естественным, но непонятным вещам до сих пор огромное любопытство. Прости, конечно, женщины – не вещь, но не привязывайся к словам, не интересно – не слушай.

 Рядом с поликлиникой перед Новым годом ставили елку, сцену и огромного Деда Мороза. Елку обычно наряжали какой-то неинтересной дребеденью. Помню, как меня воротило от нелепости, неуместной простоты и безвкусицы тех елочных нарядов. Людей, которые каждый год зачем-то совершали это вредительство, я представлял себе ужасными алкашами с красными носами, которые не любят Новый год и не уважают детей. У нас в подъезде было полно соседей, с которых я рисовал в своей голове этих антидетей. Неалкаши тогда были ненормальны и немодны. Мне иногда даже было неудобно, что у всех моих друзей отцы ходят домой пьяные и веселые, а мой всегда трезвый и угрюмый.

 Около Деда Мороза детей фотографировали. У меня есть такая фотка. Мне на ней года три. Дед Мороз больше меня раз в пять. Помню, как я его уважал и побаивался. Я в валенках с калошами, в сером самопальном пальтишке на вате, подпоясанном пионерским ремнем с костром на бляхе и в ненавистной мне круглой цигейковой шапке, которую я небезосновательно считал девчачьей. Лицо глупое и счастливое. Еще бы! Я на сцене, и меня фотографируют.

 А еще, почему-то в детстве всегда было очень много снега, и сильный мороз, но никогда не было холодно и темно. В более поздних воспоминаниях снег падает с неба большими белыми хлопьями, ветра нет, но есть огромная тайна наивных глаз напротив. Тогда тоже темно не было. Без фонарей таких картинок в памяти остаться просто не могло. Но все же небо было черным, а белый снег с него падал и таял на чьих-то ресницах. В детстве же снег всегда лежал.

 Я помню, его на дедушкиной лопате, когда солнечным утром после сильного снегопада тот расчищал двор. Я стоял на крыльце и с завистью наблюдал, как он вырезает из сугроба снежные кирпичи и с обидной небрежностью бросает их в полесадник. Я бы на его месте что-нибудь из этих красивых, упругих и крепких на вид, кирпичей построил.
Еще помню снег под полозьями санок, когда старший брат развлекался, разгоняя и опрокидывая меня на полном ходу в сугроб. Я всегда оборачивался и смотрел, глубокие ли от полозьев остаются следы. Если глубокие, значит падать будет не больно. В снежки я тогда еще не играл, снеговиков не лепил, так что больше ничего о снеге из той поры не помню.




РОДИТЕЛИ И ЖИВОТНЫЕ


 Особенная тема – мои родители, не те, которые сейчас дремлют, обнявшись у телевизора, а те – по-настоящему радующиеся, огорчающиеся, постоянно поющие и ничего не подозревающие о старости. Я очень хочу, рассказать тебе о них и о том, как сильно их люблю.

 Мама родила меня в тридцать лет, когда моему старшему брату стукнуло целых семь. Отец младше нее на три года. Всю свою жизнь до знакомства с мамой он был голодным городским оборванцем, хотя, судя по фотографиям тех лет, недостаток женского внимания он ощущать просто не имел никакой возможности. Невысокого роста, но очень хорошо сложенный и тренированный, с черными волосами, открытым взглядом и правильными чертами лица на фотографиях он – просто звезда. В детстве я его почти не видел, и все, что осталось в памяти – шапки из газеты, которые он делал нам с братом во время побелки потолка. Он работал инженером проектировщиком и постоянно брал работу домой. Если я ночью просыпался, я всегда видел полоску света под дверью кладовки, приспособленной отцом под рабочий кабинет. На столе у него обычно лежали стопки толстенных справочников и горы скрученных в рулоны чертежей. Кроме того, отец заочно учился в институте, и во время сессии стол еще обрастал всевозможными учебниками и тетрадями.

