Ну, ты чудак! Разве ж так можно? Я чуть дуба не дал, продрог весь. Ну , ты как, отмазался? Я ж за тобой шел, все видел. Дай, думаю, дождусь чудака.
Бедняга Геннадий, совсем как крючок, и впрямь «давал дуба».
-А кто еще видел, - спросил я.
-Да все видели – народу то сколько! И этот, как его, лысый. Ты говорил, начальник ваш. Но он послЯ пришел. За что, говорит, его. А я: не знаю, может, так что. Он потоптался, потоптался и отвалил. А я думаю, дай дождусь чудака. Ты это что, проносил чего?
-Да картошку в сумке.
Его аж подбросило:
-Мать твою перемать! В сумке? Да что ж ты за мудак-то?
Возмущению его не было предела. Причем не тому, что картошка, а не ананасы, например, а то, что в сумке. Он схватил мою руку и стал тыкать ею куда-то себе в живот и в бок.
-Вот как надо, вот!
-Да ладно, - сказал я, вяло отнимая руку, - что там у тебя?
-Лук. У мня дома уже два ящика.
-Зачем тебе лук, - спросил я, не переставая думать о «лысом начальнике», который засек меня – час от часу не легче.
-Садить буду. Выпить хочешь? – без всякого перехода предложил он.
-А… что? – растерялся я.
-Ладно, пошли. Погреемся маляхо. Есть у меня тут.
Он хлопнул по сумке и, не оборачиваясь, стал спускаться по лестнице.
-Знаешь что, Ген, - догнал я его, - мне еще этого не хватало – загреметь за распитие. Ну его на ***. Поеду-ко я.
-И не думай. Со мной не загремишь. Есть тут местечко одно, неберабельное, весь район поит. Пойдем, пойдем, а то вон какой белый – хоть сейчас в гроб лОжить.
«Неберабельное» местечко оказалось замороженной стройкой за дырявым забором. На первом этаже недостроенного здания, в одной из комнат, была оборудована распивочная, довольно чистая, незагаженная. Из небольшого окна просматривались все подходы. В случае опасности можно было по коридору пройти в противоположный конец здания и оттуда выйти на улицу через дырку в заборе. Минимум удобств составляли ящики, застеленные газетами. Из-под одного из них Гена достал стакан и, с озабоченным видом, стал протирать своим носовым платком.
-Что пить будем? – подавляя рвотный инстинкт, спросил я.
-Достань там, в сумке, и откубри.
По-моему, он собрался протереть в стакане дыру.
-Ого, «Золотистый», - искренне удивился я, поднося «бомбу» к окну, - откуда ископаемое?
-Да уж не из Москвы, у себя достаю, а Подольске.
Я достал спичку, нагрел полиэтиленовую шапочку и, обдирая пальцы, вырвал пробку из горлышка.
-Давай по губастенькому, - сказал Геннадий, наливая стакан с верхом, - а то намаялись. Тащи. Я послЯ.
Низко наклоняясь над стаканом, чтобы не расплескать, я выпил.
-Кусни, - Гена протягивал мне карамель, - а то одна всего.
Передернувшись, я замахал на него руками.
-Не хошь – как хошь, дело хозяйское.
Интеллигентно опустошив свой «губастенький» и закусив половинкой карамели, Геннадий прикурил свою беломорину от моей сигареты и спросил:
-Так ты отмазался или как?
-Нет, телега пойдет на работу.
-Да… Это и тринадцатая и квартальная… И еще десять лет вспоминать будут, если что.
Уж если и стоит выпивать, то только затем, чтобы ощутить то состояние, которое возникает после первой дозы. (Имеется ввиду наша, российская доза, а не западный наперсток). Когда розовое нЕчто вдруг обволакивает душу добром, любовью и спокойствием, а вся шелуха отступает в отдаленное никуда. Когда, как бьющие ключи, возникают сами по себе потоки ясных и светлых мыслей, и не задерживаясь, оттесняя и заменяя друг друга, уходят навсегда. Пытаешься удержать, застолбить их, чтобы потом вспомнить – где там, занятие неблагодарное. Когда любишь весь мир и уверен во взаимности.
