Диковатым… а точнее диковинным зимним утром, когда идет снег и никому до этого нет дела, ибо суббота, прямо посреди двора, непонятным никому образом появилась яблоня. Удивительные красные яблоки, которые выглядывали из зеленой листвы на фоне плотно закутавшихся в снежные шубы деревьев, которые все равно зябко дрожали на ветру. Яркое пятно нагло потеснило своим стволом железный столик и опрокинуло скамейку. Естественно, местное общество высыпало из своих домов и теперь, разинув рот, наблюдало за этим чудом.
– Вот такие дела, – высказал свое мнение дворник, которого все и в глаза и за глаза называли Шкура, так как имени его уже никто не помнил.
Все кивнули. Но отнюдь не от согласия с ним, а из-за осознания всей собственной безысходности на фоне наблюдаемого ими чуда. Говорить никому ничего не хотелось. Или не моглось. Тут уже сложно разобраться во всех бушующих внутри, под защитой верхних, нижних и прочих одежд, чувствах. Ведь перед всеми стояло удивительное «вот», выросшее за одну ночь, а может и намного быстрее. Но что было это «вот»? Тут у каждого, в рамках индивидуальной эрудиции и личной готовности фантазировать расцветало собственное «такое» – пусть и не построенное из твердых фактов и понимания действительности, а скорее кружево, сотканное из интуиции и веры. В его узоре смутно можно было угадать и останки христианских нравоучений, и миражи научного мышления, и даже пласты более поздних уже постперестроечных и постсоветских суеверий. Но чего уж точно во всем этом не было, так это «дела», которое так прочно ассоциировалось с памперсами, проездными билетами, скучными портфелями и никогда не заканчивающимися кастрюлями. Поэтому-то никто и не возразил дворнику. А он, отчего-то вообразив, что общество и впрямь согласно, продолжил упражняться «мыслениях»:
– Яблоня, – заявил он.
– Штрифель, – неожиданно поддержал дворника неформальный лидер всей дворовой интеллигенции – профессор политологии Лев Львович, распахнутое легкое пальтецо которого говорило о бури чувств где-то внутри. Произнеся это, профессор отчего-то расчувствовался. Он снял варежку, зачерпнул снег и размазал его по лицу.
– Джонатан, джонатан – неуверенно проговорил единственный во всем дворе политически уверенный в себе господин в черном кожаном макинтоше и тонких перчатках, Семенов, который стоял на твердой платформе либерализма, а сейчас попросту на скамейке в непосредственной близости к чуду.
Профессор помотал головой и уверенно произнес:
– Нет-нет! Штрифель. Это штрифель – я помню. Море, скамейка, чайки, – он вздохнул и посмотрел куда-то глубоко в сугроб. И добавил, – Никаких сомнений.
Семенов открыл рот, чтобы возразить, но в последний момент не решился спорить со столь авторитетным представителем преподавательского состава, тем более что какой-либо необходимости спорить именно сейчас не было.
– А кто они? – тихо поинтересовалась Алевтина – Ученные?
Бедная девушка моментально покраснела, из-за чего слилась со своим алым полушубком. Вопрос вырвался у неё невольно. Она и сама сильно удивилась, когда услышала свой голос. Ну, мелькнула мысль, не в честь ли людей названы сорта яблок, может даже в память известных селекционеров. Все же участники событий решили, что она глупа и уверена, что предметом обсуждения являются некие господа Штрифель, должно быть немец, и Джонатан, конечно американец.
– А какая разница: джонатан, штрифель? – задумчиво поинтересовался у вечности дантист Аркадий, замечательно переносящий холод в дутом китайском пуховике и вязанной шапке, типа гандон.
Молодой и неопытный, он не смог предугадать опасность, которой подверг общество. Ибо страдают наши люди странной слабостью, которая не получила и вряд ли когда-то получит названия. Суть её заключается в том, что вопросы произнесенные вслух со страшной разрушительной силой проносятся по общественной мысли, уничтожая не только саму мысль, но даже постройки и государства её окружающие. Этот наследственный порок уже не раз становился причиной ужасных катаклизмов. Достаточно произнести в слух: кто виноват, что делать, кто последний. И перед взором любого образованного человека немым укором встают руины и развалины прошлого. Естественно, далеко не каждый вопрос превращался в катастрофу, но какие именно слова, лениво брошенные в пустоту, вырастают в Вопрос – никто предугадать не может. Поэтому наученные горьким опытом предыдущих поколений граждане стараются вслух особо не интересоваться.