 Ни дачи, ни машины у нас тогда, как и у подавляющего большинства советских граждан, не было. Зато каждую неделю были выходные. Обычно мы всей семьей ездили на поезде в деревню к маминым родителям. Из этих поездок я помню, как мы с братом садились в плацкарте за столик напротив друг друга, и, упираясь в стол, по необходимости, разгоняли или тормозили поезд. Причем, я к этому относился очень серьезно и по правде думал, что мы с братом реально помогаем машинисту. Еще я помню, как любил летом, лежа на верхней полке, высовывать голову в открытое окно и, как не любил зимой выходить на улицу из уютного натопленного вагона. Как правило, в поезде отец всегда спал – по пути туда – от усталости после рабочей недели, а обратно – от дедушкиного самогона.

 Бывало еще, что все вместе мы ходили в лес, то за грибами, то за подснежниками, а то и просто на экскурсию в заповедник бобров посмотреть. Мы с братом находили себе какое-нибудь развлечение, например, сбивали палками сухие сучья или бросали в деревья ножи, которые нам доверяли, чтобы срезать найденные грибы. Отец же прямо с перрона устремлялся в самую чащу и появлялся только тогда, когда мама доставала из своего рюкзака стандартный походный обед: черный хлеб, вареные яйца, зеленый лук и китайский термос с очень сладким, как до сих пор любит мама, чаем. Колбаса и мясо тогда считались роскошью и появлялись на нашем столе только по праздникам.

 А праздников было очень немного: Первое мая, Седьмое ноября и, конечно, Новый год. Мама варила холодец, мы все вместе выбирали из него кости и пели песни. И у отца и у мамы были прекрасные голоса, и, что бы они ни делали, они всегда пели. Если человек впервые оказывался в это время рядом, он забывал обо всем, просто сидел и слушал. Голос мамы звучал в квартире всегда. Если я просыпался и не слышал, как она поет, я точно знал, что ее нет дома, ушла в молочный магазин, и не вылезал из постели, пока она не вернется. Когда же в квартире снова появлялся родной ее голос – новый день до краев наполнялся добротой, заботой, лаской, вниманием и любовью.

 Когда мама вязала на спицах, я забирался на спинку дивана у нее за спиной и расплетал ее длинную русую косу. Потом расчесывал ее и заплетал снова. В это время где-нибудь рядом обязательно спал кот или пес.

 Вообще животные у нас жили всегда. Мальчишки и девчонки, взрослые люди и старики тащили к нам каждого найденного ими несчастного представителя разнообразной фауны нашего двора. Иногда в квартире одновременно проживали вывалившиеся из гнезда птенцы с поломанными крыльями, убежавшие у кого-то хомяки с целым выводком хомячат, пара котов, пришедших и поселившихся у нас по собственной инициативе и, непременно, полный аквариум гупешек, пойманных братом в Вонючке обычным аквариумным сочком. Отец иногда возмущался, нашей сердобольностью, но прекратить «безобразие» не мог.

 Как-то раз, придя вечером с работы, отец обнаружил на своей подушке незнакомую ему пушистую кошечку. Если учесть, что живущие у нас в то время два кота отца бессовестно притесняли, никак с ним не считались и никак на него не реагировали, можно представить, размеры свалившегося на него счастья. Он очень разозлился, и злился три дня. До тех пор, пока не услышал, что мама подобрала эту кошечку, когда та, вымокшая до ниточки, сидела в жиже грязного февральского снега и отчаянно обращалась за помощью к безучастным прохожим. Отец представил, что его любимая жена прошла мимо обреченного на ужасную смерть живого существа, содрогнулся от стыда, и вопрос о количестве животных проживающих в нашем доме был снят раз и навсегда.

 Еще у нас жили в разное время ежики, черепахи, суслики, морская свинка, кролик, сорока, дрессированная галка, ястреб, ящерицы, ужи, и даже тарантулы. Всем им всегда было уютно, спокойно, сытно и тепло, а нам с ними весело и интересно.



 Дед Миша.

Конечно же, дорогая, в идеале у всех людей на свете должно быть две бабушки и два дедушки. Чаще всего в детстве так и бывает. С ними больше всего дружишь, на них больше всех надеешься, им больше всех доверяешь, и с ними раньше всех расстаешься навсегда. Они уходят по очереди. И от этого никуда не деться.