Расслабуха. Мне было хорошо в этом, отгороженном от жестокого и непредсказуемого мира, сумеречном закутке с узким оконцем без стекла. Я вспомнил вдруг свою безденежную холостяцкую молодость с бесчисленными закутками, подъездами, кустиками и косогорчиками, где скатерчатые столы заменяли подоконники, ступеньки и пенечки с нарезанной колбаской и хлебушком на бумажке, где не было посторонних рож, а только свои, знакомые лица, и откуда всегда можно было скоро сбегать в ближайший магазин за новым допингом к нашей бесконечной трепатне. Изредка, конечно, бывали и скатерчатые столы с посторонними рожами.
Я думал о таинственной русской душе в лице сидевшего напротив меня напарника, «жука» и откровенного сачка, который, случайно увидев и со свойственной ему смекалкой оценив положение в общем-то постороннего ему человека, решил по-своему поддержать и согреть. И не хотелось уж перед ним то оправдываться «тремя картофелинами для дочки», а сокровенное, чем мучился эти два ужасных часа, была потребность высказать.
-Да плевал я на тринадцатую, квартальную и вообще… Дело значительно хуже. Я оформлен в загранку, на Кубу. Вот так.
-Фю-у, - засвистел Геннадий и потянулся за бутылкой. Наливая, спросил:
-Когда уезжать-то?
-Сижу на чемоданах и жду сигнал из «Зарубежцветмета».
Не выдержал. Вскочил с ящика и сгорбленный, размахивая руками, зашагал по комнате, хрустя ошметками засохшего раствора.
-Не понимаю! Вот чего не понимаю, того не понимаю. Зачем? Ведь жрал бы там ананасы с авокадо. Я ж знаю. А он картошку. Да в сумке.
-Да я сам не знаю – зачем. Вот убей Бог – не знаю. Взял и все. По дури. Съесть хотел.
Все происшедшее представилось вдруг непоправимой катастрофой. Геннадий подошел к ящику, взял стакан и, подавая мне, сказал:
-Тащи скорей.
Я выпил. Повторив процедуру и закусив четвертушкой карамели, Гена вытер губы и уже спокойно сказал:
-Не ссы, может образуется.
-Думаешь, возможен и такой вариант?
Пожал плечами.
-Все под Богом ходим. Хотя…, - он помолчал, - Мезенцев такие шутки не уважает. Та еще сволочь. Я его сопляком помню. Учился в техникуме и в одной бригаде со мной работал. Два года. В домино резались. А потом попер: комсомол, партия ****ая, ну и… Правда, здоровается регулярно за руку, падло.
Геннадий сплюнул и засмеялся. Жуткая тень моего собутыльника, длинноносая и горбатая, высветилась на противоположной стене зажегшимся невдалеке прожектором.
-А этот фраер тебя не продаст? Раньше времени?
-Нет, - твердо высказал я вымученное по дороге сюда, обсосанное и продуманное, и усмехнувшись, добавил:
-Слишком мелко для него, он работает по-крупному.
Фраер или «лысый начальник» был, безусловно, Женька Каганов, мой ровесник. Когда я пришел в нашу контору, он уже был в фаворе и собирался защищаться. Во мне вызвал уважение как трудяга и умница. Начальником он поначалу был небольшим – группы разработчиков. Его превосходство в знаниях, я имею ввиду академические науки, общий уровень, так сказать, было вне всякого сомнения. В этом я убеждался неоднократно. Причем, свою компетентность ни перед кем особо не выпячивал, а если и был не прав в вопросах науки, не давил с тупым упрямством на собеседника своим авторитетом, а соглашался, и даже с каким-то удовольствием: мол, видишь, как бывает, не прав я оказался, а ты вон какая умница. Словом, производил впечатление ученого-бессребреника, для которого мерилом всех ценностей является истина, и только она одна. Но что более всего привлекало в нем, так это интеллигентность. Причем не та вымученно-приобретенная воспитанность, когда человек знает, что в таком-то случае надо поступать так, в таком-то эдак, а это делать категорически нельзя – запрещено. Нет. Его интеллигентность была врожденной, естественной. Создавалось впечатление, что поступает он так потому, что иначе не может, родился таким.