И Аркадий бы обязательно поостерегся, и уж точно не будет в следующий раз столь беспечен, ведь вопрос его странным образом изменил эту историю. Виновен, конечно, не он. Виновато то грандиозное чудо во дворе и невозможность, в рамках простой человеческой логики, найти ему объяснение и толкование. Яблоня сама была вопросам, ответить на который настолько сложно, что люди сразу ухватились за возможность высказаться о чем-то попроще, побанальней. И попали в ловушку. Тихо, громко, смело, сомневаясь, с улыбкой, хмуро, но ответили почти все. Даже Алевтина пробормотала в сторонку: вкусовыми качествами. И с удивлением граждане жильцы обнаружили, что их соседи не совсем правильно понимают, чем же отличаются джонатан и штрифель или, что еще ужасней, неправильно делали акценты и переворачивали все с ног на голову неуместными сравнениями. И каждый загорелся пояснить, поправить, уточнить, добавить, возразить. Само собой начался бардак, который некоторые еще именуют общественной дискуссией.
– Аллюзия, сплошная аллюзия, полное небо звезд, ни тучки, ни черного пятнышка, – продолжал вздыхать Лев Львович, не замечая нарастания вокруг противоречий.
– Холодная нынче зима, – заметил дворник и достал из огромного кармана шубы бутылку и пластиковые стаканчики. Вокруг него сразу образовался тесный кружок не то чтобы единомышленников, но в чем-то близких друг другу людей. Дворник, грустный дантист, партийный активист и Алевтина. Их соединение во многом случайно – просто стояли рядом – но, несомненно, не состоялось бы без некой тайной и глубоко спрятанной симпатии. Налили из уважения и стоящему рядом профессору политологии. Чуть-чуть. А вот барыгу с пятого этажа шуганули – бутылка все-таки не резиновая. Тост попытался толкнуть дантист.
– Я, в общем-то, так просто спросил, без задней мысли, – виновато произнес он, размахивая стаканчиком.
– Риторически, – поддержал его дворник.
Все под аккомпанемент хихиканья Алевтины беззвучно чокнулись пластиковыми стаканчиками. Выпили и так хорошо пошло, и так приятно на душе стало, что решили добавить тут же, не делая перерыва, благо политически хорошо подкованный Семенов очень толково комментировал разворачивающиеся во дворе события, а, как известно, под зрелище пьется лучше и вдвойне.
– Деление, произошло по территориальному признаку, – объяснял Семенов, –Оно в принципе и верно, кому верить как не самому близкому соседу? В принципе… Образовалось пять центров и одно неустойчивое образование, которое за отсутствием лидера, группируется около песочницы. Там те, кто или не понял вопроса, или те, кого он не слишком заинтересовал.
– Я же в порядке общего понимания ситуации, – пояснил ему Аркадий.
– Во имя интересов науки и счастья всего человечества, – по-своему поддержал дворник, бережно разливая опять.
Алевтина сочувственно покивала, а профессор, честно говоря, ни на что не обращал внимания, кроме чуда.
– Самой сильной мне представляется крайне правая партия под руководством бабы Нюсти. Сейчас малочисленная, но крайне популистская и беспринципная, руководимая опытным и целеустремленным лидером. Несомненный плюс в дебатах – муж лидера, которого можно использовать в качестве оратора и вышибалы. Идеально подходит, – продолжал Семенов, все больше увлекаясь событиями, иногда дергая руками и ногами, будто-то вот-вот и вскочит и побежит в самую гущу.
– Да мне и не интересно вовсе, вот мамой клянусь, – бормотал дантист, но на этот раз нашел сочувствие только у Алевтины. Ибо:
– Кап-кап. Последние капли, – печально проговорил дворник.
А профессор погрузился в свои мысли и декларировал:
– Исток всего – твои глаза. В них я читаю зиму, лето, и роскошь сумерек и света, и вин игристых торжество, – в голосе его чувствовалось не только торжество, но и легкая хрипота, из-за чего декларировал он чрезвычайно убедительно и проникновенно. Кто-нибудь обязательно бы удостоил его овациями, если бы...
– Не ожидал, не ожидал! – воскликнул Семенов, – партия под предводительством дяди Яши перешла в наступление! Взобравшись на детскую горку, их лидер получил стратегический обзор и возможность громко агитировать песочницу. Ну-ну.
– Вот такая грустная история – жизнь, – говорил Аркадий уже исключительно Алевтине, которая от избытка понимания гладила его по пуховику.
– Ну, я, пожалуй, сбегаю, – заявил дворник. – Сбрасываемся!
Вопросов никто на всякий случай не задавал, поэтому сбросились.
– Пожалуй, партия центристов примкнет к дяде Яше, – передавая деньги, заявил Семенов.
– Да ты что, – удивился дворник, про себя прикидывая сколько брать.
– Все к этому идет, – подтвердил активист. – Более того, наметилось определенное схождение позиций. Дядя Яша пойдет на некоторые уступки. Странно только что баба Нюстя ведет себя пассивно, не используя способности своих сторонников.