 Насколько бесконечно горе расставания с ними я ощутил не сам. Только увидев осиротевшие лица своих родителей, я что-то понял. Видимо, ребенок до поры защищен от понимания глобальности любого взрослого ужаса. Видимо, для ребенка гораздо важнее осмысливать то, что он находит, нежели то, что теряет. Радость новой встречи в детстве всегда больше, чем горе разлуки.

 Дольше всех со мной оставался дед Миша. Он был отцом моей мамы. О его жизни до моего рождения я знаю не много, он говорил об этом только в самой глубокой старости. Рассказы его были обрывочны и, как правило, постоянно сводились к лошадям. Из этих рассказов я знаю, что дед Миша курил с шести лет, и что в школе закончил только один класс. Он умел читать и писать, постоянно вел тетрадь наблюдений за погодой, прогнозируя ее по народным приметам. Не помню, насколько хорошо у него это получалось, но я из-за этого относился к нему очень уважительно, как к крупному ученому, астроному, например или геологу. Мы с ним каждый вечер играли в шашки, часто всей семьей садились играть в подкидного или переводного дурака. Когда моя мама мне говорит, что у меня пальцы пианиста, я думаю, что она ошибается – это пальцы неудачливого картежника. Обычно в конце кона в моих руках собиралась вся колода. Дед всегда помнил все карты на всех руках, и никогда не проигрывал, как, впрочем, и в шашки.

В лошадях он разбирался очень хорошо и любил их больше всего на свете. Его отец гонял табуны лошадей из губернии в губернию, зарабатывая на разнице в цене совсем немного, ведь такой товар далеко гонять очень опасно и накладно. Никто не застрахован от случайного падежа, да и бесхозных пастбищ по дороге найти не очень-то разбежишься. Поэтому с приходом коллективизации в семье с хлебом и мясом намного хуже не стало. Во всяком случае, ни кого из семьи не раскулачили и в Сибирь не отправили. В войну дед служил в артиллерии рядовым конюхом. Правда это не снимало с него обязанности ходить в атаку. После ранения его комиссовали. До конца войны он восстанавливал разбомбленные железнодорожные мосты. После победы деду на попечение досталась райкомовская конюшня. Даже с появлением в райкоме гаража от лошадей никто не отказался до сих пор. Правда теперь это называется конюшней районной администрации.

Я учился в первом классе, когда заболела бабушка, и дед решил продать дом и переехать к нам в город. За бабушкой нужно было ухаживать, и мама одна с этим справляться не успевала.

 Помню, как дед скучал по своей конюшне и всякий раз, когда по телевизору показывали лошадей, уходил на кухню. Там он скручивал из газеты «козью ножку» и долго курил, наполняя приятным дымом всю квартиру.
Когда бабушка умерла, деду стукнуло шестьдесят восемь лет. Это было лето московской олимпиады. После похорон недели две, не вынимая изо рта «цигарки», он просидел на кухне, обдумывая свое новое положение. Наконец как-то утром дед тщательно побрился, надел парадный костюм и новые офицерские сапоги, нахлобучил парадную фетровую шляпу, прихватил пачку «Примы» и куда-то решительно рванул. Потом каждый день он уходил и приходил, ничего никому не объясняя. Наконец как-то по весне всем стало известно, что наш «корень» освоил профессию скорняжника и дубильщика овчинных, свиных, кроличьих и прочих шкур. А, немного погодя, дед объявил, что снова покупает в деревне дом и начинает новую счастливую жизнь.

