Однажды, покачнувшись на краю
всего, что есть, я ощутила в теле
присутствие непоправимой тени,
куда-то прочь теснившей жизнь мою...
(Белла Амадулина)
___________________
Когда-то я впервые попала в ветеринарную клинику со своим первым щенком, подхватившим на улице энтерит... Финал для 3-месячного существа весом чуть более килограмма был предрешен. Но я не об этом...
Во мне еще теплилась надежда, и мы со щенком на улице ожидали своей очереди на прием. А во двор детвора (возможно, среди них были и виновные) привела дворовую собаку, кем-то страшно избитую. По характеру травм видно было, что она не могла защищаться от мучителей, - возможно, была привязана. Она выглядела страшно, но шла своими ногами. Врач осмотрел ее, но... лечение платное, а денег у детворы не было. На территории клиники располагалась «живодерня» - небольшое помещение, в котором животных умерщвляли электрическим током. Вот туда и направил ветеринар свою неплатежеспособную пациентку. Она, видимо, каким-то непостижимым чутьем осознала свою участь и страшно упиралась, вложив в это последнее в своей жизни сопротивление остаток жизненных сил. Но живодер оказался сильнее - втащил ее в помещение, а через несколько минут вышел во двор и бросил под ноги детям уже ненужный простенький поводок... Но я и не об этом...
________________
- Не слушайте меня! Ведь я в бреду!-
просила я.- Все это Дождь наделал.
Он целый день меня казнил, как демон.
Да, это Дождь вовлек меня в беду.
В мои окна два дня и две ночи рвется ветер, воет в щелях, рвет задвижки, не дает уснуть... Я ненавижу ветер, мне так тоскливо, так пронзительно невыносимо...
Ветер — и я опять вспоминаю собаку. Откуда эта собака? Мне казалось, из «Плахи» Чингиза Айтматова, но там ее нет. Тогда где же она? Собака, которая сторожила дом, в котором хотели остаться на ночь бандиты. Один из них долго и мучительно убивал эту собаку. Она огрызалась, а он бил ее палкой, она исполняла свой долг, а он бил ее, пока она не обессилела. В конце, когда она была совсем изувечена, собака поползла на брюхе к своему мучителю и стала лизать его сапоги. В предсмертных судорогах, в ее помутившемся сознании палач соединился в ее представлении с хозяином, который мучил ее, а она не понимала своей вины... Это была страшная сцена, она всплывает в моей памяти каждый раз, когда в окна непрерывно рвется ветер... Откуда же эта собака, почему я ее помню, но не могу найти?..
И я вспоминаю еще одну смерть - какой-то убогой, то ли бездомной, то ли брошенной на произвол судьбы старухи. Я помню ее живой — старуху в грязно-зеленом пальто, за которой всегда бежала маленькая собачонка. Старуха умерла, присев на цветочную каменную клумбу, на дороге у вереницы прохожих, в самом людном месте. Она три дня лежала мертвая на этой клумбе, и почему-то ее не забирали. Лежала в своем грязно-зеленом пальто, а рядом сидела собачонка. Она сидела, подрагивая, все эти три дня, не ела, не уходила. По ночам все еще было холодно, и ветер рвал окна близлежащих домов. Собачонка мерзла, но не уходила, а днем все видели ее, все так же сидящей у ног мертвой хозяйки, сама смерть которой стала порочным вызовом всем проходящим мимо нее. Эта порочная, непристойная, вызывающая смерть была даже притягательной какой-то своей гордыней, которую проще почувствовать, чем объяснить.
«Каждый умирает в одиночку» — так называлась старая антифашистская книга одного из ГДР-х писателей. Вот и она умерла в одиночку и лежала три дня на глазах у всех, и не было возможности прекратить этот стыд — районные службы принимали телефонные звонки, но никак не реагировали...
Почему-то, когда ветер рвется в мои окна, срывает задвижки, хочется спрятаться и скулить, как обе собаки - и та, которую долго и мучительно убивали, и та, которая три дня не отходила от мертвой старухи. Наверное, она тоже скулила холодными пустынными ночами, когда только бетонная клумба, распростертая хозяйка и она — маленькая, беспородная, голодная и озябшая собака...
И смерть свою я представляю тогда не в своей постели, не на больничной койке — а тоже такой же порочно-вызывающей — или под забором, или в мучениях, которые, забрав мою жизнь, может быть, стали бы искуплением грехов, от которых никто не свободен.
Может, это гордыня во мне говорит? Или ощущение полного одиночества среди миллиардов себе подобных? Или это ветер, рвущий задвижки, бьющий по нервам, вызывающий желание самоуничтожения, причем порочно-вызывающего, непристойного, которое стало бы моим личным протестом, добровольным изгнанием из рая?
15 марта 2006 года