Шли дни. Телега где-то застряла в пути, и ни туда, ни сюда. Неопределенность мучила. Как-то, просматривая вечером газеты, услышал приглушенные всхлипывания. Лизонька лежала на своей кушеточке, укрывшись с головой одеялом. В тревоге я осторожно обнажил ее головку: «Что случилось, мой хороший?» Она долго не отвечала, прикрыв ручонками глазки, а потом прошептала – я почти догадался по губам: «Меня никто не любит».
Я полулежал, вдавив голову в подушку и все крепче вжимаясь в ребенка. Пронзительная жалость разлилась по телу и билась в скулы, готовая излиться глазами с любым произнесенным словом. Потом отпустил ее и вышел в переднюю. «Сволочь. Какой же я эгоист и сволочь, Господи!» Успокаиваясь, закурил. Жена мылась в ванной. Я подошел к телефону, снял трубку и набрал номер.
Глебу Евгеньевичу, моему сокурснику и старинному приятелю звонили в безнадежных ситуациях: при попадании в вытрезвитель, например. Для нас, близких друзей, он традиционно являлся той соломинкой, за которую норовит ухватиться утопающий. Но внешне на соломинку он походил меньше всего. Его полное и, увы, очень больное тело было настолько переполнено оптимизмом, что, казалось, он тяготится им, и при первой возможности сбрасывает, как балласт, на окружающих.
-Ты куда пропал? – добродушно ответила трубка.
-Да не пропал я. Вот с Володькой на днях встречались.
-Слышали, слышали. Что хорошего скажешь?
-Неприятности у меня.
Я прислушался. В ванной по-прежнему шумела вода.
-Что такое?
-Украл я три картошки на базе, попался. Вызвали милицию, составили протокол.
Трубка озадаченно замолчала. Потом:
-Три картошки, я понимаю, аллегория?
-Да нет, действительно, сунул, с дуру, в сумку… Но они крупные, в общем, полтора килограмма всего.
-А что, нельзя было там, на месте, замять?
-Да в дурь попер, понимаешь. – Я с трудом выдавливал из себя каждое слово. – Телегу, вот, жду, а она не едет.
-Сколько дней уже?
-Да уж около двух недель.
-Долго, не похоже на них.
Вот черт хитрый. Ты-то откуда знаешь, похоже-непохоже, - подумал я.
-Здесь все в Кубу упирается.
-Да молчи ты, я все понял. Перехватить пробовал?
Я почувствовал, как он весь собрался.
-Как перехватить?
-Как-как, в канцелярии. Вам куда письма приходят? Коньячок, конфетки секретарше. Так, мол, и так, мне учить, что ль, тебя?
-Да не знаю я там никого.
Я заскучал. Помолчали.
-Слушай, Глеб Евгеньевич, здесь один нюансик. Я заставил их написать в протоколе, что было всего три картофелины. И три – прописными буквами.
-И написали?
-Да, мент путевый попался.
-Так. Подожди, подожди. Ага. Две недели, говоришь?
-Ну да, около.
-Палыч, Палыч, дурачок ты мой! – Глеб захохотал, - и ты две недели страдал и не позвонил старику? Ха-ха-ха!
-Ты чему радуешься?
-Да не придет телега! Все, распрягли ее давно, дурачишка ты маленький. Это, наверное, единственный твой толковый поступок в жизни. Я имею ввиду протокол. И даже не сомневайся.
У меня было такое чувство, что я вдруг смачно чихнул и прочистил мозги. Нет, логикой здесь и не пахло. Просто я нутром осознал – Глеб прав: воистину не придет.
На следующий день утром сам разбудил дочку и торжественно обещал пойти с ней в субботу в одно потрясающее место – антропологический музей.
-А если мама будет вести себя хорошо, то и ее возьмем.
-Это как это – хорошо? – засмеялась Лизка.
-А так: не терроризировать нас своей стиркой.
-Идите, идите, - встряла супруга, - вам бы только развлекаться, а у меня… -Белье замочено, - закончил я. Лизка засмеялась.
Ну вот, мне дали еще один шанс, - думал я по дороге на базу. Главное сейчас – не обгадиться. А с пьянкой надо завязать – это основная опасность. Хотите выпить, господа? Пожалуйста. У меня на хате. В тесноте, да не в обиде. Я и денег дам. Езжайте, колите черепа, и ко мне. Когда придет вызов? Через месяц? Завтра? Через пол года? Один мой знакомый прождал девять месяцев. Что ж, терпения мне не занимать. Ну а там? Целый год… Ничего, как-нибудь перекантуюсь, а потом, Бог даст, продлюсь, семью выпишу. Главное сейчас – никаких эксцессов.
В перерыве обедал в местной столовой. За столом, с оставленными кем-то грязными стаканами, сидел один. Допив компот, я собрал свою посуду и встал, чтобы отнести ее на конвейер. Местная уборщица, злая старуха с татуированными руками, гаркнула на всю столовку, обращаясь ко мне и указывая на оставленные стаканы:
-Свинья! А это кто уносить будет!
Я уже было открыл рот, чтобы достойно ответить, но вместо этого поставил свои тарелки на стол, собрал в них стаканы и молча направился к конвейеру.
1987 год