 В ту зиму перед отъездом деда произошел один очень важный для меня случай. Я тогда учился во вторую смену и каждое утро ходил в магазин за молоком. В соседнем подъезде жил мой одноклассник, у которого были те же снабженческие обязанности перед семьей, что и у меня. Денег у нас всегда было под расчет. Сдаешь четыре молочные бутылки по пятнадцать копеек, добавляешь полтинник, получаешь четыре бутылки молока и шесть копеек сдачи. Хлеб нужно было покупать в другом магазине. Вот туда-то нам с одноклассником ходить нравилось больше всего. В гастрономе было частичное самообслуживание, и товар нужно было накладывать в специальные корзины своими собственными руками. Зимой всегда была возможность поживиться какой-нибудь мелочью, спрятав ее в кармане или рукаве пальто. Как правило, это были плавленые сырки.
Поначалу мы воровали, глядя, как это делают другие, завидуя их безнаказанной ловкости. Потом – по привычке. Не представляю, куда бы нас с другом занесло, если бы однажды в магазине не закончились сырки. Не найдя ничего более менее полезного, я сунул в рукав пачку вафель. Когда меня поймали, самым обидным было то, что вафли я с детства не то, что есть, даже нюхать не мог без тошноты. Директор магазина, видя мое искреннее раскаяние, забрала у меня сумку с молоком и шапку, пообещав вернуть их моим родителям. Дома в этот момент был только дед, и вызволять молоко и шапку пришлось идти ему. В магазин мы шли медленно. Дедова цигарка то и дело тухла, он постоянно останавливался прикурить ее заново. В кабинете у директора магазина он молчал. Когда та закончила свою лекцию, дед взял сумку и шапку и, не говоря ни слова ни ей, ни мне, вышел из кабинета. Моя шапка лежала в сумке, сумку нес дед. Всю дорогу я бежал за дедом, пряча уши в воротник, боясь хоть как-то еще напомнить о себе и ожидая очень суровой расплаты за свой и дедов позор.

 В тот вечер я шел из школы домой, как на расстрел. Мама тогда лежала в больнице с воспалением легких, поэтому помилования мне ждать было просто не откуда. Однако, все обошлось. Я подумал, что дед в тот вечер просто не имел возможности поговорить с отцом, и перенес разборки на завтра. Но и на завтра ничего не изменилось. Тогда я стал ждать, когда выпишут маму из больницы, думая, что в одиночку такие серьезные вещи отец обсуждать со мной не решился. Появилась мама, но ничего нового не произошло.
Не зря говорят, что ожидание смерти страшнее самой смерти. Кто знает, кем бы я сейчас был, если бы дед придумал мне тогда какое-то другое наказание.

 Весной, когда потекли ручьи, мы с друзьями пускали кораблики, и, помогая им плыть, перенося их через всевозможные преграды, незаметно забрели довольно далеко от дома к двухэтажным кооперативным гаражам. Вместо окон в каждом гараже в кирпичную кладку были заложены стеклоблоки. Большая часть из них к тому времени уже была разбита. Наверное, поэтому стеклоблоки, остававшиеся на тот момент целыми, вызвали у нас к себе трепетное уважение, и мы их не тронули. Только добили уже разбитые и выковырнули из стены их толстые и очень острые разноцветные осколки.

 Однако, из гаражей выскочил мужик и схватив меня за шиворот, стал орать, что стрясет с моих родителей деньги за все разбитые стекла. Скрывать свой адрес мне не имело никакого смысла, так как мужик, кроме всего прочего, жил в соседнем со мной подъезде, и работал в одном проектном институте с моим отцом. Хорошей репутации у него не было ни здесь, ни там.
Придерживая меня за шиворот, мужик позвонил в дверь. Открыла мама.
- Ваш сын бил в гаражах стекла, – сообщил мужик тоном базарной бабки.
- Сынок, ты делал то, о чем говорит этот человек? - Спросила меня мама через порог.
- Нет! - Честно ответил я.
- Я верю своему сыну, - сказала мама и впустила меня в квартиру, решительно захлопнув дверь перед носом мужика, оставляя мужику прекрасную возможность пообщаться с самим собой.

 Я не мог поверить, что все так легко разрешилось. Неужели и впрямь я пользуюсь в семье таким доверием?

 Было воскресенье, но отца почему-то дома не было. Как выяснилось через минуту, мне в этом очень повезло. Оказалось, что все в семье, кроме отца знают о моем воровском прошлом. А тут еще и хулиганство. Мама была очень расстроена, из-за чего мне было еще стыднее. Оправдываться я даже не пытался.

 В ту весну дед уехал обратно в деревню. Мне это было очень даже наруку. Приближались летние каникулы, и была полная вероятность того, что меня на все лето отправят в пионерский лагерь. С дедом же в деревне жизнь казалась мне гораздо перспективнее.