Диссертацию защищать не стал или не смог, не знаю, а уехал в Гвинею. Возвратившись, набрал группу и занялся изобретательством. Основные идеи давал сам. Остальные члены группы корректировали, дополняли, испытывали отдельные узлы. Короче, являлись как бы глухой стенкой на тренировке теннисиста. Да и группа его состояла из эдаких сереньких осликов, ну, может быть, за исключением одного-двух человек.
В соавторство брал высшее руководство объединения (и ведь не отказывались, соглашались – слаб человек). Своим объяснял: для использования их служебной мощи во внедрении. Заинтересованное начальство выделило ему помещение под Москвой, и так, чтобы можно было каждый день ездить, не больно утруждая себя, и получать при этом командировочные. В штат также была зачислена женщина, которая занималась сугубо патентным поиском и бумажными делами, связанными с оформлением заявок. И тоже, естественно, с командировочными.
И все-то все устраивало - живи не хочу. Ан нет, в семье не без урода. Был у них в группе такой Валера Сальников, не из серых осликов, толковый, но с гонором. Терпел он терпел года три (из-за командировочных, конечно), а потом, когда Каганову поплыли денежки за внедрение, а главное, тем начальствующим бездельникам, которые ни сном, ни духом, стал потихонечку права качать, а потом пошел в разнос. Скандал разрастался, захватывая все больше и больше людей и инстанций. Безобразие пора было прекращать. Нет, сначала пытались по-хорошему. Не получилось – зацыклило мужика. Тогда поползли слухи. Говорили, что Сальников кляузник – такого человека с дерьмом мешает. Что работник он никакой, серятина, а на чужие лавры позарился. Что запойный алкоголик. (Последнее, впрочем, недалеко от истины – большой был любитель. А кто не без греха?) А потом вдруг напустили на него народный контроль, т.к. он был материально ответственный в группе, и, конечно же, обнаружили. Да не так, чтобы слишком уж много – спирт в основном. (всей группой и выпили, правда, без Каганова, который подобных мероприятий не поощрял и сам не участвовал, однако смотрел сквозь пальцы до поры до времени), но вполне достаточно для возбуждения уголовного дела.
С Валерой я был знаком – в командировке в Запорожье целый месяц сидели. Встретив его, худого и зеленого, с запавшими глазами, я спросил:
-Может ты расскажешь, что у вас там происходит? А то здесь черте что болтают.
-Э-э, - Сальников махнул рукой и вдруг с остервенением о наболевшем:
-Ты знаешь, сколько он гребет за внедрения? Он же скрывает. А я ведомости поднял, да не все еще.
-Но это же его изобретения?
-А эти? – Он ткнул пальцем вверх.
-В принципе его право, ты зря, старик…
-Да ты же не знаешь ничего, ведь он же как, подплывет со схемой, и как банный лист: а это как? А здесь как ты думаешь? – он очень смешно передразнил Каганова. – Ну, поневоле заведешься… Иногда по несколько часов с ним сидели. А потом пройдет месяца три, эта ему все оформит, отпечатает, и заявочка очередная готова, а в соавторах то Пельц, то Виноградов.
Валера сплюнул.
-Да кабы ко мне одному – он и Серегу так насилует.
Я хотел что-то возразить, но он схватил меня за руку:
-Ну ладно бы хоть Пельц – он сто лет назад МЭИ окончил, но Виноградов! Он же механик. Он и названия заявки не выговорит.
-А что же остальные, поддержали тебя?
Челюсти Сальникова заходили:
-Они, падлы, и завели меня. А как по-крупному пошло – в кусты. Все командировочные ****ые.
Потом вдруг осклабился зло:
-Уголовкой грозят! Вот они у меня все где! На хую я их видел.