– Портвейн не бери, – зачем-то уточнил Аркадий, хотя заподозрить дворника в таком извращении было сложно. Алевтина чему-то улыбнулась.
– Бриз, легкий бриз. Бриз, бриз, – пояснил Лев Львович дворнику, когда тот выворачивал карманы его пальто в поисках недостающей на закуску суммы.
Мелочь найденная там его конечно не удовлетворила, поэтому ушел дворник горестно вздыхая.
– Ага! Вот почему баба Нюстя молчала. Она вела переговоры с двумя остальными партиями. Вот уже шахмато-шашечный клуб выступил в поддержку правых позиций и Сергей Палыч даже толкнул речь о готовности так сказать одним фронтов, староиндийской, супротив ферзевых и других гамбитов. Сильный ход.
– Мир глуп и несправедлив. Кошмарная ситуация. И холодно, – сделал вид, что тоже интересуется политикой Аркадий.
– Ах, мир! Темный провал и огромное солнце, – восхитился непонятно чему профессор.
– Еще Вольтер жаловался своему другу… – решила тоже блеснуть печалью Алевтина, но её прервал вернувшийся с бутылками дворник.
– На закуску по-любому не хватает, – заявил он.
– Снегом, снегом… – пробормотал Аркадий, вспоминая студенческие годы.
– А партия левый бабок оказывается террористы! – воскликнул Семенов. – Ловко они согнали снежками дядю Яшу с детской горки. Правильных союзников избрала баба Нюстя, ну да она б… женщина опытная.
– И чудо, это как бриз, который обдувал наши обнаженные тела, – продолжал воспарять Лев Львович, благо делал это безобидно и налить не просил.
– Да вот, однако, – после некоторых раздумий заявил дворник, – яблочки
Подошел к яблоне и сорвал одно яблоко. Неожиданно профессор очнулся от грез и с криками «Святотатство! Культурная эпидемия, тьфу, революция» ринулся на дворника. Любой интеллигент прекрасно знает что грубость и насилие – это просто защитная реакция на опасную внешнею среду. Поэтому той самой среде следует уважительно относится к подобным проявлением агрессии. Это же она виновата! Но, увы... Дворник не понял уважаемого всеми Льва Львовича и просто напросто заехал ему в морду. Профессор упал. Благо в снег, который смягчил его падение. Профессор заскулил, но с истинно научным упорством пополз к яблоне со словами:
– Бриз, море, ты, я… – дворник не стал вникать и грубо, по пролетарски, заехал ногой в интеллигента, чем оскорбил всю интеллигенцию, но заставил её отдельно представителя на некоторое время замолчать.
– А неплохой, в общем-то, закусь, – заявил дворник, переступая профессора и пробуя на ходу яблоко.
Кружок, образовавшийся вокруг него, согласился и последовал его примеру.
Боже мой! Снег и яблоки! Что может быть чудесней, чем в тесной компании сидеть, пусть даже в мороз, сидеть и наслаждаться зрелищем, выпивать, простите, и закусывать чудом? Слушая Семенова, который постепенно переходил в шепот и чавканье, несмотря на высокую политическую культуру, принимая одну за одной, закусывая удивительными яблоками, которые таяли во рту, с приятным именно яблочным послевкусием. Не мог помешать даже иногда приходящий в себя профессор и снежки долетающие к ним. И не беда, что постепенно у собравшихся заканчивались яблоки и водка. И не беда, что участники дискуссии постепенно, в ходе нормального политического процесса, если не считать битвы снежками и взятия ледяной крепости, вырабатывали единое и, наверное, действительно правильное мнение. Все это неважно! Было действительно хорошо. Дворник нежно обнял партийного активиста Семенова, и когда тот начинал тихо бормотать, комментируя текущий политический момент, нежно и по-братски гладил его по голове. Благо в обнимку на скамейке было очень удобно и тепло. И не беда:
– Ну, все, можно идти домой, – заявил дантист Аркадий, одно рукой обнимая Алевтину, а другой яблоню, – чудо закончилось.
– Почему, – с трудом ворочая языком, спросила Алевтина.
– Яблок оказалось как-то очень мало. Мы их все… закусили.
– И что.
– И все…
– Правда?
– Наверное.
– Мне теперь домой? – спросила тихо Алевтина.
– Я же сказал… Но может зайдешь ко мне? Выпьем кофе, – неуверенно спросил Аркадий, в общем-то, и не надеясь.
– Конечно, выпью, – заявила Алевтина, крепко сжимая в кармане своего полушубка последнее яблоко.
Но это уже совершенно другая история и рассказать её должен, если по справедливости, один мой знакомый змей...
Редакция 15.07.07