 В новом поместье был маленький домик, с маленьким двориком, маленьким садиком и огромным огородом. Больше всего я не любил собирать каларадских жуков и огурцы. Во-первых – потому, что они противные, а во-вторых – потому, что колючие. В саду были очень вкусные яровые яблоки. У всех в округе росла еще незрелая зеленая кислятина, а мы с дедом уже во всю лакомились белыми сочными яблочками. Весь день дед скоблил свои шкуры, а я с деревенскими пацанами гонял на велике или купался в пруду. Ночью дед спал, а я с компанией шустрил по окрестным садам и огородам за арбузами, да за яблоками. Воровство это было безобидным и представляло собой некие кошки-мышки между взрослыми и подрастающими аграриями. Навыки и правила игры передавались из поколения в поколение, что добавляло особого азарта обеим играющим сторонам. Зачастую компания ночных воришек оказывалась на огороде у одного из присутствующих, причем, если хозяин ловил за штаны своего собственного сына – бедняге доставалось не меньше, чем, если бы под руку попалось соседское чадо.

 Утором я всегда долго спал. Дед тем временем варил нехитрую еду. Его коронное блюдо – каша сливуха, рецепт которой до сих пор не разгадан ни кем в нашей семье. Чай он обычно заваривал из листьев смородины, веточек вишни и свежей мяты. Чайник всегда стоял на горячей плите, и никогда не остывал. По этому поводу дед говорил: «Лучше пить теплые помои, чем холодный чай». После завтрака я ходил в магазин за хлебом и консервами «завтрак туриста». Почему-то нам с дедом именно эти консервы очень нравились, и почему-то мы их ели не на завтрак, как туристы, а на обед. Может быть именно они впоследствии повлияли на мой выбор в спорте. Но об этом позже.

 Перед тем, как проститься со всеми навсегда, дед Миша успел еще раз жениться, и еще раз овдоветь. Несмотря на то, что с годами стал совсем слаб, второй раз ехать в город он наотрез отказался. Пришлось маме переехать в деревню. Что поделаешь, дохаживать отца – святая обязанность любящей дочери. Вряд ли она расчитывала прожить в деревне десять лет. Пришлось и отцу, в доску городскому жителю, на старости лет сменить квартиру со всеми удобствами на ветхий домишко у черта на куличках, где единственным признаком современной цивилизации был электрический свет.




 Елец.

 Как я уже говорил, отец, вотличие от мамы, родился и вырос в городе, чем по сей день очень горд. Родился, конечно же, он не сам, родила его, как и остальных шестерых своих детей, моя бабушка, а вот вырос он, все же, по всей его видимости, сам. Вырос и уехал из своего родного Ельца в мой родной Воронеж. Оставил всю мою елецкую родню там, где они остаются и ныне. До какого-то момента я даже не догадывался, что у людей должно быть два дедушки и две бабушки. Знал, что кроме одного родного дяди может быть еще один, но он может быть только на фотографии в танкистском шлеме. И вдруг на мою голову начали валиться целые охапки новых родственников по отцовой линии.

 Сначала откуда не возьмись появился еще один дядя. Причем совершенно без какого-нибудь шлема, но с игрушечным танком под мышкой. Конечно, тогда тот игрушечный танк мне показался самым, что ни на есть, настоящим. У него было два мотора, дистанционное управление, пушка с резиновыми снарядами и зенитчик в люке. Ни у кого во дворе не было ни такого танка, ни такого дяди. Я и тому и другому был очень рад, и, видимо, поэтому мой отец тогда вспомнил обо всех, оставленных им на произвол судьбы братьях и сестрах.
Решено, едем в Елец. Накануне отъезда мама рассказала мне, что Елец очень древний город, древнее Москвы. Всю ночь потом мне снились отцовы родственники. Они стояли на древней елецкой кремлевской стене, не может же у города, который древнее Москвы отсутствовать кремль, и махали мне руками. У каждого, в том числе у бабушки и дедушки, под мышкой было по танку.

 Утром, когда мы тронулись в путь, я не обратил особого внимания на размеры и количество сумок, равномерно распределенных в наших руках: рюкзак и две сумки у отца; две сумки и я у мамы; рюкзак у брата.