Валера трепыхался недолго, недели две, а потом кувырнулся с обширным инфарктом. Каганов, испугавшись столь катастрофического развития событий, отправился к Сальникову в больницу, прихватив сетку яблок. Возможно даже, он хотел успокоить Сальникова, что дело, мол, до уголовки не дойдет, что он, мол, Каганов, постарается. А может и, впрямь, совесть. Суть не в этом. Суть в том, что когда лечащий врач доложил Валере, что такой-то стоит под дверью с яблоками и требует аудиенции, тот побелел и синюшным, липким, с пеной у уголков ртом прошлепал: «Пусть идет на ***».
Сальников умер на девятый день, вернее ночь. Проснулся в туалет и там умер. Вот тогда-то все заойкали, загудели, зашушукались: ах, такие-сякие, ах, убийцы. А Каганов делал невинные глаза: я то здесь причем. И тыкал пальцем вверх: это они все, сволочи. Он и впрямь был ни причем. Он просто нажал на соответствующую кнопку. В то время я встретил его в коридоре нашего управления. Лысый, моложавый, он с кем-то весело спорил. И глаза его, немного грустные от природы, ни на чуть-чуть не были грустнее обычного.
Из-за омерзения женщина по «патентам» уволилась из объединения. На ее место была принята другая. Группу же расширили за счет новых людей и преобразовали в лабораторию.
Бог, правда, шельму метит. С предприятий, где были внедрены изобретенные установки, стали приходить рекламации. Наивные доверчивые люди! Раньше надо было думать. А потом, можно привести десятки объясняющих доводов. Сама идея, мол, хорошая, а конструкторское воплощение бездарно ( что за остолопы там эти конструктора), печатные палаты, изготовленные смежниками – бракованы (надо искать более солидную контору), контакторы, ваши же, заводские – ни к черту…, а мы предупреждали, местная вода не с тем РН и т.д.
Ну, эмоции эмоциями, а хочешь получать авторские – изволь обеспечить работу любой ценой. И волевым решением начальства были раскомандированы по городам и весям наладчики с приборами, паяльниками, кувалдами. И месяцами не отходя от установок и получая командировочные, обеспечивали. И авторские денежки регулярно текли Женьке Каганову и его высокопоставленным «соавторам». Через некоторое время был сформирован отдел новой техники, в состав которого дополнительно вошли конструкторское бюро и исследовательская лаборатория, в которой после всех перетасовок я занял должность инженера. Начальником отдела стал Каганов.
Все это вспомнилось по дороге к «неберабельному» местечку. И вывод был такой: Евгений Иосифович не заложит, лишнее это для него, ненужное.
Побеседовав об общих знакомых – и такие нашлись – как никак много лет в одной шарашкиной конторе числимся, стали вспоминать пьяные приключения в командировках. Гена взгрустнул. Он взял пустую бутылку, повертел в руках и мечтательно произнес:
-Сейчас бы того… самое время повторить бы.
-Да уж, - поддакнул я.
- Козел ****ый, что с народом сделали!
Геннадий, кажется собрался развить ту тему, о которой вот уже два года считалось неприличным не говорить – борьба с пьянством и алкоголизмом. Мне стало заранее скучно, тем более что я, один из немногих, не разделял столь категорично народный гнев.
-Вообще-то верно, конечно, но согласись, что-то делать надо, ведь нация спивается, - вяло возразил я.
-Это кто это спивается? Ну, есть хроники. Что же из-за них всем-то пакостить. Должен я отдохнуть или нет? А как сейчас отдохнешь? Зоны трезвости повыдумывали. И у нас вот тоже. Сколько эта приблуда стоит? – он указал на пустую бомбу «Золотистого».
-Три десять всегда была, - обиделся я. За кого он меня принимает? Каждый порядочный человек знает это.
-Была, еденть, - передразнил он, - а я сейчас за шесть достаю. Да поклонишься еще. Козел ****ый он и больше никто, - повторил зло, потом добавил:
-Я, конечно, понимаю: перестройка, ускорение и все такое, поддерживаю, но это! За яйца повесить суку мало! – окончательно поставил точку.
При прощании, уже на автобусной остановке, подбадривая сказал:
-Ладно, мужик, не горюй, главное – здоровье, а его не купишь, не продашь. До завтра.
-Спасибо тебе, Ген, за мной не пропадет, - ответил я растроганно.
Смутился, махнул рукой и, сгорбившись, побрел прочь.