 Как только мы вывалились из автобуса, отца обступила толпа детей моего возраста, и он потянулся к сумкам. Я стал судорожно искать кремль, но его нигде не было. Неподалеку стояли, но не держали под мышками никаких танков люди, похожие на моего родного дядю и моего отца. Двоюродных братьев и сестер оказалось так много, что я не смог их сосчитать. В свои черыре года я, наверное, умел считать только до четырех.
Нас всех посадили за стол и сфотографировали. Непосвященные в тайну отцовского детства друзья семьи с тех пор постоянно интересуются, что в нашем семейном альбоме делает фотография большого детского хора.

 Не помню, как брат, а я после фотографирования спал на полу. В детстве спать на полу – это самая крутая романтика. Я спал бы себе и спал, но зачем-то меня очень рано разбудили. Оказалось, что ночью мои родители вместе с моими дядьками, тетьками, их женами и мужьями напившись водки, попали под мощнейший пресс моего деда, стоявшего тогда в первых рядах церковных сподвижников Ельца. Наутро меня начистили до полнейшего лоска и вместе с двумя крестными родителями вывели на крещение. Жары, помню точно, не было. Дальше в памяти все смутно.

 Помню, что мою голову окунали в купель, где только что выполоскали дюжину младенцев. Догадываясь об их нечистоплотности я сильно брезговал, и потом долго мерз с мокрой головой в каком-то церковном предбаннике. Помню обитую черной тряпкой низкую скрипучую дверь с пришитым крестом. Когда кто-нибудь заходил или выходил, я видел в проеме свою маму и не понимал, почему мне нельзя к ней, а ей ко мне. Если честно, я и до сих пор этого не понимаю.

 Так я стал православным христианином, отец лишился возможности вступить в партию, вся семья поимела повод для вечернего застолья, а дед возможность молиться за меня, как и за прочих своих многочисленных отпрысков.



 Большой спорт.

В детстве, оказывается, не так уж много лет, да и зим не больше, но время там как-то очень сильно растянуто. То ли из-за отсутствия привычки семь раз отмерять перед тем, как отрезать, то ли благодаря огромному любопытству, ребенок успевает за относительно короткие промежутки времени с тем или иным успехом завершить целую кучу дел. Хотя, бывают, конечно, и ленивые дети. Один из таких детей, повзрослев, сказал, что учиться нужно на чужих ошибках. Видимо, у него любопытство отсутствовало напрочь.

Меня же именно любопытство привело когда-то в шахматную секцию, надо же было хоть с какого-нибудь края подойти к большому спорту, не приближаясь к физкультуре. Не помню, чему меня там успели научить, но знаю точно, в шкуре настоящего спортсмена я впервые оказался именно там.

В том же первом классе я стал гимнастом. Мне нравилось ходить на тренировки, потому что нигде и никогда до этого мне не приходилось прыгать и кувыркаться на матах и лазить по канату. Правда, на шпагат меня посадить так и не успели – очень уж мне захотелось заняться выжиганием по дереву.

Выжечь какой-нибудь хотя бы один мало-мальски стоящий шедевр я тоже не успел потому, что прямо напротив кружка выжигания был кружок судомодельный. Те, кто успевал там до весны подготовить свой корабль к спуску на воду, ходили куда-то на озеро, где участвовали в каких-то соревнованиях. Но, что за озеро и что за соревнования, я так и не узнал, так как решил довериться человеку, который однажды зашел к нам в класс и сказал, что любого желающего сделает великого чемпиона по плаванию.

На этот раз мне помешали воспалившиеся лимфатические узлы. Когда я выздоровел, моя группа уже занималась в большом бассейне, а со мной одним в маленьком бассейне, естественно, заниматься никто не стал. Конечно же, невозможно забыть магического притяжения большого бассейна, запаха озона и вкуса безнадежно утраченной мечты.

Ну, если не плавание – то хоккей уж точно мог стать достойным спортом для будущего чемпиона. Из трех десятков «новобранцев» после месяца общефизических тренировок в строю осталось только двое. Когда мы впервые вышли на искусственный лед, оказалось, что наши «канадки» для пребывания в такой команде не годятся, а когда нам сказали, сколько стоят настоящие «спецы», мы с тем, кто был вторым решили записаться на лыжи.
Правда, на первой же тренировке «второй», переходя по мосту Вонючку, то бишь, сточную канаву очистных сооружений, потерял равновесие и вместе с лыжами по пояс ввалился в фикалии. Меня это падение очень сильно впечатлило. В тот же день я навострил лыжи на футбол.

Видимо всех новичков тренер обязательно ставил в ворота, где матерые и бывалые уже игроки проверяли на прочность их органы, в том числе и совершенно детородные. Ракушек тогда детям не давали, и мне по этой причине стоять в воротах очень не понравилось. Пришлось поискать что-нибудь менее травматичное.
Так я оказался в баскетболе. Через четыре года занятий оказалось, что пора становиться чемпионом, но тут подвернулся тренер по велоспорту, который каждому пообещал выдать по настоящему спортивному велосипеду. Пообещать-то пообещал, а вот выдать не выдал.

Мои баскетбольные данные не давали мне никаких шансов в занятиях борьбой или боксом, а больше, кроме гребли на каноэ и горного туризма, в городе ничего спортивного не оставалось.
Туристы сразу же выдали мне рюкзак, палатку, спальник и альпеншток, чем, собственно, и полностью удовлетворили всяческое мое любопытство к спорту. Хотя, в горном туризме мне тоже не очень повезло. На Кавказе у меня воспалился аппендикс, да так, что большим чудом удалось его удалить, тем самым предоставив мне возможность дальнейших поисков приемлемого вида спорта.

После недолгих занятий бодибилдингом, сделав себя, наконец-то, настоящим инвалидом, я понял, что полезней бега трусцой и оздоровительной гимнастики в большом спорте ничего нет.

Добавлю, что в своей спортивной биографии я не стал упоминать неудачные попытки прыжков в воду с десятиметровой вышки, скоростного спуска на горных лыжах с отстегнутыми лыжами, глубокого погружения с пустым аквалангом и полет на параплане с приземлением в ежевичных зарослях.

А о картинге я вообще ничего не помню, так получилось…
 



 Девочки.

 Первой девочкой, в которую я влюбился, была Галя. Я не помню ее совсем, но помню, как барахтался вместе с ней в лягушатнике, на пляже турбазы, где мы с мамой и братом каждый год отдыхали. Помню, что каждый вечер, засыпая, мечтал увидеть ее вновь. И это была, хоть и не оформленная в словах, но вполне реальная поэзия. Помню, как она мазала желтым соком чистотела комариные укусы на моих коленках, и я мечтал жениться когда-нибудь именно на ней. Нам было по шесть лет.
 
 Пару следующих лет я просто не мог думать ни о ком другом, но во втором классе как-то коллективно, то есть, вместе со всеми мальчиками своего класса влюбился в свою соседку из соседнего подъезда. Ее я, кстати, очень хорошо помню. Любовь была недолгой. Ее родители получили квартиру в другом районе, опустошив души подавляющего большинства сильной половины нашего класса. Я встретил ее несколько лет спустя и убедился не понаслышке, что время действительно может сделать с женщиной нечто ужасное…

 После третьего класса очередные каникулы снова подарили мне турбазу, и снова любовь до гроба. У нее была желтая японская куртка, а папа ее работал на птицефабрике. Целый год я мечтал о новом лете только из-за нее. Моя мама передавала мне приветы от ее мамы, все взрослые вокруг хихикали. Казалось, ничто нам с ней не мешало когда-нибудь создать хорошую крепкую семью, но следующим летом мою маму положили в больницу, и ни о какой турбазе не могло быть и речи. Время, как оказалось, лечит все.

 Меня отправили в деревню к деду, и там я повстречал неимоверной красоты землячку, мою ровесницу. Она, так же, как я, приехала из города на каникулы и была очень близкой подругой моей двоюродной сестры. Все лето мы с ней не расставались ни на час. Никто не пытался оспаривать моего права на насмешки деревенских сопляков ввиду наглядной взаимности наших с ней отношений. После того лета ее я тоже ни разу больше не встречал.
Еще я помню девочку из баскетбольной секции. Моя голова тогда просто свинтилась с резьбы, я потерял сон и написал свою первую лирику.
 «……….. – свет правофланговый,
 ………… - вечный спутник снов,
 Она – царица баскетбола
 И королева всех балов»
 Гениально…

 Мы учились в шестом классе, я в «Г», она в «Б». На этот раз любовь была безответной, хотя, я ни разу и не пытался ей в чем-то признаться. Целый год пошел коту под хвост.

 В баскетбольной секции она была не единственной звездой, а потому, по истечении того самого года я опять влюбился и с признанием медлить не стал, благодаря чему, собственно, на этот раз мне долго терзаться не пришлось. Это называется «хороший посыл».
Затем больница. Я рос, и не все органы во мне росли и развивались синхронно. После месяца обследований моей маме сказали, что у меня слишком узкие желчевыводящие пути. Буквально через пару месяцев все симптомы болезни желудка исчезли, но обозначилась одна очень серьезная проблема. Я не способен был жить без девочки с больной печенью, которая без меня совершенно спокойно могла существовать сколько угодно. Она меня покорила тем, что, как и я, любила отвратительную музыку, не лучше меня умела петь и играла в школьном ансамбле на арганоле, надеюсь, не лучше, чем я в своей школе на гитаре. После выписки из больницы оказалось, что у нее совсем взрослые друзья и богатые родители. Тем не менее, еще очень долго мы не могли расстаться навсегда и просто дружили, а при каждой встрече хреново пели наши хреновые песни.

 В седьмом классе у меня снова одноклассница. На этот раз все очень серьезно, с душевной травмой. Как обычно, без одноклассников не обошлось.

 Восьмой класс. Во мне сто восемьдесят сантиметров. Я ношу все тряпки и обувь своего старшего брата, курсанта военного училища, он об этом, конечно, не догадывается. Новогодний вечер. Самая красивая девочка в школе моя. Все зимние каникулы – тоже. Но особая тема – встреча Нового года. Ее родителей дома не было. Из всех членов ее семьи с нами была только старая сиамская кошка. Мой будущий на тот момент тесть был летчиком, летал на пассажирских самолетах во все стороны СССР. Видимо из какого-то очень далекого далека он приволок настоящую елку, ель, то бишь, а не сосну какую-нибудь, да еще и не поставил ее, как все нормальные люди, на пол, а повесил на стену.

 В первые же минуты Нового года открылась страшная тайна: если после распитьия одной бутылки шампанского на четверых обе девочки притворяются очень сильно пьяными – это сигнал к тому, что их пора целовать. Я так и не поцеловал свою девушку ни разу за все каникулы, а она была уже совсем взрослая. Я тоже был не ребенком, просто влюбился в нее по самые уши и все боялся, что она меня не правильно поймет.

 Все мои друзья, благодаря моему росту и старшему брату, были на два года старше меня. Поэтому их выпускной бал, ознаменовал мое окончание восьмилетки. Конечно, без меня такое действо обойтись не могло никак. А под утро, чтобы окататься вместе с выпускниками на катере, и, при этом не волновать своим отсутствием родителей, я проник к себе в комнату, положил вместо себя под одеяло поролоновые валики от дивана и потихоньку свалил из дома на всю ночь. Моя любовь на этот раз была не только самой красивой, но и самой умной девочкой в школе. Вот только я, кажется, был тогда абсолютным безумцем.

 Ночь. Катер с выпускниками. Дождь. Мой лучший друг укрывает мою любовь своим пиджаком, поскольку я – не выпускник, и у меня пиджака попросту нет. Я помню, у нее было зеленое платье.

 Уже утро. Как только катер касается причала, я, все еще боясь расстроить своих родителей, бросаю свою любовь на попечение друга и мчусь галопом домой. Но напрасно, дома ни кто уже не спит.

 Выспавшись, иду к ней. По окну ее комнаты бегут капли дождя.
Пишу первую в своей жизни песню, которую она услышала только спустя шестнадцать лет.
Прощай, мое детское безрассудство.
Здравствуй, взрослая жизнь.